Темнота

К декабрю у Мариам стал заметно округляться живот, и она начала носить самую мешковатую одежду, какую только удавалось достать. Мысль о ребёнке вызывала у девушки животный ужас, и она старалась делать вид, будто никакой беременности вовсе нет. Любая мысль о будущем сводила с ума, поэтому Мариам не думала о том, что будет завтра или даже сегодня вечером. После прихода сотрудников военной прокураторы прошёл почти месяц, но это воспоминание всё ещё терзало девушку. Ей казалось, что она рассказала недостаточно, не смогла объяснить, насколько чудовищно… ужасно… тут у неё снова перехватывало горло, накатывала паника. Прошлое и будущее были одинаково страшными. Хотелось закрыть глаза и никогда больше не открывать. Существование слишком мучительно… Пожалуй, желанный покой у неё вызывал только образ Рамиза, как символ того, что всё позади. Она не видела, что энверисты сделали с её мучителями, однако позже Йована ей всё рассказала. — Я им всё от начала до конца поведала, а он и говорит, мол будет им расплата. Йована подробно рассказывала, как она потом, в затишье, помогала перевязывать раненых, и как она подробно рассказывала Рамизу о всём, что здесь было. Командир отряда был невысок ростом. По-сербски он прекрасно понимал, он сам был местным, из Косово. ещё до войны он сдружился с Рамизом Садику и посещал собрания коммунистов. Титовцем он себя не считал, ему были ближе взгляды Ходжи. Далеко не все командиры хотели иметь с ним дело — им не нравилась категоричность Рамиза, хотя сам он считал, что не стоит давать слабину — враг ведёт войну на уничтожение, а предателей и жалеть нечего. Даже тех, кто считает, что энверисты продались славянам. — Лекарства-то, они есть? — спрашивала Йована. — Просигналю, куда следует, — заверил мужчина, и, перекинув через плечо винтовку, отправился к главному бараку, дымя самокруткой. В его голове вертелись тысячи предположений о том, что делать с пленными. — Валим их! — кричал один из бойцов. —  Расстрелять, как бешеных собак! — Спокойно, Арменд, все получат по заслугам, — отвечал Рамиз. — И на эту мерзость ещё патроны тратить… Он подошёл к командиру баллистов и, дёрнув его так, чтобы он встал, процедил сквозь зубы: — Вот ты какой, молодец среди овец! Последовала подсечка под опорную ногу, Рамиз повалил поверженного врага на землю лицом вниз и что есть силы ударил ногой по спине. Послышался хруст, словно он сломал какую-то кость, после чего приказал утащить того на виселицу. Проделав то же самое с остальными, Рамиз удовлетворённо кивнул. Он отомстил. Он поступил по совести, так же, как, наверное, поступил бы и покойный товарищ Садику, так же, как и любой серб, у кого это зверьё отняло дом, убило детей, родителей, друзей. Их не останавливало то, что в деревнях остались одни только женщины и дети — это было для них чем-то сродни дичи — на них можно охотиться, можно убивать. Теперь с ними нечего играть в милосердие — око за око, всё по канонам вендетты. Вот Агим Алими, сводный брат Мариам, знал это не понаслышке: у него вултенари убили брата. Мало того, сперва на его глазах зарезали жену и малолетних детей. С него требовали встать на колени, но он отказался. — С детьми воевать удумали? — ответил Эссад. — Трусливые шакалы! В ответ — очередь из автоматов по коленям. Мужчина вынужден был лежать с перебитыми ногами и наблюдать, как полицаи расправляются с его женой и детьми. Следующие — родители… Только бы они успели уйти в лес! — Вам отольётся кровь, сполна! — шипел он, теряя сознание от боли. — Товарищ Тито всем воздаст, — приговаривал он, когда его, уже едва живого, привязывали к лошади. — Смерть всем пособникам оккупантов! Да здравствует