glory and gore

Тим молчал всю дорогу, но вот, что странно — его и не спрашивали. Надели на голову чёрный мешок, но даже через плотную ткань он будто ощущал взгляды. Он старался сосредоточиться на том, чтобы запомнить повороты. Он прежде не оказывался внутри машин, и этот грохот вокруг здорово ему мешал. Везли его долго, кажется, снаружи должно было уже взойти солнце. Тим не дёргался, в этом не было смысла. Ещё он думал. По всему выходило, что снимок в хранилище подложили, а значит, не просто заметили Тима гораздо раньше, не просто ждали там. Знали, что он ищет? Кто они были? Чего хотели? Он должен был выяснить. Что важнее — он должен был узнать, откуда у них этот снимок, где находится странный, чёрного камня куб, и ключи, и… Он скрипнул зубами и непроизвольно натянул металлические браслеты на руках. Не без труда, но он мог бы порвать их, но тогда вряд ли получил бы ответы на терзающие его вопросы. Конвоиры никак не отозвались на скрежет металла, только их сердца застучали быстрее — Тим слышал. Когда машина остановилась, его вывели наружу удивительно бережно, придерживая за плечи. Пахло пустыней, а через десять гар запахло сухой травой. Тим старался держаться подальше от земли с тех пор, как заметил, что если ходить по камню — земля поблизости продолжает жить. Но конвоиры не знали, или не хотели ничего делать. Или не могли. Тим даже в мыслях не мог назвать их похитителями, всё в них выдавало подчинение. Не ему, конечно. Голове Демона. Тиму во что бы то ни стало необходимо было встретиться с ней. Или с ним. Не суть важно. Мешок с него сняли только в камере. Ближе к полудню ему принесли еды — мясо и молоко, никаких каш и фруктов. Тим с сомнением и презрением уставился на тюремщика, но тот не смотрел в ответ, только опустил поднос у его камеры. Камера была странная. Прошлая была каменная, с решётками; эта вся оказалась металл и стекло, и белый, безжизненный свет лампы под потолком. Окошек не было и в помине, и Тим тоскливо подумал, что если задержится здесь надолго, то потом не сумеет отличить день от ночи. — Эй, — окликнул он уходящего тюремщика. Тим хотел спросить, кто они, что им нужно, может быть, даже на обоих ещё живых известных ему наречиях, но потом прикусил язык, предпочитая не выдавать себя. Тюремщик спокойно смотрел на его бронзовые ступни, на едва заметно светящуюся на лбу букву, открытые сочленения рук. Никакого удивления, никакого благоговения, как у Курбана. Не дождавшись продолжения, тюремщик ушёл, и Тим раздосадованно потянулся за куском вяленого мяса на подносе и кувшином — таким инородным здесь. Тёплая рыжая глина на холодной стали перед прозрачным стеклом. Были и иные отличия от его прежней клетки. Мягкая постель. До сего дня Тим не помнил, что такое крепкий сон. Когда-то давно они с Даннумом спали на ветвях. Хотя Даннум не слишком любил забираться высоко, но оставлять Тима он не любил ещё больше, и потому они облюбовали дерево с кроной побольше и поветвистей, втащили наверх подаренные им жителями деревень шкуры, и коротали редкие часы сна там. Всегда вместе — Даннум словно попросту боялся оставлять его одного, ложился рядом и чутко берёг его сон. Тим платил взаимностью. Там, наверху, было достаточно безопасно, чтобы не беспокоиться сверх меры. Хищники не достали бы их там, а птиц Тим обожал. Отара овец Даннума ночевала у корней, и им не нужны были заграждения. Они шли за Даннумом, как привязанные, куда угодно, покуда он вёл их, а не уходил с Тимом защищать людское племя. И несмотря на то, что они оставались внизу, без защиты они не оставались никогда. Не раз, не два, и даже не десять Тим просыпался от того, что исчезала тёплая тяжесть, или удобная опора для головы — когда Даннум бросался вниз, отгоняя хищников от отары. Их даже клыкастые звери старались обходить стороной. Здорово, вообще-то. Но лучше бы стороной их обходили люди. Теперь Тим не мог беречь его сон, и он физически ощущал, как время уходит; время, дарованное Элохимом на поиски. Тиму было попросту страшно: он знал, что их ждёт. Элохим, как правило, объяснялся с ним, а не Даннумом, и нельзя было брату просыпаться в чужом мире, исполненным боли и гнева, никак нельзя. Этой мягкой тёплой постели было далеко до шкур в ветвях, поделённых с братом на двоих, и всё же впервые с момента пробуждения в пещере, а может и впервые с дня предательства их родом человеческим — Тим уснул по-настоящему. Ему совсем ничего не снилось. Разве что мерный стук почудился глубоким вечером, и Тим не сразу отозвался, моргал сонно, прислушиваясь, потом обернулся через плечо. У стекла стоял человек. Смуглый, высокий, с седыми висками и аккуратной бородой, и пронзительно-зелёными глазами. Он просто стоял и смотрел на Тима, и больше всего мешало то, как непохоже на остальных здесь он выглядел. Тим сел на постели, но и думать не собирался о том, чтобы подняться. Пауза затянулась. А потом человек пошевелился и обронил: — Каин. Тиму стоило больших усилий не огрызнуться, не оскалиться. Он вскинул брови и скрестил руки на груди, зачем-то отвечая: — Вы зовёте меня так, но я сам — никогда. У человека за стеклом будто вспыхнул огонь в глазах — зелёный и яркий — и тут же погас. Он наклонился ближе, так что Тим даже с постели мог видеть следы его дыхания на стекле. Можно было бы повторить его жест и испугать, просто перестав дышать на это время. Тим не стал, но собственный порыв к баловству, пожалуй, оценил. А потом как бы невзначай спросил: — И что вам обо мне известно. Человек нахмурился. Одёрнул вышитые золотой нитью рукава. — Весь вред, который пытаются причинить тебе, возвращается к тому, кто пытался его причинить. От твоих касаний умирают растения, а земля становится бесплодной — на двадцать метров вокруг. Ты не можешь касаться бумаги, есть пищу растительного происхождения. Метры, значит. Интересно… Отвлекшись на эту беглую мысль, он едва не упустил из вида то, чего и сам не знал. — Бесплодной? Человек за стеклом кивнул. — Она не плодоносит больше. Даже если взять её и перенести в другое место — семена умирают в ней. Тим задумчиво кивнул, не видя ничего перед собой. Его следы были настолько ядовиты. Зря он разулся прежде, чем идти в архив. Он вскинул голову и прищурился, гортанно окликнул незнакомца на родном языке. Тот едва ли понял, но кивнул, улыбаясь. — Почему следишь? — Это моя обязанность. Мы ждали тебя, Каин. Тим прищурился. Обязанности мог раздавать лишь Элохим, но Тим не думал, что перед ним мог быть ещё один благословенный. — Зачем? Ему правда было интересно. Ответ не устроил его совершенно; ответ был всем, что он искал. — Ты ищешь что-то, чем мы владеем. Мы ищем что-то — или кого-то — кто поможет нам разобраться, что это. И как это уничтожить. Тим глупо моргнул. — Я не хочу уничтожать. Незнакомец нахмурился снова, и отчеканил: — Назови свою цену. Как мог он назвать цену брату своему? Тим отвернулся к стене и опустился на постель. Человек не уходил.