До петли

      Ресницы слепляла ледяная вода, обливающая чугунные вывески и фонари. Люди, утром высыпавшие на тротуары и площади, жались теперь к печам и лампам, и Хороми это радовало. Пусть лучше никто не увидит её такой: жалкая, растерянная, сама не знает, куда бредёт… Успела только накинуть поверх сорочки платье, и хорошо, что не снимала перед сном чулок: ни корсета, ни нижней юбки — стыд и только. Уже через пару улиц ноги промокли в реке, разлитой по мостовой сточными трубами, а тело всё ещё била дрожь, только уже от холода. Мерзкое, ненавистное ощущение, но единственное знакомое и родное. Камни под сапогами блестели не хуже начищенной бронзы, и, казалось, Эммит вот-вот поскользнётся, а ливень и не думал прекращать, уже не отбивая дробь, а грохоча одним сплошным водопадом, особенно сильно около аллей и парков, где ветер скрипел каштанами, сбивая белые свечки в канал и пришвартованную под мостом ржавую лодку.       Одежда вымокла, Эммит колотило, сыпались по лужам капли со слипшихся волос. Прежде глянув по сторонам, она решилась перемахнуть через каменный парапет старого невысокого мостика, чтобы укрыться от дождя. Капель звучала ещё сильней эхом, а запах свежести сменила затхлая вонь, навевая не самые лучшие воспоминания. Впрочем, в её случае вернее сказать «не самые худшие».       Хороми растирала себе плечи, пытаясь хоть так согреться, и даже сквозь ткань угадывались знакомые неровности на коже. Вот здесь, на левом плече почти от локтя, ей даже накладывали швы. Тут, справа, от запястья по локтевой кости она поранилась, ещё не привыкнув носить лезвие в рукаве. Такие же шрамы были и на лопатках: неудачно упала с ножами за корсетом. А тут… Позвоночник взбодрила новая порция мурашек, когда пальцы прошлись по свежему углублению над левой ключицей.       Нутро освободила приятная и лёгкая пустота ― немое и холодное бесчувствие, подобно хлороформу в лёгких. Безумие знает о ней даже больше неё самой. Ему не нужно ничего объяснять и оправдываться. Оно умеет быть язвительным, может обидеть, но никогда не оставит, потому что она сама — это единственный, кто у неё есть. Сколько бы им не пришлось вынести, а деться друг от друга всё равно некуда.       ― Почему ты молчало? — выдохнув в продрогшие пальцы, Хороми съёжилась на причальном кнехте.        «А вот и нет! ― привычная насмешка покинула интонации контральто в голове, уступив, совершенно внезапно, едва прикрытому раздражению. ― Я говорило тебе, что не стоит идти к нему, а ты…»       ― Я не о том, ― она принизила голос, растирая шёпот между ладоней. — Ты пугало меня лишением чести, а этот дурной ирландец…       «Оказался «влюблён»? Не смеши, ― если закрыть глаза, темнота за веками заплескалась рябью. — О чём я тебя предупреждало, то и случилось, выдумывать здесь нечего».       ― Ничего такого я не имела в виду…       «Решишь продолжить это, и одним прикосновением губ не отделаешься, ― а ведь оно было право. — К тому же, от тебя одни неприятности, подумай сама: свалилась на голову с чёртовой кучей проблем и грустной миной, так ещё и в постель идти не хочет. А он вокруг нас вечно трётся, теперь ещё и лезть станет, тебе оно надо? Никакой пользы, с какой стороны ни глянь».       ― Я… не знаю. Наверное, ты просто право, ― Эммит шмыгнула носом. Всё так: она вечно мешается. Но если ум её говорил, что они поступили верно, то нутро… Впрочем, какой от него толк, от этого онемевшего нутра? — В любом случае, нужно пойти домой, потом ещё отдать платье тётушке…       «Постой-ка, постой! Платье! Вечер! Он ведь должен был мне…»       ― Эй!       Чужой голос заставляет желудок неприятно сжиматься. Хороми подняла глаза, и тело напряглось ещё сильней: незнакомцы.       ― Эй, барышня! — мужчина с потухшим фонарём свободной рукой помахал перед её лицом. Его спутник позади не стеснялся задержать взгляд там, где этого приличным людям делать не следовало.       Хороми не знала, что ей ответить. Она понимала, как выглядит: вымокла подобно бродячей псине, волосы распущены и скатались от воды и бега, а из одежды на ней, считай, одно верхнее платье, так ещё и говорит сама с собой на чужом причале под мостом. Ничего острого под рукой, кроме спиц для шляпки. Успеет ли она отскочить и не свалиться при этом в воду?       ― Сестрица! — даже дрожь на несколько секунд затихла от оцепенения. — Ты опять убежала, негодная!       