свободная Югославия! Да здравствует товарищ Тито! Это были его последние слова. И та самая Машка, как раньше её брат, принесла клятву мести и убежала при первом удобном моменте в партизаны. А Сретен… Он ей сразу стал, как отец. Чёрт возьми, она опять думает о нём! — Марьям! — снова, как месяц назад, позвал её заведующий. Девушку сразу затрясло. Опять?! С одной стороны, ей ещё много можно было бы рассказать, но она не хотела снова вспоминать, да ещё и говорить о том, что с ней было… — Эй, ты чего? — врач посмотрел на побледневшее лицо с трясущимися губами и понял, в чём дело. — Это не вояки, допроса не будет! Ну, успокойся. Там парень, назвался твоим другом. Тебя, правда, почему-то зовёт Машкой… Марьям вскинула голову. Неужели?! Машкой её звали только товарищи из отряда. Она ни разу за всё это время не допустила мысли о том, что кто-то из отряда знал, что она жива. А если и знал… как тогда нашёл её? Впрочем, разве это важно! Товарищ! Она вскочила, чуть не сбив с ног врача, но тут же пошатнулась. Голова закружилась. Она больше не была снайпером. Она была изголодавшейся, истощённой и… да, беременной. Марьям ощутила стыд. Как такой показаться перед товарищем? Вслед за заведующим девушка шла уже не такой радостной. Она была смущена и немного взволнованна. Кто же, интересно, её нашёл? — Сретен!!! — взвизгнула Мариам, и бросилась на шею командира, совсем как девчонка. Это был первый человек, к которому она добровольно прикоснулась за последние четыре месяца. — Неужто это ты? Как я рада, что вижу тебя… вижу тебя живым! — А я-то! — командир смотрел на неё с плохо скрываемым восторгом. — Как же ты выжила, Машка, а? Мы все уж давным-давно тебя похоронили, даже похоронку отправили… Ты уж прости, — смущённо сказал Сретен, осторожно отцепляя от себя Марьям и оглядывая исхудавшую девушку. Мариам прикусила губу. Вспоминать было трудно. — Хасан сказал, будто я его невеста, а потом… Может, они на меня патронов пожалели, — сказала она будто бы равнодушно, и небрежным движением поправила прядь волос. Заведующий очень изумился бы, увидев этот кокетливый жест. Впервые Марьям вела себя как обычная, нормальная девушка. Сретен очень хорошо понял, что значило это «после», но о плене говорить не стал: понял, как это больно Мариам. Потому ляпнул: — Да, Хасан наш молодец, ха-ха… Марьям смотрела на своего командира пронзительным, полным признательности взглядом. Снова она почувствовала себя под его защитой, снова она чувствовала себя в безопасности. — Доктор, — Сретен обратился к заведующему. — Вы не возражаете, если мы погуляем немного? Вроде бы она чувствует себя лучше. Заведующий молча кивнул, и, кажется, скрестил пальцы, чтобы не спугнуть удачу. Опасения по поводу Марьям росли, как снежный ком. Прежде спокойная девушка, всем своим видом выражавшая покорность судьбе, стала взвинченной, постоянно визжала и кричала, билась в истерическом припадке. Доктор даже хотел привязать её к кровати на ночь, чтобы голову себе не пробила. Видимо, не зря он пустил Сретена. — Чудно! Только найдём, что надеть. Марьям подошла к зеркалу в коридоре и ужаснулась. Прежде ей было страшно смотреть на себя, а теперь она видела в отражении какое-то измученное больное существо. Волосы торчали во все стороны, как мочалка, под глазами были тёмные круги, а из-под мешковатой пижамы показывался уже вовсю живот… Чёрт возьми! И Сретен увидел её такой? Разве бы узнал он красавицу Марьям в этом чучеле? Торопливо собрав волосы в хвост, Марьям надела то, что нашли санитары, и вышла из больницы вслед за Сретеном. — Ну как ты? — спросила девушка своего командира. — Мне… Мне так плохо без тебя было… Ты бы знал! Любиянкич отвёл взор. Вот