Sacrifice

Я смотрела в окно, наверное, целое утро. Не первое моё утро, проведённое вот так. Время тянулось медленно, каждый следующий день сливался с предыдущим, и, в сущности, уже не было так важно, чем именно я занята. Пожалуй, это не так уж и плохо. Теперь выбор моего досуга был до боли скучным: я либо просыпаюсь одна, потому что Никлас срочно покинул кровать ради созыва совета, либо просыпаюсь в его огромных лапищах, которые не разжать одной. В последние дни мне везло, к утру от альфы в комнате оставался лишь запах. За окном не было ничего нового, ничего интересного, все как всегда. Сад, увядший к зиме, вычищенные до блеска тропинки, слуги, снующие вокруг по своим делам… Ничего нового, но я все сидела и смотрела туда, где начинается туманный край тёмного леса. Раньше он казался мне отталкивающим, страшным и неизведанным, теперь же он остался таким же, разве что отторжение сменилось интересом. Почти детским любопытством. Я до сих пор помнила ту женщину и её ребёнка, то существо, что уволокло младенца в самую чащу, скрылось за покрытой коркой инея листвой. Для чего? Ну конечно же, чтобы съесть. Чудовища созданы лишь для этого – они пожирают, уничтожают, берут, берут и берут… Как и любой альфа. Кусая губу, я пыталась изгнать из разума ту пугающую картинку, забыть и жить дальше. Что оно такое? Сложно переключиться, когда жизнь – череда одинаково серых дней. Я смотрела в сторону леса, изучала каждую макушку каждой сосны, но ничего, ничего, кроме деревьев, не попадало в поле зрения. Никто не бродил вдоль лесных троп, туман стелился по земле низко-низко, образуя плотные белые облачка, и даже птицы облетали кусок суши вокруг макушек деревьев. Что-то звало меня к себе, в темноту лесной чащи, но это – не самое страшное. Ужас мой заключался в том, что что-то отзывалось, там, за солнечным сплетением, что-то тянулось к чудовищу, забравшему чужое дитя… Наверное, это от скуки, домыслы, галлюцинации. Я закрыла глаза, когда услышала, будто на лестнице что-то зашуршало, что-то куда большее, чем парочка голодных крыс. Не знаю, повредилась я разумом или нет, но... С закрытыми глазами я будто стала лучше слышать. Как животное, загнанный в угол зайчик, ждущий, что на него вот-вот накинется голодный волк. Кутаясь в теплый вязаный плед, я ожидала встречи. – Госпожа, я могу войти? – голос доктора раздался с той стороны двери, слабый и тихий, как сам доктор. – Нам нужно провести осмотр. – Входите, – ответила я обречённо. Я ненавидела это обращение. «Госпожа». Почему в устах подданных оно всегда звучало так раболепски? Впрочем... Как теперь понять, что я, именно я ненавижу? В этом месте, этой серой каменной комнате, устланной шкурами, что все еще пахли смертью, я ненавидела все вокруг. Предметы, выбранные и принесенные Никласом, его людей, слова, что они произносят, все. Я смотрела в окно, на наш красивый зимний сад, и ненавидела каждый цветок в нем, каждый листик, каждую крупицу инея на высохшей траве. Я ненавидела и себя в этой маленькой комнатке. Дверь отворилась, и мой лекарь вошёл, низко склонив свою седую голову. Он, как обычно, принёс с собой инструменты для забора крови в медном блюдце, в другой руке не кожаный чемодан, полный настоек. Ничего нового мужчина с собой не взял, и я облегчённо вздохнула, догадавшись, что положение моё не изменилось. Я не жду дитя в этом цикле. – Никлас, должно быть, сходит с ума от злости, –шепнула я, обращаясь, скорее, к самой себе. – Какая жалость. – Да, вождь недоволен положением дел, – лекарь многозначительно качнул головой, взгляд его скользнул по моему все еще плоскому животу, спрятанному под складками пледа. – Боюсь, вам тоже не стоит этому радоваться, моя госпожа, – загадочно ответил лекарь, указав на стульчик напротив себя. Может быть, он прав, может быть, мне и не стоит радоваться... Но как же осознание грело душу. Я получила ещё один месяц жизни, полноправной собственной жизни, принадлежащей мне, только мне, и… В одиночестве? Пожалуй, что так. Меня радовала мысль о том, что Никлас не получит