Sacrifice

Никлас не попрощался. Он ушел утром, покинул кровать, не разбудив меня ради крепкого прощального поцелуя. Может, это – и хорошо. Если я и заскучаю по своему супругу, то не от большой любви, нет. Только потому, что альфа – единственное существо, которому дозволено вести со мной беседу. Одиночество перенести тяжело, еще тяжелее, когда его сочетают с заточением в каменной башне, расположенной на краю света… Даже если Никлас считал меня весьма неразумным существом, его общество было мне приятно. У меня просто не было выбора. За окном поднималось солнце, его слабые белые лучи уже не грели, но продолжали испускать свет. Раз уж альфы нет рядом, шелковую сорочку можно сменить на шерстяную, хотя бы попытаться согреться. Я поднялась на ноги, чтобы подойти к стеклу. Удивительно, но Никлас услышал меня, он поручил растапливать камин в спальне, чтобы я не замерзла окончательно без его теплого тела под боком. Теперь босые ноги не обжигало холодом, едва я вылезала из кровати поутру. То, что раньше считалось обыденностью, повседневными удобствами, теперь превращалось в роскошь. Всю ночь шел снег: я видела это, открывая уставшие глаза в ночи. Спала я плохо, мне снились кошмары. Говорят, что плохие сны человеку посылает подсознание, что они являются сигналом: «Что-то не так!». Только смысл снов мне был непонятен. Я слышала, как рядом кто-то дышал, дышал тяжело, словно после долгой пробежки. Лицо кололо от холода, сердце гулко билось в груди, а в носу застрял какой-то запах… Резкий и мускусный, будто кто-то разлил спиртовую настойку. Я не помню ни оголенных клыков, ни крови, ни боли, нет. Но я помню чувство страха, будившее меня в ночи. – Госпожа? В дверь робко постучали, но я все равно подпрыгнула на месте, выбитая из равновесия. Никлас уехал надолго, ему нужно добраться до Совета, прослушать все заседания и только после держать путь домой. Если мое родное племя располагалось весьма близко к столице, Катры занимали куда менее удобные для передвижения территории. Должно быть, потому мой любимый альфа распорядился построить дороги во всех направлениях. Он не любил терять время зря. – Войдите, – бросила я, и свой собственный голос показался мне раздраженным. В замке зашумел старый железный ключ, засовы покидали привычные им ниши. Служанка толкнула дверь боком, и только после вошла в спальню: в руках она несла поднос с завтраком. Обычно его оставляли у двери, стучали и убегали, не желая попадаться вождю на глаза. Почему же сейчас девушка вошла сюда? Никлас не любил, чтобы посторонние лишний раз бросали на меня взгляды. Он, как и любой другой альфа, сходил с ума от ревности при одной только мысли, что мое лицо может быть интересно кому-то другому. Даже если речь шла о бете, безобидном существе. – Роксолана? – спросила я, едва девушка подняла глаза. Я не видела ее уже очень давно. Темно-серое платье ее оказалось аккуратно разглажено, утеплено накидкой из овчины. Служанка оглянулась к двери, словно боясь, что отсюда нас может кто-то услышать, что шум может вырваться за пределы спальни и пробудить в недрах замка древнее зло. Она поставила поднос на небольшой столик и улыбнулась мне, как старой подруге, а я в ответ лишь кивнула, постаралась изобразить дружелюбие. Я растерялась. Должно быть, она тоже помнила тот наш разговор, даже если он и был таким недолгим. Очевидно, не одна я страдаю от одиночества. Девушка выудила из-под пояса небольшую тонкую книжку в мягкой обложке, даже не книжку, нет… Тетрадь. Я увидела издали рукописную подпись на старой побелевшей обложке. – Я достала для вас кое-что, госпожа, – прошептала