перед ним стоит девушка, изрядно намучившаяся в лагере, чувствующая себя ужасно одинокой и беззащитной, и он, сейчас стоя перед ней, вынужден будет насыпать ей соль на рану, ффактически, расписаться в предательстве… Но ведь не его вина, что так сложились обстоятельства! Он и сам был в шоке, когда связной принёс весточку от Марьям. Больше всех известию радовалась Тати, с которой Машка крепко сдружилась. — Цеца! — звала она свою напарницу. — Наша Машка жива! Она жива! Какая-то детская искренность была в голосе партизанки. Даже прежде хмурая Мара обрадовалась известию. Да, в строй она уже не вернётся, но жива — и это главное. — Знаешь, Машка, я должен тебе сказать кое-что… Мужчина задумался, переминаясь с ноги на ногу. Мокрый снег заскрипел под его ногами. — Эй? — удивился вдруг Сретен, когда в него прилетел снежок. — А ты резвая, я посмотрю! Такая детская забава показалась ему очень даже кстати. Как будто и нет войны! — Вот я тебе задам! Марьям двигалась очень даже резво, несмотря на своё положение. Здесь, за больницей, была небольшая рощица, и девушка, прячась за деревьями, метала снежные снаряды в Сретена, укрываясь от его «ответок». — А ну-ка стой! — командир ухватил Марьям за плечо и повернул к себе. — Машка, я… Снова ничего сказать не смог. Что-то дрогнуло в его сердце. Сейчас он должен будет разбить сердце Марьям, но лучше ли он поступит, если только задаром обнадёжит её? Секунда и их губы соединились поцелуем. Марьям хотелось раствориться, она чувствовала себя на вершине блаженства. Ей хотелось, чтобы это мгновение не кончалось… Вдруг она почувствовала, что ребёнок снова перевернулся. Чёрт возьми… Как некстати! — Оно двигается… — тихо пролепетала Марьям. — Ну-ну, успокойся. Всё позади, — утешал девушку Сретен. — Ты ведь не обязана его оставлять себе, так? Ты ещё молода, красива, будет у тебя всё, вот и у меня самого невеста тоже есть… Слова эти оказались для неё отчего-то больнее удара ножом. Она поначалу не думала, что чувствует к своему командиру, красивому, сильному, спокойному. Он был для неё — товарищ, и только… так ей казалось. С ним она чувствовала себя, как за каменной стеной, Сретен лично учил её стрелять из винтовки, также он определил её в снайперы, отметив, что Мариам хорошо стреляет с дальнего расстояния. А потом… Потом Мариам поняла, что влюблена в своего командира, что она хочет связать с ним свою жизнь. Что же теперь? Винить Сретена в том, что он, сочтя Машку погибшей, нашёл себе другую невесту? Глупо, да и скандалить не было ни сил, ни желания. Поэтому Мариам взяла себя в руки, изобразила вежливую, хоть и натянутую улыбку и спросила: — Кто же эта счастливица? Сретен понял, что сказал лишнее, он видел, что Машке больно это слышать, она ведь надеялась, наверное, увидеть его и… И связать с ним свою жизнь. — Ну… Мария Краньец, — смущённо проговорил мужчина. Краньец… Та самая Мара Краньец, которая так неприветливо встретила новобранца в лице Мариам в отряде, начав её шельмовать и говорить, что она и ботинки-то не поднимет, не то, что тяжеленное снаряжение и «оглоблю», как она называла винтовку. Она называла её белоручкой, говорила, что война — не шутки и что таким коротконогим и слабым на ней делать нечего. Словом, Мара невзлюбила её сразу. — Взводный Краньец, — вдруг услышала Мара голос командира. — Внеуставные отношения. Наряд! — Вас поняла, товарищ командир, — отчеканила Мара, и, кажется, даже не расстроилась — привыкла уже. Да, Мара всегда лезла в самую гущу, товарки посмеивались, мол, она, как магнит, притягивает пули, и действительно — Краньец много раз получала ранения, и всякий раз ей удавалось выжить. Она будто искала смерти, даже во