Над головой раздался стук каблуков, и вскоре с моста спустилась леди, на самом деле не сильно-то и старше Хороми. Она не отводила от неё ясных, огромных глаз с пушистыми ресницами, продолжая тараторить, пока расталкивала нашедших Эммит джентльменов.       ― Ох, простите, Христа ради! Это Венди, сестра моя — дурочка! Каждый раз в грозу приходится двери запирать и ставни — убегает…       Она потянулась, чтобы приобнять Хороми, и та ничего не сумела поделать с собой: отпрянула.       ― Венди, паршивка, идём же! — прошипела она ей, вцепившись пальцами в плечо, а другой рукой догадавшись взять сумку. ― Мать опять за сердце хватилась…       Что говорили и говорили ли те незнакомцы, Эммит не слышала, потому что объявившаяся спасительница — только вот её ли или тех мужчин? — болтала не то, что за них двоих, а за целый Саттонс Уорф, не меньше. Правда, ровно до того момента, как они миновали первую от канала улицу и не завернули за угол.       ― Фух-х-х! — спасительница дала своей жертве вырваться из рук и привалилась к стене под балконом. Её колени подрагивали под юбками. — Надеюсь, с теми двумя наши пути не пересекутся…       Хороми, отстранившись обратно под капли, неловко поджала руки к груди, когда дрожь вернулась и к ней. Однако незнакомке не стоило думать, будто это помешает в случае чего её умертвить. Эммит всё чаще убеждалась, что от Олдгейтского Насоса и до берегов Ли, а нынче и за ними, у людей всё реже случаются приступы благородства.       ― Ну, чего вылупилась? — та, уперев руки в колени, заглянула ей снизу в лицо. — Или и вправду не в себе? Я-то думала у тебя беда какая приключилась.       Эммит ещё раз недоверчиво окинула леди взглядом, распрямилась наконец и только после ответила:       ― Приключилась. Но беда не твоя. И… я бы покорнейше попросила вернуть сумку.       Леди, кажется, с удивлением обнаружила у себя в руке чужую поклажу, и даже нервно рассмеялась, протягивая обратно ей. По потёртой коже застучало.       ― И беда твоя, и саквояжик твой… Теперь ещё найти хотя бы твой корсет и хоть одну нижнюю юбку, милочка!       ― А это и заботы тоже мои, ― Хороми осторожно протянула руку, лишь бы не коснуться чужой ненароком.       ― Что ж ты жадная какая, ― снова хохотнула та. — Жадность, знаешь ли, вредна, тебя и до воспаления довести может… Раз уж у меня хватило смелости тебя от тех двоих увести, дай хоть как положено закончу дело: дам погреться у печи и поношенную юбку с блузой какие выдам… А то опять попадёшь в свои неприятности.       Эммит нахмурилась: её подобные предложения не вдохновляли. Знавала она такие истории, которые кончались внезапным появлением в квартире компании, состоящей преимущественно из взрослых и не очень трезвых мужчин.       «Ну так потому и соглашайся, дурёха! ― шёпот так близко над ухом, словно её схватили за плечи и подтянули к себе. — Эх-х-х! Так давно мы не наводили порядочный беспорядок…»       ― Мне это не нравится, ― Хороми привыкла иногда строить ответы так, чтобы говорить одновременно с двумя собеседниками, ― но я соглашусь. Потому что выбора у меня, похоже, нет.       Новая знакомая пожала плечами:       ― Не заставляю тебя, милочка. Иди хоть куда, но и, если за мной пойдёшь, не прогоню, ― а после запоздало изобразила подобие книксена: ― Меня Бертрейд Флитвуд зовут, но я привыкла, чтобы звали просто Берти. А тебя?       По волосам на ресницы сильно стекало. Заведя за ухо сырую прядь, убийца сказала чистую правду:       ― Привыкла, чтобы звали просто Алиса.       ― Ну, вот, уже и не такие чужие люди!       Берти мило улыбнулась, раскрывая зонт. Если бы она знала, как эта обыкновенная улыбка заставила сжаться пальцы Эммит. Хороми не сумела бы объяснить и это, и то, зачем же она пошла следом.       Наверное, это был интерес? В помощи она точно не нуждалась.       «Подумала та, кто выпрашивает деньги у тётушки и не брезговала ворованной едой, ― к Безумию вернулась привычная тяга на едкость. — Просто признай, тебе это нравится».       Нравится? Хороми не знала. Что ей нравилось? Когда последний раз такие вещи случались в её жизни?       «Разве ты не ощущаешь это? Скользящую лёгкость, отзывчивость чужого тела на каждое движение и власть?»       Власть? Какая к чёрту у Хороми может быть власть? Она даже…       «Власть над чужой жизнью, разумеется».       В ушах до боли отдался то ли хруст, то ли хрип. Эммит мотнула головой, закрываясь пеленой чёрных из-за воды волос от всего на свете: дождя, Лондона, редких прохожих, странно смотрящих на них двоих, тусклой пасмури наверху, ― но не от собственных мыслей.       ― Эй, ― когда Берти принижала голос он становился гораздо приятнее. Но Хороми знала, что последует за этим.       ― Не тронь, ― она резко отдёрнула плечо и тут же пожалела: рана зажила, но тревожить лопатку лишний раз было глупо.       ― Хорошо, ― на удивление, Бертрейд согласилась без единого вопроса. ― Я всё понимаю.       Хороми только хмыкнула:       ― Действительно?       Но Флитвуд не отвернулась, а указала себе за спину:       ― Мы вообще-то пришли. Я тут живу, но… Соседка у меня не сахарок. И сейчас она должна… отдыхать. Ей нездоровится. Моя комната под крышей, так что пока будем подниматься по лестнице, лучше быть потише. Да и вообще не шуметь.       Эммит не ответила, а просто выполнила сказанное. В конце концов, она не умела вести себя иначе. Молчать и быть тихой — быть живой и здоровой, по её мнению.       Жилище Берти не превзошло ожиданий: обыкновенные комнаты под чердаком, вычищенные, слава Дьяволу, от пыли и обжитые с чисто девичьим уютом. Со стен без обоев уже начинала шелушиться побелка, но всё укрывала вышивка да цветы и живые, и высушенные, а над небольшой ржавой койкой — явно ручной работы занавески, превращённые в подобие балдахина. Из такой же ткани, что и платье Берти под передником.       ― Садись, ― первым делом Флитвуд стала разводить огонь в небольшой жестяной печи и даже не пыталась снова коснуться Хороми, лишь указала на табурет.       Эммит всё ещё без слов повиновалась, но замерла, когда на её плечи накинули шерстяную шаль — снова без прикосновений.       ― Чай?       ― Не откажусь.       Огонь занялся, и Эммит потянулась к ржавенькой буржуйке: надо же, пальцы занемели. Не близко ли она к пламени? Хороми ничего не чувствовала, кроме отголосков покалывания под кожей да сырости одежды и волос. Берти возилась позади, но оборачиваться убийца не думала: если решит что подсыпать, и Безумие предупредит, и на неё так просто не подействует. Однажды ей пытались так дать хлоралгидрат из аптеки, только вот в лечебнице на ней уже пробовали барбитал в бедро, и если даже второго не хватало одной дозы, то что уж говорить о паре чайных ложек порошка.       ― Сахар?       ― Без разницы.       ― Значит, лимонный джем, ― раздался из-за спины смешок, ― а то простудишься.       Берти обогнула её, чтобы поставить на огонь маленький жестяной чайник и, подобрав юбки, через скрип пружин опустилась на кровать, разглядывая гостью. Эммит не поворачивала в её сторону ни головы, ни глаз: ей достаточно краем зрения следить за движениями. Интереса Флитвуд уже через полминуты не сдержала, и у неё буквально вырвалось:       ― Слушай, Алиса, что у тебя приключилось, а? Тебя… обидели?       Хороми перевела на неё глаза. Сказать? Если задуматься, ей нечего таить: кому есть дело, что происходит с обнищавшей девчонкой с задворок? А так, быть может, хоть кто-нибудь, кроме Безумия, услышит её. Даже если Бертрейд на самом деле всё равно.       ― Я не знаю, ― снова перевела Эммит взгляд на языки пламени, сияющие в вылизанных боках чайника. — Может быть.       Берти странно на неё посмотрела, замерев.       ― Как… Как это не знаешь? Милая, я тебя на улице нашла, продрогшую, раздетую и не в себе. Леди, у которых всё в порядке, так не выглядят.       ― Наверное, ты права, ― огонь отогрел ей руки, и покалывание обращалось в стягивающую боль. — Значит, обидели.       Флитвуд не выдержала и всплеснула руками, чуть ли не задыхаясь то ли от возмущения, то ли от растерянности. Покачав головой, она сдалась:       ― Я уже взрослая женщина, Алиса.       «Хех, ещё одна нас с тобой молодит».       ― Если нужно будет набрать ванну, скажи. Если отвести в участок — скажи. Если ты боишься…       Хороми прикусила губу.       ― …Скажи.       Она бы свела брови, но с каждым месяцем это давалось ей всё тяжелей. Даже голос уже оставался неизменно ровен, когда хотелось бы кричать.       ― Не обесчестил меня никто, чёрт возьми, ― отогретая, кожа слишком хорошо всё чувствует, и ткань липнет ещё неприятнее. — Хотя, возможно, пытались.       А вот Берти снова нахмурилась. Чтобы перебить её, Эммит даже пояснила:       ― Я проверять намерения не стала, и просто поскорей ушла, вот и вся история.       ― Ужасно, ― Флитвуд скрестила руки, опуская глаза и носком сапога неловко разглаживая катышки на одиноком пыльном коврике, ― откуда ты сюда шла, милая? Далеко? Или из ближайшего паба какого? Ладно бы ночью, а тут, средь бела дня…       ― Со Стрэтфорда, ― на дне уже начинало бурлить. — Это был… мой знакомый.       ― Всегда так, ― поморщилась та. — Скольких подруг не спрашиваю, а какой-нибудь левый мужлан ни к кому не лез. Всё только свои же, близкие.       Красные отблески языков почти добрались до крышки, с треском выплюнув искры, а до Эммит внезапно дошло две вещи. Первая: она действительно ужасно глупа. Вторая: она в гостях у падшей женщины.       «Доброе утро, ваше Высочество, ― судя по звукам, Безумие откуда-то покатилось со смеху, ― добро пожаловать в Глоуб Таун!»       ― Ты давай, не сиди в мокром, ― Берти поднялась, чтобы чуть ли не с головой окунуться в потресканный сундук в углу. — Сейчас что из своих старых вещичек подберу… Ну-ка.       Кудри Бертрейд цвета кофейной пены, такие же лёгкие и воздушные, заскакали по плечам, когда она чихнула от пыли. В этом Хороми, пожалуй, её понимала. В сундуке новая знакомая отыскала старую льняную сорочку, корсет на застёжках и пару мятых нижних юбок.       ― Ширмы у меня нет, но…       ― Всё в порядке, ― прикрыла ресницы Эммит, сбросив с плеч шаль. — Если ты, конечно, не будешь слишком пристально глазеть.       «Если спросит про шрамы, ты знаешь, что говорить».       Да, знает. Но, когда Эммит сняла промокшее верхнее платье, внимание Берти привлекли вовсе не отметины, усыпавшие руки и плечи.       ― Ах! Шёлковые! С кружевом! — чуть ли не упала ей к ногам Флитвуд, увидав подвязки.       Хороми сама удивилась, неловко глянув вниз, на одну из малочисленных вещей, переживших все её несчастья. Маленькая память о поездках с мамой в Лондон. Миссис Эммит, как позднее узнала Хороми, в отличие от многих других, пуританских матушек, зазорным потратиться на хорошее бельё не считала, придерживаясь скорее континентальных взглядов на наряд леди. «Ветер не посмеет сдуть тебе шансы удачно выйти замуж, а что у тебя там под юбкой в иных обстоятельствах никто и не узнает!» ― как-то шепнула она ей в ателье. Жаль, но её шансы на замужество стоило бы оберегать совершенно не от ветра.       ― Хочешь, поменяемся? — неожиданно предложила убийца.       Флитвуд неуверенно подняла на неё взгляд, закусив губу, и кивнула. Хороми неслышно вздохнула и потянула за узелок. Какая разница? Наверняка, совсем скоро всё это кончится, и её вещи всё равно окажутся у какого-нибудь старьёвщика, который за них ещё и заломит цену. Да и эта память… Только лишняя фантомная боль за грудиной.       ― Погоди! — отшатнулась обратно к сундуку Берти. — Сейчас!       Через полминуты на руки Хороми упало платье, иронично — опять кружевное. Только в этот раз цвет был совсем иной: глубокий и тёмный, бордовый, вдобавок и кружево чёрное… Но фасон, конечно, менее открытый чем у того, что дала ей на вечер тётушка ― в таком не будет странно выйти на улицу, по крайней мере в разгар мая.       «А мне нравится. Забирай!»       ― Носила б его и носила… Да только прелести уже не лезут, ― тихонько хохотнула довольная Флитвуд и хлопнула себя по положенному для турнюра месту. — А ты ещё тоненькая, так что бери. Чего добру залёживаться.       Эммит не стала отказываться. Верхнее платье, в отличие от подвязок, она могла запачкать, а отстирывать его в щёлочи самой — та ещё морока.       ― Я вообще думаю, скоро всё лишнее продам в ближайшую лавку подержанной одежды, ― Берти осторожно подкралась к одной из вышитых вручную штор, отодвинула, а за ней ― дверца под цвет стен. Флитвуд наклонилась к замочной скважине, затихнув, и только после обернулась, шепнув: ― Я скоро выйду замуж… Так что твои подвязочки мне очень кстати.       ― Должна ли я поздравлять? — Эммит даже на секунду показалось, что она смогла улыбнуться. Но её надежды разбились в зеркале на тумбе с умывальником.       Берти же её будто и не слышала, прижав к себе шёлковое кружево и обернулась так, что юбки завернулись вокруг талии:       ― Представляешь, отец его умер ещё в семьдесят девятом, так что решение — только за нами. Кто бы мог подумать, что Бертрейд Флитвуд наконец улыбнётся удача!       Эммит хмыкнула, хотя на деле снова попыталась усмехнуться. Впрочем, без иронии.       ― Ага-а-а, завидуешь! — снова шепнула та с улыбкой.       ― Немного.       ― Немного? — зажмурилась Берти. — О таком муже, какой будет у меня, любая бы мечтала! Только настоящий мужчина может полюбить, несмотря ни на что… ― она, наконец, чуть угомонилась, опустив глаза в скрипящие под каблуками половицы. — …Даже такую, как я.       ― Я… завидую не мужу, ― Эммит не знала, почему произнесла это вслух. Но если уж начала с правды, то и закончит ею же: ― Ты — счастлива.       Хотела бы Хороми узнать: правда ли можно испытывать нечто такое, от чего не слышишь, что тебе говорят? От чего можно так же беззаботно кружиться по старым доскам нищей квартиры и думать о свадьбе, когда денег не хватает даже на фарфоровый чайник, и это при том, что деньгами тебя снабжают любовники.       «Очень даже можно! Я знаю как минимум один способ, ― довольно похихикало Безумие, ― и он тебе не понравится. Или уже понравится?»       ― Не говори странностей, милочка! — с важным видом подняла палец Флитвуд. — Каждая женщина должна познать два счастья: быть приглашённой замуж и стать матерью. Всё остальное — приложится.       Хороми только наклонила голову, оставив собственные домыслы при себе. Для неё странностью казалось как раз поведение Берти. Любовь? Семья? Чистые и счастливые чувства? Не смешите: желание обладать кем-то — вот и вся их хвалёная любовь. В разговор вовремя вмешался чайник. Бертрейд быстро спрятала новые-старые подвязки в сундук, беззвучно захлопнув крышку, и понеслась разливать заварку по кружкам.       Чай пили ещё тише: Флитвуд приложила палец к губам, а затем кивнула на дверь за шторкой. Похоже, та самая соседка-не-сахарок жила за ней. Эммит догадывалась, что у той, похоже, выдалась бурная ночка, если она до сих пор спит.       «У тебя у самой ночка выдалась та ещё, ― лениво хохотнуло Безумие, ― чего стоило только появление этого грёбаного инспектора. Если только сумею — зарежу ублюдка, раз он имел несчастье наткнуться на меня второй раз!»       Вспоминать об этой дурацкой встрече Хороми, если честно, хотела меньше всего. Мало этой истории с ирландцем, так ещё и тот, кому она обязана ровно половиной своих несчастий, переехал в Лондон расследовать то, что она же и натворила.       «Ну, он ведь тогда сказал, что на эшафоте тебе не место. Теперь, вот: пусть расхлёбывает».       Чай, похоже, был из тех, что делают из второй заварки, высушив, подкрасив и перепродав, но Эммит жаловаться не думала, скорее, и вовсе стыдилась: привыкла к дорогому. Чёрные и насыщенные дарджилинг, цейлонский, ассам; бодрящий не хуже кофе зелёный лунцзинь из Китая; экзотические для Англии, но родные для матери и тётушки Коу сентя и маття ― чего она только не пробовала. Хотела бы она угостить Бертрейд на худой конец и тем травяным, что делала сама из садовых цветов.       Но даже такой, чай — это всё ещё ритуал. Единственное, что согревает, тем более в такую погоду. Пустое и занемелое нутро ненадолго оттаивает от кипятка, и окружающий мир не кажется таким леденящим — так, всего лишь щиплет кожу мурашками. Хочется даже ещё и высунуться из окна, поглядеть, как смывает с крыш осевший смог фабрик, пока вдалеке под облаками просаживается солнце, чертя и без того золотой и далёкий Вест-Энд на горизонте.       Дробь ливня больше не казалась жёсткой и обратилась ласковым, баюкающим шёпотом. А Хороми ведь так устала — кто бы знал… Берти, быть может, догадывалась? По крайней мере, она даже не думала возражать, когда нежданная гостья прилегла на кровать, подложив под голову руку. Когда успела и вправду заснуть, Эммит уж точно совершенно не вспомнит.

      ***

      Сердцебиение эхом прокатывалось по пустоте, заполняющей слух и сознание. Тёмную комнату освещали красные блики углей в печи, огрызок луны за шторами и тонкая полоска слабого света из-за «потайной» двери. Хороми не шелохнулась, только перевела зрачки на Берти, припавшую к дверной щели. Вслушалась.       ― Ёбаный щекотун, а… Нет, ну ты подумай!       Приглушённые отзвуки разговора в соседней комнате хорошо разливались по тишине после дождя.       ― Чего делать-т теперь станем?       Третий голос, женский, ответил так тихо, что даже Эммит ни слова не разобрала. Скрип пружин матраса из-за двери долетал до её ушей, а этот измученный голос — нет.       ― Не-а, Джу, не выйдет, ― посочувствовал второй. — Мне он в долг больше не даст.       Четвёртый тоже ответил неразборчиво, только вот вовсе не из-за громкости — говорил как с набитым ртом.       «Злость и… досада. Судя по всему, ребята искали денег. И не нашли».       Хороми прикрыла глаза: мало ли, кто там чего не нашёл, какими способами и для чего. Её это не касается.       «А я подумало, что ты захочешь хотя бы влезть в одежду. Мне-то без разницы, а тебе…»       Хороми открыла глаза. Ладно, тут Безумие было право.       