она, протягивая мне вещицу. – После того, как… Как сестра ушла, мама начала вести эти записи. Она хотела, чтобы все мы помнили о произошедшем. – Спасибо, – бросила я, все еще не зная, что чувствовать. – Тебе ведь ничего не будет за этот разговор? – спросила я, теперь и сама ощущая легкую тревогу. – Я благодарна, но не хочу принести проблем… Я мало чем смогу помочь, если тебя поймают. – Не думаю, что меня накажут, госпожа. Хозяин велел нам заносить еду в покои лично, чтобы вам не приходилось выходить в коридор. Там холодно, а еще у нижних дверей стоят стражники-мужчины, – пояснила она. – Никто ничего не заподозрит. Я должна буду забрать поднос с пустой посудой обратно на обеде. – Вот как, – шепнула я. – Спасибо, что пришла. – Я пока что приведу в порядок камин, – заговорила служанка, бегло достав из-за пояса небольшой холщовый мешочек для сажи. – Хорошо, что дрова принесли еще вчера. Я бы не унесла все вместе. И верно: Роксолана бы не справилась. Пусть она хорошо сложена, широкобёдра и крепка, но у всего есть предел возможностей. Мне очень повезло родиться в правящей семье, жизнь рабочего человека далась бы мне ненадолго… Служанка принялась за камин: она вытащила истлевшие за ночь угли и заполнила пространство дровами. Девушка чиркнула спичкой по камню, и огонь тут же охотно перекинулся на кусочек сена, спрятанный в самом центре. Надо же, Никлас позволил мне хоть какую-то вольность: видеть собственных слуг. Я протянула руку к столику, взяла тетрадь, пропитанную уличным холодом. Роксолана улыбнулась снова, взгляд ее скользнул к моей шее, на которой остались следы пальцев Никласа. Девушка тут же отвернулась, словно стесняясь того, что увидела. Мир бет – он ведь совсем другой. В нем нет жестокости по отношению к своим любимым, нет собственничества, возведенного в абсолют. Для Роксоланы синяки на моем теле казались дикостью, для Никласа они были символом принадлежности, меткой, несшей послание. «Эта омега принадлежит мне». Да, я бы хотела родиться в другом теле. Более крепком теле, способном оказать отпор. Хотела бы я вот так отворачиваться при виде засосов и синяков, хотела бы не знать о том, что такое: проснуться от того, что тебя в очередной раз пытаются оседлать, как уставшую кобылку. Прикусив губу, я взглянула на принесенные угощения. Несколько мелких зеленых яблок нарезали дольками, свежий пшеничный хлеб щедро смазали маслом, а сверху уложили по ломтю твердого сыра. На маленькой тарелочке лежало несколько ломтиков вяленого мяса, а рядом насыпали целую гору кедровых орешков. Огромный графин с водой занимал едва ли не половину пространства. – Хотите что-то еще, госпожа? Я передам все ваши распоряжения на кухню, и мы приготовим все, – произнесла Роксолана быстро, она уже отходила к двери. – Нет, нет, все отлично, спасибо, – ответила я тихо. – Скажи только, что я хочу, чтобы еду мне носила ты. – Я передам, – улыбнулась служанка, убирая за ухо прядь темных волос. – Прочитайте тетрадь, госпожа, – ответила девушка, скрывшись за дверью. В замке вновь шевельнулся ключ. Роксолана ушла, и я снова осталась одна в своей маленькой каменной спальне. Тишину нарушал мягкий треск дров, огонь вновь занялся, и совсем скоро комнату затопит тепло. Тепло я люблю больше, чем холод. Если бы в детстве ведьма предсказала мне брак с принцем из далекой холодной страны, о, я бы выбросилась из окна. Никлас подарил мне теплые домашние сапоги, доходящие до середины коленки, но даже они не спасали от холода так, как спасал разведенный в камине огонь. Я украдкой взглянула в окно. Лес стоял поодаль, все так же смотрел на меня в ответ, качал верхушками