время затишья держалась особняком, редко с кем разговаривала. Девушки из противотанкового расчёта посмеивались над ней — ну в самом деле, что за человек такой — каждое слово из неё клещами тяни. — Понимаешь, это было, когда мы брали Белград… Ох, такое там было! С нами отряды русских пошли, там уже в засаду попали. Меня чуть пулемёт не скосил, а Мара буквально накрыла меня. Сама вся в крови, её уже потом утаскивали в госпиталь, помню, смотрела на меня так… А потом вот, уже Кралево взяли, она и давай проситься на кладбище… Её отговаривают, мол состояние такое, а она просит их. Я спрашиваю, куда мол собралась, она и говорит, что к сынку на могилу. Там от кладбища того что осталось, а нет же — нашла. Сретен промолчал полминуты, вспоминая, как между ними произошло объяснение, в каком шоке он был, увидев, как Мара буквально рыдает на могиле, разговаривая с покойным сыном. Это было странно, ведь сколько он помнил Мару, никогда не видел слёз у неё на глазах. Сретен чувствовал себя так, будто за кем-то подглядывал. Мария безошибочно остановилась у полуразрушенного памятника, и, опустившись на колени, произнесла: — Слобо, сыночек мой! Это я, твоя мама! В следующий момент Мария закрыла глаза ладонями. Дав себе волю, она, наконец, решилась выплакаться. Невозможно было узнать теперь в этой женщине угрюмого и хладнокровного командира противотанкового расчёта. Мара прежде не говорила о трагедии семьи, лишь вскользь упоминала, что была разведена с мужем, и что её родители погибли под бомбёжками. Вот, почему Мара так рвалась на кладбище, со свежими швами и ещё не зажившими ранами. — Умоляю, пустите! — просила она командира и врачей. — Неизвестно, вернусь ли ещё! На поле боя Мара оставалась хладнокровной и расчётливой, а сейчас, в общем-то, была самой обычной женщиной, несшей на себе весь этот груз столько лет. — Как тебе там, на небе? Папа с тобой… Она представляла, как радостно мальчик бросался на руки отцу, который тоже теперь на небе, а с ними — родители Мары и её мужа. Их расстреляли в ноябре сорок первого, Мария тогда ещё больше стала рваться в самое пекло. Ещё один удар был просто невыносим, она хотела лечь в могилу рядом с сыном и родителями, уснуть вечным сном. Она стала раздражительной, и неизвестно даже, от чего — от шушуканий своих стрелков, или от того, что не может позволить себе обычные человеческие эмоции. Мара представляла себе, как её шею обвивают маленькие ручонки, и как сынок пытается её утешить: — Мамочка, не плачь, папа со мной, нам хорошо вместе! От этих мыслей сердце Мары наполнялось теплотой, она представляла себе лица бывшего мужа и сына, смотрящие на неё с неба, как они желают ей счастья, желают скорее оправиться от такой утраты. — Не умирай, мама! Я хочу, чтоб ты жила! — как будто говорил мальчик, глядя с неба на Марию. Но тут же в голове всплывал тот ужасный день 1939 года, когда малыш умер от болезни, а Мария, казалось, постарела на несколько лет. Для её мужа это тоже был страшный удар. Часто Мара слышала от него упрёки, они стали скандалить и ругаться — Ничего этого не случилось, если бы не ты! Неужели так сложно было за ребёнком проследить?! — ругался муж. — Да, я плохая мать! — кричала Мара. — Какая теперь разница, когда наш сынок в могиле! Долгое время Мария хотела наложить на себя руки — она осталась совершенно одна. Ни до, ни после развода она не слышала поддержки от родителей, они тоже обвиняли её в смерти внука. Мара хирела на глазах, стала замкнутой, сильно исхудала. Долгое время она была на грани самоубийства. Как бы она хотела, чтобы муж её обнял и сказал, что они справятся, что у них будут ещё дети… Куда там — он справедливо считал именно её