Вставать даже с самой разваленной койки так, чтобы не выдать себя, Эммит по несчастью давно научилась. Влажный холод из окна бодрил, особенно когда на тебе из одежды одна сорочка и панталоны. Увлечённая жизнью соседки, Бертрейд не обратила внимания на металлические щелчки подтяжек для чулок и застёжек корсета, что уж говорить о едва слышимом шорохе тканей. Хороми на всякий случай расслабила шнуровку на спине, а в иное время бы расположила у лопаток пару ножей для уверенности, но чего нет, того нет. Дарёные юбки пришлось затянуть позади с нахлёстом, чтобы не спадали, а в остальном её всё более, чем устраивало. Платье уже выпустило кое-где нитки и в паре мест оказалось подштопано, но кружева окутали плечи на удивление ласково, совсем не хотелось расчесать себе и без того покрытую шрамами кожу. Наконец, наощупь она отыскала ленту на табурете и подвязала пряди с висков назад. Безумие отозвалось привычным ворчанием о том, как же это мерзко, когда ограничивают свободу его волос. Эммит ответила привычным неслышимым вздохом.        ― Бертрейд?       Флитвуд вздрогнула, обернувшись. Покраснела.       «Стыдится», ― подтвердило Безумие.       Жестами Берти умудрилась донести, что её неверно поняли, но после опять припала к дверной щели. Хороми вздохнула который раз: не хотелось уходить просто так, только вот как бы она могла отблагодарить Флитвуд?       «И так ей подвязки дорогущие скинула, филантропша, успокойся! Бери вещи и убирайся вон: чем не благородство?»       ― Бертрейд, мне пора идти. — И впрямь. Чем могла, Хороми отблагодарила. — Откроешь?       Та оторвалась от проёма, чтобы кивнуть, и в этот момент за стенкой крикнули. Снова заскрежетали пружины, и даже сквозь них пробилось жалобное: «Выламывает!..»       ― Фил, быстро метнулся к Берти, я её подержу!       Лязг металла не перекрыл спешный, короткий топот. Флитвуд отпрянула, подхватывая юбки. Теснота решила всё за неё.       ― Берти…       Скрипнули петли. Джентльмен в дверях выглядел взволнованным ровно до того момента, когда их с Эммит глаза встретились.       ― Берти, засранка…       Флитвуд взвизгнула, когда её легонько оттолкнули, чтобы пройти в комнату. Незваный гость даже ничего не сказал Хороми, вытянув из-под кровати её сумку и вытряхивая на пол. Эммит и сама, признаться, опешила, совсем забыв, какое впечатление обычно производит с первого взгляда.       ― Чёрт возьми, да на это можно на несколько недель запастись… ― джентльмен отбросил сумку на кровать, когда на полу зазвенели золотые серьги тётушки. — Если ещё продать платье, так и на месяц…       ― Не тронь! — Берти протянула руку, сведя брови, но вряд ли сама верила в эту затею.       Гость развернулся, отбив её ладонь в сторону, и прошипел:       ― Да помолчи, и тебе часть дадим, не совсем же сволочи…       «Ну, а я говорило, чем всё кончится».       Хороми сжала между пальцев бордовое кружево юбки. Смотри в пол. Не думай. Не поддавайся. Это тебя не касается.       ― Что там стря… Ах ты ёп ты ж!       ― Ага, есть счастье в жизни. Пошлёшь Лоуренса отдать золотце?       ― Лоу! — В ответ снова неразборчивое ворчание. — У нас тут мана небесная! Знаешь, где здесь можно по-быстрому скинуть?       ― И какими только разговорами ты такую леди к себе завела? — по половицам простучали каблуки, когда Бертрейд всхлипнула сквозь зубы от грубого толчка к стене. А после — шаги направились к Эммит. — Эй, милочка, ты сама-то под чем?       На долю секунды всё тело сковало от напряжения. Будто из-за ещё одной, несуществующей стены добрался грохот мебели и крик. Не жалобный или испуганный. Взбешённый и яростный.       Она, не глядя, отступила, отмахнулась, но её схватили за запястье. Потянули вперёд, чтобы поймать второй рукой.       ― Ай, с-с-сука!       Хороми не задумывалась, когда пускала в ход зубы. В Кулсдоне она прибегала к их помощи так часто, что, когда они стали выпадать, Эммит даже не удивилась. Удивилась, правда, когда на их месте вдруг стали прорезаться новые — острые.       Грубая оплеуха в ответ не заставила себя ждать. Так глупо: нож или револьвер не пугали её, а от занесённой ладони ещё не каждый раз успевала уйти. Если бы ей дали выбор, она бы предпочла ещё одну пулю в лопатку.       Не успела повернуться — схватили за шею. Хорошенько схватили, чуть ли не подняв над полом, когда толкнули вниз и вбок. Кости таза ударились об ржавое железо, а под рёбрами промялся зыбкий матрас, но скрипа она не слышала. Ухо ещё пульсировало болью, когда краем глаз она уловила движение. Через открытую дверь Эммит видела, как один из трёх вышел с ключами, оставив на кровати всё ещё бледную, дрожащую подругу. Берти выплёвывала брань в лицо второму, державшему её у стены.       