хвойных деревьев. Казалось, что снег не укрывает его, обходит стороной, оставляя на горизонте пятно концентрированного мрака. Даже если бы я не знала эту байку, не знала тот страшный секрет, что открылся мне не так давно… Я бы поняла, что что-то с этим местом нечисто. Вспомнив о женщине, несшей свое дитя к черной кромке деревьев, я невольно вздрогнула. Тетрадь, принесенная служанкой, сама легла мне в руки. «Моя бедная девочка», – первые слова, попавшиеся мне на глаза. Они были написаны много раз, повторялись почти целую страницу. «Моя девочка, моя девочка, моя девочка». Мать несчастной словно не могла сказать ничего другого, в ее голове не существовало иной мысли. Древний обычай, зло, совершенное предками людей, стоящих во главе клана, пробралось в ее семью и украло ребенка. Это горе не изгнать из памяти, не выселить ни единым другим. Мои пальцы невольно задрожали, когда я переворачивала лист. «Я так скучаю по ней. Я помню, кажется, каждый ее вздох, сделанный рядом со мной, каждое сказанное ею слово. Я помню, как поклялась защитить ее, помню, как обещала самой себе и небу, что смогу спасти мою девочку и спрятать, но… Я не смогла. О, Лейлин, сможешь ли ты простить меня? Джо говорил, что так и случится, что о ней все равно узнают, и отдать лесу не видевшего жизни младенца – куда гуманнее, чем подарить ей пару лет жизни». Что-то дрогнуло в глубине моей души. Я вспомнила, как Роксолана называла свою почившую сестру Лейлой, как она говорила мне, что сама напросилась в помощницы, лишь бы вспомнить о ней хоть на пару мгновений. «Они узнали об этом месяц назад». Я затаила дыхание, чувствуя, как ускоряется пульс. Кто узнал? Кто узнал о твоей дочери? «Лейлин и Роксолана спали в одной кровати, когда явилась стража, когда дверь распахнулась без стука. Я уверяла их в том, что все услышанное властями – одна большая ошибка, но никто мне не поверил. Соседи видели в окнах второго ребенка, мою милую девочку, и теперь люди вождя желали убедиться в этом сами», – писала женщина. «Я прятала ее дома одиннадцать долгих лет, но не смогла укрыть от жестокой судьбы. Нужно было бежать отсюда, пока была возможность, нам нужно было переехать, взяв детей в охапку». Могли ли они, и правда, сменить место жительства? Никлас – тиран и деспот. Он не посвящал меня в свою управленческую деятельность, но раньше, еще в прошлой жизни, когда я не была замужем… Я изучала политику его племени. Кажется, Катры не имеют права на переезд, они прикованы к этим землям на всю жизнь, и их дети не могут вот так просто уехать. Помню маленькую ремарку о том, что можно бросить все имущество и родных, чтобы уехать в одиночку, а еще упоминания о том, что племя живет отлично и не знает горя, потому никто не спешит покинуть его. В последнем усомниться сложно, ведь даже если сравнить дома подданных Никласа с домиками, в которых жили люди моего отца… «Джо боялся, он боялся, что тогда нас поймают и казнят всю семью. Он держал меня, пока стража вытаскивала Лейлин из постели, пока чужие люди укладывали Роксолану обратно», – писала женщина. Должно быть, речь шла о ее муже, отце ее дочерей и младшего сына. Я невольно заскрипела зубами, подумав о том, как тот держит бедную женщину в тисках, пока она кричит в порыве отчаяния. «Ее забрали ночью, чтобы никто не видел. Стражники захлопнули нашу дверь и велели сидеть тихо, но через окно я видела, как мою девочку сажают в повозку и везут в сторону леса, которому она и принадлежала с самого рождения. Всю свою жизнь я видела, как соседки относят детей к многолетним древам, как оставляют там корзинки с кричащими младенцами, а