Темнота

Зима заканчивалась. Февраль выдался, наверное, самым тяжёлым месяцем. Всё, что могло быть сожжено и подъедено, уже собрали и растащили. Стало холодно и голодно. Но Мариам, наоборот, чувствовала себя так, словно она наконец оттаяла. Хоть приход Сретена и не был радостным, он напомнил девушке, что за пределами больницы существует жизнь. Она наконец вспомнила о своих боевых товарищах и подругах, вспомнила, что кроме боли, есть в жизни и дружба, и любовь… Любовь, конечно, не в её жизни, но, подумав, Мариам поняла, что может радоваться за Сретена и Марию. Пожалуй, ей даже хотелось бы побывать на их свадьбе. Но после этой странной встречи девушка думала, что её едва ли пригласят, очень уж холодно она обошлась с Сретеном. Мариам снова начал интересовать мир. Она откопала газеты за все те полгода, что пробыла в больнице, просмотрела все сводки о сражениях, победах, поражениях. Её врач нарадоваться не мог на её оживление: он-то боялся, что Мариам рано или поздно наложит на себя руки. Но вместо этого она и сама начала подбадривать девушек, подкармливала одну своей едой, и вообще изо всех сил старалась наверстать упущенное время жизни. Правда, о своём животе и будущем ребёнке она старательно не думала: оно, это нечто внутри неё, было плодом боли, ненависти и насилия, и Мариам искренне ненавидела его. Порой ей снилось, как нечто чёрное, отвратительное, зубастое вырывается из её уродливого огромного живота… Но днём чтобы кошмары скорее отступали, Мариам вовсю погружалась в водоворот событий. В середине февраля девушка получила письмо от своих подруг из противотанкового расчёта — Светланы и Татианы. Наверное, узанали её адрес от Сретена. Вот ведь какой — хоть сам и не ходит, а им передал, чтобы ей совсем одиноко не было… Хороший он всё же товарищ. Девушки писали про бои и потери, рассказывали, как брали Белград, прислали даже пару фотокарточек. Там девушки стояли с новенькими наградами на груди, смеющиеся, хоть и вымотанные. Мариам поискала глазами невесту Сретена, но её на карточках не было — она на тот момент была ранена и лежала в госпитале, хотя об этом девушке, конечно, было не известно. На оборотной стороне фотокарточек с девушками было написано, за что девушкам дали ордена: их расторопность помогла купировать прорыв немецкой бронеколонны, грозящий перейти в удар во фланг наступающей советской пехоте. Кроме того, Светлана и Татиана вложили в конверт ещё и фотографию Цыгана рядом с экипажем тридцатьчетвёрки — когда-то он с соратниками «был глазами» у танкового взвода. Хоть раньше у Мариам с Цыганом и были не очень тёплые отношения, сейчас она была рада его видеть — бодрого, немного обожжённого и исхудавшего в боях, и тоже с наградами. Девушка перевернула карточку. Заботливые подруги и здесь расписали историю получения наград Цыганом. Советская пехота, с которой планировалось соединиться в указанном квадрате, увязла в позиционных боях — немцы смогли перебросить подкрепления, оттого у лейтенанта Васина, командира взвода, возник сложный выбор: ждать подкреплений, или идти напролом, где немцы наверняка выставили «восемьдесят восьмые». Ударники Цыгана прорвались первыми, и благодаря их слаженным действиям, танки успели вовремя. «…Цыгану трудно было, — гласило письмо. — Ведь у русских слово «направо» — это вовсе не «прямо», приходилось жестами показывать…» Мариам почувствовала гордость за своих героических товарищей. На секунду её больно кольнула мысль «А я тут с брюхом сижу, обои подъедаю», но девушка решительно прогнала её. Бывали и в её жизни подвиги, а что орденов не дали — ну что ж, не всем слава достаётся, некоторым приходится и в безвестности прожить. Впрочем, вроде как награды должны были вручить, но чуть позже. Кроме прочего, в письме кто-то сделал торопливую приписку карандашом: «Сказали твоей бабушке, что ты жива, так что жди гостей!». Обещание скоро сбылось, в больницу нагрянула бабушка. Именно нагрянула: всполошила весь персонал, посетовала на худобу каждой девушки, привезла, невесть откуда, гостинцев. Не роскошные рыбные пироги и сливовое варенье, как прежде, конечно — такого богатства к концу войны ни у кого не было, но пирожки с крапивой и странный холодец невесть из чего бабушка Олбана всё же сумела добыть и щедро угощала всех в больнице, чем легко расположила к себе как врачей, так и девушек. — Ох, как ты тут отощала-то! Грех так девушек кормить… А уж как я рыдала-то, как рыдала, когда похоронка пришла, чуть сама себя не похоронила, ох, грех такой! Чуть руки на себя не наложила, ты ж у меня одна-единственная, радость моя последняя! — рассказывала Олбана, хлопотливо вытаскивая из сумок тёплые вещи, шарфы, а за ними — пелёнки и распашонки. — Вот, это для твоего ребёночка, кто б там не родился, — начала было бабушка, но осеклась от сурового взгляда Мариам. Девушка резким движением сбросила на пол детские вещи: — Слышать не желаю! Я удавлю это существо, как только оно появится на свет! — Ты что такое говоришь?! — возмутилась старушка, шокированная такой откровенностью внучки. — Такое даже о детях злейшего врага говорить нельзя, а ты… Ты о своём ребёнке такое! — Это существо мне будет всю жизнь напоминать о них! Мало, мало их товарищ Рамиз мучил! Они и половину того, что я и остальные, не испытали! К грузовикам их привязать и всё! В её голосе было столько страстной ненависти, что бабушка Олбана не решилась спорить. Чтобы отвлечь внучку от грустных мыслей, она постаралась перевести тему: — А я-то нынче снялась с места, хожу с пожитками, куда приткнуться — и не знаю! В Шкодере, да при Ходже, жить теперь нельзя, безбожник он, грех большой… нажили на свою голову… Мариам так и вскинулась: — Уж лучше жить при безбожниках! Не они меня пытали, бабушка, не они по кругу пускали… Олбана смутилась. Она ещё в самом начале встречи заметила, как морщилась Мариам при любом упоминании Бога. Слышать про ужасы плена бабушке, конечно, совсем не хотелось, а продолжать старый спор об энверистах и вере не было смысла и сил, так что бабушка просто обняла внучку так крепко, как только могла. Мариам на секунду опешила, потом уткнулась головой в морщинистую шею, вдохнула знакомый с детства запах мыла и травяного чая и расплакалась. Вместе с этими слезами из неё уходили боль и напряжение последних месяцев. Бабушка рядом, и завтра будет рядом, и завтра будет жизнь…