ответственной за смерть своего горячо любимого сына Слобо. Он ещё найдёт себе хорошую жену, которая будет ответственней, которая будет заботиться о детях, и они будут счастливы. А кому нужна она, похудевшая, нервная и больная? — Мара, — послышался знакомый мужской голос. Вздрогнула… Это был Сретен. Что ему нужно? Он долгое время делал вид, что не замечает, как Мара на него смотрит, как будто её и нет. Почему она придиралась к Машке? Трудно сказать, но, похоже, это была ревность. Мария, как могла, старалась сдерживать себя, но всё равно смотрела на снайпера отряда исподлобья. — Знаешь, Мара, я тут что подумал… Скоро война закончится и… Надо жить дальше. Краньец вопросительно взглянула на Сретена, встав с земли. Командир какое-то время вглядывался в её распухшие от слёз глаза, и, собравшись с духом, извлёк из кармана кольцо. — Взводный Краньец, согласны ли вы стать моей женой? Мария от счастья чуть не упала в обморок. Она на время лишилась дара речи, и лишь спустя минуту смогла произнести сдавленное «да». Она уходила с кладбища, не сводя глаз с неба. И ей казалось, что она видит, как сын улыбается и машет ей рукой. — Раз у неё сын был, значит, и муж есть, у невесты твоей? — вымученно улыбнулась Мариам и с болью вспомнила, что у неё совсем скоро будет ребёнок, а вот мужа нет и не предвидится. — Умер он, на войне. Но они прежде ещё разошлись. Не смогли снова быть вместе, как раньше, после смерти ребёнка. Сретен примолк. Оба прятали глаза. Им было неловко. Марьям пыталась держаться, но не смогла. Она медленно осела на землю и закрыла лицо руками. Да, она для всех умерла. И для Сретена — тоже. — Машка, мне жаль… — Чего уж теперь, — ответила Марьям, утирая слёзы. — Ты заслужил право на счастье. И Мара тоже. — Машка, послушай, успокойся. Я тебя не брошу, ты моешь рассчитывать на нашу помощь, и… — Ты предлагаешь мне стать твоей любовницей? — вдруг покраснела Марьям. — Нет уж, это унизительно! — Да я не о том… — Уходи, — с холодом сказала Марьям. — Я всё равно мертва. Сретен около минуты стоял на месте и, не мигая, смотрел на Марьям, которая просто стояла, упершись плечом в дерево. — А как вы узнали-то, что я тут, живая? — спросила она только чтобы что-нибудь спросить. — Цыган сказал. Ты ж нас помянула прокурорским парням, а у Цыгана, ты ж знаешь, всюду свои ребята! Он про тебя вызнавал, расспрашивал, всё не верил, что ты умерла… Марьям стало горько. Только Цыган и не верил. Остальные похоронили её. Может, и забыли уже. Хотя вот же Сретен, не забыл, пришёл!.. А лучше бы, наверное, не приходил. Какой-то горестный осадок оставил этот визит, Мариам опустила глаза, вспомнив своих товарищей. Вспомнила, как Бошкович наставлял её, обучая снайперскому мастерству, вспомнились задушевные разговоры со стрелками противотанкового расчёта, вспомнились разоружённые итальянцы, длинной колонной следовавшие за партизанами, вспомнилось и время до войны, когда она ещё была художницей. Девушка встала: — Мне пора. Да и тебе идти нужно. Сретен заметил, что Машка стала какой-то подавленной, она и раньше была апатичной и печальной, но теперь, кажется, ожила и стала выглядеть хоть немного живой. Да, явно не того она ждала от встречи с бывшим командиром. Почувствовав неведомый порыв, он буквально подлетел к девушке, развернул её к себе и поцеловал на прощание. Нежно, страстно, вложив в него всё, что давно хотел сказать. Да, пришлось сделать этот сложный выбор. Увы, то, о чём мечтала Машка, и сам Сретен, не сбылось. И не по их вине. — Я дам о себе знать обязательно, — полным трогательной нежности голосом сказал Сретен, утерев слёзы с щёк девушки. Береги себя. — И ты тоже, — с горечью произнесла Марьям.