домой бредут в слезах. В глубине души я всегда знала, что эта судьба постигнет и мою семью». Я прикусила губу, отстранившись от тетради. Выходит, это – весьма частая история. Никлас сказал мне как-то раз, что в племени Катров не рождаются омеги, но теперь-то я вижу, что они появляются так же часто, как и в любом другом уголке мира. Просто Катры не позволяют им жить. Гнев на мгновение затопил мое нутро, я почувствовала острую потребность в крике, но ограничилась бессильным рыком. Таких, как я, здесь убивали… И милосердной смертью было умереть во младенчестве. «Ее темно-русые волосы снятся мне каждую ночь, я помню ее лицо, помню голос и боюсь однажды проснуться, забыв. Я молюсь о ее душе всем известным мне богам, молюсь, чтобы моя девочка обрела, наконец, покой, и простила меня за то, что я сделала». Все остальные странички заполняла лишь горечь, невероятная грусть, выплеснутая безутешной матерью на бумагу. Я закрыла тетрадь, не в силах продолжать эту пытку, шелест безмолвных страниц все стоял в ушах. Смогла бы я самолично отнести в лес свое же дитя, едва оно появилось на свет? Безусловно – нет, нет, никогда… И меня постигла бы та же участь. Солдаты Никласа ворвались бы в мой дом, чтобы отнять ребенка и бросить на съедение чудовищам. Интересно, кто отдал этот приказ? Проклятое племя. Я взглянула в окно, в сторону темнеющего на горизонте леса. Почему он молчит? Деревья покачивались в такт холодному северному ветру, они кивали мне, соглашаясь с какой-то мыслью, но продолжали хранить молчание. Мурашки прошлись по плечам. Мне то и дело мерещились тени, вилявшие меж стройных стволов, то и дело казалось, что кто-то наблюдает за моей башней из своего укрытия, потирает свои грязные мохнатые лапы. «Иди к нам», – шептал мрак, таящийся в тишине. Что, если Никлас прав? Что, если я в опасности? Может, меня и не отдадут в жертву лесу, как особу королевских кровей, но ведь меня вполне могут настигнуть зубы чудовищ, живших в этих землях. Я вспомнила тот сон, предсмертный крик старшего принца, хрип, сорвавшийся с его губ. Что-то убило его, придавило к земле и выжало из бедолаги жизнь одним ловким движением. Никлас не видел всей картины, но он четко сознавал, с чем столкнулся. С чудовищем, хуже которого не был даже его отец. Тошнота подкатила к горлу, желчь забурлила в желудке, и я легла на кровать, стараясь отогнать страшные мысли. Будни мои проходили весьма серо. – Даже не попрощался, – обиженно произнесла я, глядя в высокий каменный потолок. Неужели ему было так сложно сказать мне несколько теплых слов перед долгой дорогой? Неужели он сам не захотел обнять меня? «И почему это вообще задело мои чувства?», – спросила я саму себя, и омега, живущая глубоко внутри, знала ответ. Это, наверняка, ее работа. Эти чувства не могли принадлежать мне, они – ее. Омега жаждет любви альфы, я же хочу лишь покоя. Я вновь прикусила губу, чувствуя, как грусть мешается с растерянностью, со злостью на саму себя. Никлас оставался по ту сторону нашей связи, и в данный момент он не чувствовал ничего хоть сколь значимого. Когда белое зимнее солнце зависло в центре неба, внизу открылась дверь. Я поняла это по тихому скрипу, по сквозняку, прорвавшемуся из-под щелки между полом и дверью. Пришлось встать с кровати, расправить юбку своего шерстяного платья и встать напротив двери в полной готовности. По робким, едва слышным шагам стало ясно: Это – Роксолана. Она пришла, чтобы меня покормить. В дверку постучались, и только после моего краткого позволения ключ нырнул в замочную скважину, чтобы проделать в ней два поворота. – Госпожа, – улыбнулась служанка. – Вы