Комната пришла в движение, а через секунду до головы дошло, что это её снова подняли, чтобы повторно швырнуть на кровать. Оглушение не спешило отступать, дав расслышать только: «А это — ещё шиллингов пятнадцать!» Мерзотная дрожь разлилась по спине, когда пальцы пробрались между ней и матрасом, как испуганные светом жирные насекомые. Воротник удавкой сжался на горле — потянули, чтобы расстегнуть.       «Ну и? До сих пор предпочтёшь бездействие моей помощи?»       Нет. Не нужна ей помощь.       ― Да ты… ― шумный выдох над её носом, между вцепившихся в лицо пальцев. Договорить не успел: спица из лежащей рядом сумки вошла в глаз не хуже, чем в пучок волос сквозь шляпку.       Крик боли едва отдался в заложенном ухе. На щёку брызнуло, слепляя только просохшие ресницы, но убийца не поморщилась. Не дала ему отстраниться и встать, схватившись за ворот и ударив о стену головой. Один раз, чтобы обмяк и замолчал хоть на секунду, второй раз, чтобы спица полностью скрылась в глазнице и третий раз просто потому, что она могла. Дрожь в мгновение застыла напряжением в каждом мускуле, чтобы выжать всю силу, какая может и не может быть в девчонке вроде неё.       ― Говно!.. — долетело до края слуха, будто под водой.       «Оружие. Найди!» ― а голос Безумия всегда прямо здесь, в её голове.       Воздух казался загустевшим, так медленно плыла в нём пыль, на столе — только ложки и чашки с чайником, искать ножи или ножницы в ящиках долго, может, разбить что-нибудь на острые осколки? Пусто, чёрт, в этих комнатах так пусто! Напряжение только растёт, она будто вот-вот взорвётся, если не найдёт, чем прикончить этого ублюдка, сгорит заживо на месте или выпрыгнет в окно…       Если она не выплеснет эту ненависть, она убьёт её прежде.       Движение. Зрачки тут же дёргает влево. Решил сбежать. Тело само рывком тянется следом за смазанным в глазах силуэтом. Этот, сбегая по лестнице, поскользнулся, с грохотом влетел в стену носом, но, не обратив внимания, тряхнул головой, оттолкнувшись руками, и тут же бросился ниже, пока подбородок заливало красным. Пятно осталось на обоях.       Облизнув пересохшие губы и застывающую кровь, убийца прикрыла глаза — в голове так тесно ― и тут же перемахнула через перила. Вниз.       Ей не обязательно видеть. Они всегда так шумят, Дьявол, как же они все шумят! Их шаги слышны сквозь две комнаты, а дыхание такое мерзкое, такое тяжёлое и громкое… Как у него когда-то.       Под ногами промялось с хрустом. Эммит ещё до того, как открыла глаза, знала — хребет. Под сапогами взвыли, и она пинком в бок перевернула тело, чтобы закончить.       «Ну как же так быстро? Это скучно».       Снова движение, но её тело быстрее. Наступила на руку с занесённым выкидным ножом. Пока голос снаружи то ли бранился, то ли что-то ей хрипел, она присмотрелась к блеску между чужих пальцев. Металлический. Влажный. Красный. Когда он успел?       Каблук надавил на шею резко, но не со всей силы. Нужно ещё. Больше напряжения. Сильнее. Взрезать и выдавить всю ненависть изнутри как гной из карбункула до капли. Пока хрипы сквозь булькающую из носа кровь не остановятся, лицо не посинеет, и на шее не останется красный, вздутый, смявший трахею след.       Она добралась до дна омута. Самое ледяное, самое тяжёлое, самое давящее. Но только отсюда можно оттолкнуться, чтобы выплыть обратно.       Будто очнувшись, Хороми осмотрелась по сторонам. Воцарившаяся в доме тишина гнела только сильнее.       ― Бертрейд… ― хотела бы она сказать, что внутренности вмиг будто исчезли из живота. Но ничего не чувствовала.       Эммит неуверенным, покачивающимся шагом поднялась обратно, наверх. За стеной снова можно различить ворочанье на скрипящей кровати, бормотание, всхлипы. Дела до соседки Флитвуд ей точно не было: пусть хоть издохнет здесь от ломки, хотя бы перестанет мучаться и другим доставлять неудобства.       Шагнув за «потайную» дверь, Хороми остановилась. Повернула голову влево.       «Ну, что ж, по крайней мере констеблям про нас меньше знать».       