желаемое, но где-то там, глубоко внутри, за нависающими над животом ребрами, омега скулила: «Но нам так нужен кто-то, кто будет любить нас». Не так, как альфа, нет. Как дитя любит мать. Я опустилась на стул, вытянула руку вверх ладонью, и доктор осторожно задрал рукав моего платья. Оно не облегало, свободно свисало на чуть округлившейся, но все еще худосочной фигуре, путалось, когда я вставала с кровати. Лекарь сделал надрез, и кровь пролилась в колбу, заботливо подставленную под мою раненную руку. За происходящим я уже не следила, все равно ведь знала, каково это, процесс не менялся. Взгляд мой был прикован к лесу, к тому небольшому квадратному акру укрытой туманом земли. – Вы давно здесь живёте, правда? – спросила я, зная, что старый лекарь ответит. – Прилично, моя госпожа. Всю свою жизнь. – А тот лес... Он всю вашу жизнь был запретным? Лекарь взглянул мне в глаза. Совсем быстро, мельком, будто опасаясь, что я замечу его, что расскажу кому-то об этой вольности. Приложив к ране на моей коже шёлковый платок, смоченный в травяном настое, он заставил меня прижать к груди локоть. Должно быть, тяжело говорить с женой вождя, тяжело подбирать слова, пытаясь не нарваться на казнь, экзекуцию, которыми так любил развлекаться Никлас. Лекарь протёр руки, обдумывая ответ. Он жалел меня, жалел, я знала, чувствовала это. Лекарь лучше других знал, что мне нужен друг или собеседник, хоть кто-то, кроме Никласа. – Он стал запретным до моего рождения, госпожа. Кажется, во времена детства моей покойной ныне бабушки. Не так давно, правда? Лет сто двадцать назад. По меркам истории, по меркам человеческого рода это – ничтожный срок, будто случилось пять минут назад. Я чуть подалась вперёд, мой гость принялся доставать из своей сумки пилюли, травы, иссушенные и спрессованные вместе. Я поморщилась, но пообещала самой себе, что приму их. В конце концов, я начала поправляться, кости уже не так сильно торчали, а кожа потеряла желтушный оттенок... Это хорошо. – Я плохо помню те времена, но… Бабушка говорила, что там живут чудовища, –продолжал лекарь. – Прячутся за деревьями, лепят укрытия из тумана и ветвей ольхи, поджидая путников, сбившихся с дороги к дому. – А как их заметили? – любопытничала я. – Очень просто. Там начали пропадать люди, прямо возле этого чертового леса. – А почему они начали пропадать так резко? – спросила я. – Они всегда пропадали, но не больше одного или двух человек в год. А в тот раз – с десяток за день. Никто не знает, как именно это началось. Сейчас уже не вспомнить, сменилось два поколения, и старожилы не могут знать наверняка. Я помню лишь, что в тот год дочка вождя пропала первой. Дочка вождя. Я живо представила её, эту девушку... Она должна быть похожа на Никласа, да? Высокая, широкоплечая, с длинными чёрными волосами, что так красиво переливаются на свету. Её кожа – бела, как снег, а на щеках горит пунцовый румянец. Вся ее фигура излучает силу, пышет здоровьем, весь её вид говорит о том, как кипит внутри жизнь, как крепка воля. Да… Если бы такая пропала, я бы и сама боялась выходить из дома несколько ближайших дней. Если такую девушку настигла беда, что станет со мной, блеклой и тощей? Чудовищам будет легко со мной справиться. – Её не нашли? – Нет, – ответил лекарь с грустью, печаль отражалась в его холодных глазах, подернутых слякотью. – Принцессу звали Мэвой. В последний раз её видели именно в том лесу. Запретном. Она прогуливалась со слугами, наслаждалась последними деньками свободы. – Последними деньками свободы? – спросила я, не понимая, о чем говорил собеседник. – Вы говорите о последних днях жизни? – Последних днях жизни в девичестве, – рассказал он. Пожалуй, это одно и то же. Во всяком случае, если мы говорим об омегах, вроде меня. Лекарь помолчал, пытаясь припомнить ту историю, а я невольно прикусила губу, снова представляя себе принцессу. Мэва. Я помню это имя. Оно звучало в разговорах о Катрах, я слышала его, в этом не было никаких сомнений. Только почему-то... Почему-то я помню, что её всегда