согрелись? – спросила она, и я ответила кратким кивком. Она торопливо захлопнула за собой дверь. – Вы… Все прочитали? – Роксолана поджала губы, словно стесняясь слов, слетевших с ее языка. – Да, – ответила я тихо. – Это ужасно. Я… Я не знала, что омег забирают, даже если они уже взрослые. Ты помнишь тот день? День, когда ее забрали? – Смутно, – ответила служанка, подражая моему шепоту. – Все произошло весьма быстро, стражники знали, зачем пришли. Я помню, что мы спали с ней в обнимку, когда дверь открылась. Роксолана на мгновение замолчала, пальцы ее сжимали тяжелый кухонный поднос, костяшки пальцев белели. На улице, должно быть, холодно, а ей даже не выдали перчаток для работы… Так можно остаться без рук. Служанка поставила поднос на столик, сдвинув другой, принесенный ею же за завтраком. Ветер постучал в окно, словно желая, чтобы мы замолчали и обратили все свое внимание на него. Моя собеседница медленно окуналась в пучину того жуткого дня, вспоминала, как сестру забирали из дома, чтобы больше никогда не вернуть назад. – Я помню, как стало холодно в кровати, когда она ушла, – говорила Роксолана, смотря в пол. – Помню, что стражники действовали молча, говорил только один из них. С моими родителями. Меня уложили обратно и укрыли одеялом, пообещав, что все будет хорошо, – служанка прикусила губу. – Они не были похожи на злодеев. – Ты знаешь, случалось ли подобное с кем-то еще? – Не знаю, госпожа. Но… Если у кого-то вдруг пропадает беременный живот, а новый ребенок в доме не появляется, никто не задает вопросов. Мы все здесь живем по строгим правилам, люди давно привыкли к тому, что живет в этом лесу. – Мне очень жаль, – поделилась я, не изображая эту жалость, а чувствуя ее. Девушка поджала губы, услышав. Она вновь бросила взгляд к огню, весело трещавшему в старом камине. Тепло пламени едва-едва подбиралось к кровати, я все еще могла замерзнуть, лежа под одеялом. Но это – лучше, чем ничего. Я заметила, что плечи Роксоланы чуть дрогнули, лицо исказилось: брови поползли вверх, а губы растянулись в безумной полуулыбке. Моя ладонь упала служанке на спину, и девушка содрогнулась под ее весом, словно испугалась моего касания. – Если бы я только могла предупредить вас заранее, если бы кто-то мог вам рассказать… Вы бы никогда не оказались в этом месте. Этот кошмар никогда не закончится, госпожа, – потеряв над собой контроль, призналась моя гостья. – Омеги будут рождаться снова и снова, и нам придется отдавать их лесу, отдавать собственных детей. – Так продолжаться не может, – заметила я, не зная, впрочем, что могу сделать. – Но продолжится, – почти беззвучно всхлипнула Роксолана. – В лесу живет что-то ненасытное, что-то куда более сильное, чем человек. Проклятье, моя госпожа. Чудовище. Если омег не отдавать добровольно, оно придет в деревню и утащит за собой еще кого за компанию. Я боюсь только… Боюсь за вас, моя госпожа. Вот, почему стены вокруг замка так высоки, а меня прячут в каменной башне. Лес плотояден, и его зубы остры. Они все, все эти слуги, все государственные управляющие, Никлас, все за меня боялись. Я на мгновение закрыла глаза, почувствовав слабость, захватившую тело. Роксолана заметила мое недомогание и поспешила подать руку, в которую я тут же вцепилась мертвой хваткой. Картинка поплыла перед глазами, цвета смазались в единое световое пятно. Должно быть, холод доканал меня окончательно. Плотнее сцепив зубы, я дошла до кровати. Служанка помогла мне преодолеть это жалкое расстояние, и кровь отхлынула от лица. – Пригласи ко мне лекаря, – отчеканила я непривычно жестко. – Мне нужно побеседовать с ним.