Темнота

Что-то переменилось в душе Мариам после того, как Сретен приехал. Она теперь чаще улыбалась, даже играла с дочерью, чем её бабушка была довольна и мысленно хвалила Сретена за то, что так повлиял на Мариам. «Остался бы ты подольше с нами», — думала порой Олбана, качая своей седой головой. Приятно было видеть, что внучка вернулась к жизни. А Малика теперь ни на шаг не отходила от матери, по-детски почемучкала, потом прислушивалась к звукам на улице. Малика принимала мир таким, какой ей достался… Просто радовалась теплому поцелую солнечного луча, коснувшегося ее щеки, шуткам ветерка, перебиравшего ее кудри, путая их еще больше, пению птиц… Девочка не умела капризничать и обижаться, тем более на маму. Она чувствовала ее всегда, даже если Мариам не было рядом. Знала звук шагов, по дыханию определяла настроение. Между Маликой и Мариам чернела страшным пятном тайна. Клякса с рваными краями, не видимая никому, кроме Малики… И малышка старалась не касаться этих грязных краев, чтобы не огорчить Мариам. Что это за пятно, которое мешало приблизиться к маме, Малика даже у бабушки боялась спросить. Барьер действовал, и ничего девочка с этим не могла поделать. Просто тянулась навстречу, делясь радостью, любовью и светом. А еще музыкой. Вернее, нотками и игрой на инструменте пробовала рассказать, как любит бабушку и ее, как весело могут щебетать птицы, и как весело, в такт, стучит молоточек соседа-шорника в мастерской. Ходить в музыкальную школу Малика бы не смогла. Это дома она уже выучила, где и что лежит. Двор и улицу запомнила по звукам, да жили по соседству хоть и разные, но люди — помогли бы. Олбана решила эту проблему по-другому: поговорила со знакомым учителем музыки, они вместе подобрали старенький, чудом переживший войну инструмент. Часть денег скопила бабушка, часть, после долгого сопротивления, дала Мариам. Все ж таки работала! Никто так и не узнал, что фортепиано стоило гораздо дороже, чем удалось собрать, но Олбану любили за доброту бесконечную, а Малику жалели по-соседски, по-человечески, вот и помогли… — Учить девочку — удовольствие! Понимаете, — говорил учитель музыки, — редкий дар — иметь совершенный слух и великолепную музыкальную память! Но главное — ее желание, она живет музыкой… — Бабушка, каждая клавиша, которую я трогаю, разговаривает как живая! Вот, воробьи на улице чирикают каждый по-своему. Я им даже имена дала, различаю всех! Разговаривают — просто болтают. Новости, наверное, рассказывают друг другу… А вот когда все вместе чирикают — это уже музыка. Просто удивительно красиво у них получается. Может, у них тоже есть учителя? — Конечно, моя милая, есть, — смеялась Олбана. Она всегда слушала резвушку, когда та занималась с учителем, а потом пробовала играть сама. Мариам не выдерживала: услышав первые аккорды, вставала, брала холст, мольберт и уходила подальше — на околицу, в парк. Бывало, пропадала на работе, возясь часами с учениками — чужими детьми. Только чтобы не сидеть дома. А Малика, между тем, прислушиваясь к чириканью воробьёв, подбегала к Мариам и рассказывала: — Вон тот, самый главный! Так важно чирикает! Как его назвать? Мариам, стараясь скрыть улыбку, произнесла: — Энвер. Ну, конечно — какое ещё имя она могла выбрать для «самого главного» воробья? По её совету, другого воробья Малика назвала Рамиз. Малика непременно старалась отыграть на пианино те же звуки, что издавали воробьи, но пока не получалось. Она ведь недавно начала учиться, и делала это с завидным усердием. И Мариам, глядя на Сретена и Малику, думала о том, что вот ради таких, ни в чём неповинных детишек погибли боевые товарищи… Погибли ради жизни! А она так до сих пор и не поняла, что, отказывая малышке в ласке, предавала их — боевых товарищей, их детей, и родившихся, и выживших, и тех, кто появился на свет после войны! Ошеломленная этим открытием, Мариам стала слушать игру Малики, стала смотреть совсем иначе. На мгновение ей показалось, что дочка очень похожа на нее саму… Малика почувствовала. Не видя, конечно, матери, продолжая исполнение, она повернула в сторону Мариам голову… И вдруг между ними блеснула нить. То ли это был тонкий луч света софитов, то ли лучик солнца прорвался сквозь занавешенные шторами окна, то ли «зайчик» от случайного зеркала — трудно сказать… Но сердце Мариам сжалось от страшной боли, а потом спазм отпустил… С этой болью ушло прошлое. Не насовсем. Память — страшная вещь, но Мариам улыбнулась. Ее улыбку «услышала» Малика — последние аккорды и сияющая улыбка девочки заставила Сретена самого расчувствоваться. — У тебя выросла чудесная дочь! Молодец! Не она, а ты… — Почему я? — Потому что ты — настоящий воин, Машка! Он проводил их до дома, но не зашёл никуада. — Еще по делам надо успеть… Перед отъездом домой заскочу еще… Олбане — здоровья, привет передай. Малика, дай обниму, красавица! Горжусь тобой, девочка, — и Мариам снова заметила, как влажно блеснули глаза командира. «Стареем, что ли…», — подумалось Мариам. По послевоенным меркам Олбана приготовила пир. — Надо же отметить такое событие! — пытаясь оправдать расточительность, заявила уверенно бабушка, но то, что услышала от внучки, ее просто ошеломило… — Бабушка, я сейчас вернусь… Куплю мороженое и вернусь. Сегодня у нас в семье праздник! Наша девочка — замечательный музыкант, победу надо отпраздновать! — повернулась быстро, чтобы бабушка не заметила слезы на глазах, и выбежала. Олбена села — ноги не держали. Мелькнула мысль: «Наконец-то!». Малика сердцем ощутила тепло обеих. Она подошла к бабушке и прижалась к ее круглому, мягкому и теплому животу. — Теперь все будет хорошо, бабушка! — и счастливо засмеялась. Она явственно «увидела», как бледнеет черная клякса между нею и матерью. Становится серой, потом исчезает, растаяв, как страшный зверь, в черном лесу Прошлого. Скоро уже настанет праздник первого мая, один из самых светлых праздников. В этот раз они всей семьёй сходят на демонстрацию.