звали Мэвой Сбежавшей. Возможно, это – эвфемизм, злая шутка, говорящая о том, что только смерть может отобрать тебя у жениха? Даже если ты – принцесса самого черствого, самого воинственного из племен этого континента. Теперь грусть захватила и мое сердце, она медленно пробиралась дальше, клеточка за клеточкой поглощая все тепло внутри. Я поежилась, зябко кутаясь в ткани. – Мэву не нашли, – продолжал доктор. – Но её пытались найти долго, очень долго. Вождь предпринимал много попыток, он штурмовал овраги, вырубал многовековые деревья, и навлек на нас лесной гнев. – Люди стали пропадать все больше? – Да, – отвечал лекарь. – И если бы то были взрослые, моя госпожа. Каждую ночь матери находили пустыми детские кровати. Чудовища вскрывали окна и крали их, бесшумно, тихо. Иногда можно было увидеть на полу или ковре капли крови, человеческой крови, пахнущей железом и болью. Я поморщилась, подумав об этом. Но разве чудовища – не огромные неуклюжие твари с длинными когтистыми лапами, жадными пастями, огромными глазами? Как они могут передвигаться по городу бесшумно? Я не была уверена в том, что старый лекарь не приукрасил эту историю ради моего развлечения. – Просто представьте, моя госпожа, что вы желали прижать к груди свое дитя, свою плоть и кровь, а её больше нет, не существует того человечка, что соткан из вас и вашей любви. Представьте, что ночью вы находите на полу детской лужу крови, и… – Полагаю, – я замялась, не зная, что могли чувствовать матери пропавших детей, но хорошо понимая, что не хочу больше это слушать. – Полагаю, начался бунт. – Верно, люди были недовольны вероломством вождя, гневом леса, и начали бунт. И весьма страшный. Теперь лекарь, мой гость чуть придвинулся вперёд. Он замолчал, рассматривая вены на моих руках, проверяя белки мои глаз, жестом подсказывая, что голову нужно чуть запрокинуть. Мне хотелось продолжения, но гость все молчал, образ принцессы Мэвы мерк в моем воображении, его сменил вид матерей, молящих небо о возвращении их младенцев, матерей, вышедших на тропу войны ради детей, что ещё не успели научиться ходить, а уже легли в землю. В землю? Чудовища ведь не хоронят… Объедки. Омега внутри меня сжалась в клубок и заскулила, она протянула руки вперед, словно надеясь, что Никлас вломится в спальню и прижмет ее к своей тёплой груди. Но его нет, он слишком занят. – Как вождь решил эту проблему? – Он заключил договор. Не самый выгодный, впрочем, но люди больше не пропадают. Никто из них, – ответил лекарь, застегивая свой чемоданчик. – Но в чем заключалась суть договора? И с кем он говорил? Неужели, с чудовищами? Мой гость поднялся с места. Больше он не хотел говорить, не хотел рассказывать о прошлом, о том, что застала его бабушка, не он сам. Во взгляде мужчины я увидела страх, лёгкий проблеск мольбы и страха. Он просил меня не задавать больше вопросов, не мучить его своим нездоровым интересом, отпустить. Я – жена вождя, и я имею полное право отдавать ему приказы, требовать, ждать подчинения… Но мне не хотелось мучить тех редких слуг, что добры ко мне. Я отвернулась, позволяя лекарю уйти. – Таблетки примите перед едой, за полчаса, – предупредил он. – У меня нет часов, – ответила я тишине, ведь лекарь уже покинул мою спальню. – И я даже не знаю, когда принесут еду. Его шаги ещё звучали там, за дверью, но после оборвались в кромешной тишине каменных стен. Звуки поглощались, впитывались темнотой, мраком длинных коридоров, отгораживающих меня от бурлящей в замке жизни. Я вновь осталась одна, одна в этой комнате, изолированной ото всех башне. Разве так должна жить королева, могущественнейшая женщина в племени? «Прежде всего ты – омега, потом уже женщина и королева, Джун», – ответило мне нутро. А омега должна жить так, как хочет ее альфа, омега должна слушаться. Лес темнел вдалеке, ветер шептался с сосновыми иглами, туман стелился по земле. Ничего не изменилось, гость ушел, и день тянулся также, как предыдущий. Я всматривалась в пространство, пытаясь различить в нем чудовищ, тех, что едят вечерами детей, что оставляют кровавые следы на земле... Но тщетно. Никого там не было, кроме холода и сырости, кроме ветра, гулявшего в вершинах старых древ. Если договор и был заключен, ни один из пунктов его не был нарушен, твари затаились в тумане над ольхой. Устав от однообразия, видимого мною, я закрыла глаза, легла в кровать всего на мгновение, но сон сломил мой дух, украл драгоценное время. Впрочем, я все равно не знала, чем его убить. Сны не пришли, только темнота, лёгкая прохлада и покой, единственное наслаждение, оставленное мне в распоряжение. Жаль только, что сегодня, в этот краткий миг, и это у меня отняли. В дверь постучали, заставив меня перевернуться на другой бок. Постучали снова, и громко. Кто-то настаивал, требовал ответа. Нет, Никлас возвращается не так, он отпирает дверь с громким стуком, поднимает меня с места, словно игрушку, и кладет, а иногда – швыряет на кровать. В полудреме я пристала, приподнялась над подушкой, и хрипло позволила призрачному стуку с той стороны двери войти в мои покои. Я успела сесть на кровати, прежде, чем увидела, как на пороге мнутся две горничные в длинных чёрных платьях. Чёрных или серых, мне не было видно во мраке наступившей ночи. – Моя госпожа, прошу прощения за поздний ужин, – проговорила старшая из женщин, опускаясь на пол, падая на колени. Ей было около пятидесяти лет, из-под чёрного платка выбивались седые пряди волос, суставы её пальцев казались чуть более крупными, чем им положено быть. Та женщина, она явно всю жизнь трудилась здесь, в замке, начинала прачкой, а после дошла до старшей над горничными. Ее руки даже в темноте могли рассказать многое: служанка не знала отдыха. Женщина припала лбом к полу, и девушка, что явилась вместе с ней, сделала то же самое, предварительно поставив на столик поднос с угощениями. Вторую я разглядеть так и не успела. – Где Никлас? – спросила я, и женщины подняли головы, они смутились, явно не привыкшие к тому, что кто-то зовёт вождя по имени. – Где мой муж? – Он уехал, моя госпожа. Мы пришли сообщить вам, что он и большая часть дружины покинули наши земли. – Война? – спросила я тихо. – Мы молимся, чтобы она не началась, – ответила вторая горничная. – Но все зависит от удачи, на все воля провидения. – Или моего супруга, – отметила я без улыбки. Выходит, Никлас уехал. Жестом я позволила женщинам подняться, но не отпустила их, что-то удержало меня от этой доброты, этой щедрости, свойственной мне в любой другой ситуации. Я смерила женщин холодным взглядом. Нет, не потому, что они были в чем-то виноваты, не потому, что они не нравились мне или заставили меня нервничать плохими вестями. Просто я, я и омега внутри меня, смогли прийти к договору за долю мгновения. Мы с ней обе поняли, как следует себя повести. Я поднялась с кровати, и ткань длинного платья зашуршала, опускаясь вниз, снова скрывая мои тощие ноги от чужих взглядов. Женщина потупили взор, и молодая служанка пододвинула к кровати столик с принесенным ею ужином. – Это так печально, – произнесла я, изображая скорбь. – Мне всегда не по себе, если Никлас не приходит до вечера, а сейчас придется провести без него целую ночь… Здесь становится прохладно. Разожгите огонь в камине, будьте добры. Младшая из служанок дернулась в сторону, но тут же одумалась, остановилась. Ее розовато-белые пальцы вцепились в подол платья, принялись сжимать и скручивать ткань. Альфа запрещал им греть комнату к ночи. Почему? Потому что тогда я жалась к нему в поисках тепла, охотнее обнимала супруга в ночи, и Никласу это нравилось, несмотря на все возражения лекаря. Служанки помнили наказ моего мужа, о нем помнила и я. – Моя госпожа, но ведь хозяин запретил нам... – Его здесь нет, – ответила я, возможно, слишком грубо. – А я – есть. И я мёрзну. Будет ли хозяин рад узнать, что в его отсутствие меня мучили холодом? – Нет, – ответила младшая служанка, и тут же прикусила губу. – Мы все сделаем, – ответила женщина в чёрном платке, и прошла к камину. Она поняла меня, эта женщина, проработавшая в замке много-много лет.