Передник и платье, состряпанное из той же ткани, что и покрывало над кроватью, темнели бордовым на шее, груди и левом плече. Кровь казалась текучей темнотой, забившейся в щели пола и древесный рисунок досок, в ней измазались, вымарались кофейные кудри и ладони, которыми Берти пыталась зажать рану. Рёбра стояли бездвижно. Глаза замутнели, но всё ещё блестели слёзы. Порез под челюстью такой неаккуратный, что Хороми и гадать не приходилось: рука дёрнулась, когда ублюдок увидел друга со спицей в глазу. Её собственную ладонь теперь тоже свело.       «Ты ведь хочешь этого».       Секунда молчания, две.       ― А ты хочешь, чтобы я произнесла это вслух?       «Только скажи. Ты знаешь, я для тебя всё сделаю», ― будто ласковое прикосновение к плечу. Хочется дёрнуть, чтобы сбросить, но не поможет, да и рана от пули опять заноет: «Разве это так ущемляет твою гордость: вежливо попросить?»       ― Найди последнего. И делай, что вздумается.       «Как пожелает ваше Высочество».       Мимолётное облегчение в обмен на чьи-то жизни. Странно, что чем меньше Хороми чувствовала, тем больше нуждалась в этом. Теперь скорей провалиться из тела прочь в сознание. Там всё внешнее её не коснётся, только отголосками доберётся до ума. Безумие защитит и позаботится.       ― Так-та-а-ак, ― а оно тут же осмотрелось, уперев руки в бока и присвистнув. — Надо бы забрать отсюда своё. Возвращаться не станем.       «А если он убежит?»       ― Он пойдёт обратно сюда, дура, ― заглянув в зеркало, Безумие провело по густым бордовым дорожкам, смазав их от щеки. На шее остановилось. — Знаешь, ходят слухи, будто бы маски из крови полезны для кожи. А с тобой моё тело вечно не высыпается.       «Как думаешь: эта выживет?»       ― До констеблей точно не поползёт. Хотя её могли бы услышать с улицы. А что, думаешь убить? — в отражении её собственные губы растянулись в радостном оскале.       «Нет. Она никому не хотела вреда».       ― От чёрт, а я думало, сегодня мой день! — хлопнуло оно по столу рукой. — О, стой! Тот идиот же был с ножом…       Безумие выпорхнуло на лестницу, в пару прыжков спустившись вниз, и подняло из побледневшей руки миниатюрное выкидное лезвие.       ― И как он только таким тупым умудрился эту девчушку резануть? — в задумчивости оно потёрло подбородок поначалу, но вдруг прижало нож к груди и развернулось на пятках так, что юбки обвили талию: ― Ах, не печалься, милый, мы станем заботится о тебе как подобает! — и резко замерло, запрокинув голову. Чует.       Едва сдерживая улыбку, после которой у Хороми всегда трескались губы, Безумие плавно двинулось к входной двери. Она ощущала холодный металл, скользивший между пальцев, и его нетерпение.       ― Ты знаешь, ― облизнуло оно зубы, ― войдя, он подумает, что ему повезло. Но на самом деле из всех пятерых он окажется самым несчастным.       Пожалуй, так и будет. Снова слишком громкие шаги и слишком тяжёлое дыхание.       ― Не беспокойся, милая, я обеспечу тебе тишину, ― сквозь оскал шепнуло Безумие, вжавшись в стену. Такое напряжённое, что забывает моргать — и это она-то тело сведёт в могилу? — А теперь заткнись, милая.       Скрип, шаг. Забежал в дом весь красный, мокрый от пота. Замер, когда увидел друга на полу.       ― Ну, же, дурачок, он тебя ждёт, ― беззвучный шёпот замершего Безумия, и он бросается к другу, как по команде. А дверь за ним захлопывается. Разве есть что-то глупее?       Вздрогнул.       ― Боишься повернуться? — судя по довольной интонации Безумия, боялся. — Это хорошо.       Сжал рубашку на груди у мертвеца, неразборчиво промычав. Убийца плавным движением отвела ладонь для удара заранее, приближаясь сзади.       ― Пока ты способен бояться, ты будешь жить.       В руках неестественная сила, ещё больше, чем та, что выжимала злость, и этой силы достаточно, чтобы одной рукой держать взрослого мужчину за подбородок. Он до боли схватился ей за предплечье, пережимая ладонями так, что Эммит казалось, вот-вот сломает.       ― Аккуратнее, дружок, это тело довольно хрупкое, если быть неосторожным, ― занесённое лезвие резко остановилось над левым глазом. — А-а-а, погоди-ка, теперь вижу: у тебя челюсть распухла. Что же это я, само неаккуратно…       Зашипев вместо смеха, оно похлопало его по щеке, не отводя острия и не обращая внимания на сжатые на себе пальцы.       ― А теперь скажи, друг, где мне искать мои вещи? Я, знаешь ли, деньгами не бросаюсь. Как же мне вернуть тётушкины серьги? И постарайся сказать разборчиво, или мне поставить тебе челюсть на место?       ― Фи-ип.       Безумие вздохнуло. Последовали болезненное мычание, хруст и вскрик сквозь зубы.       ― Говори аккуратно, а то опять сместится.       Отдышавшись после вспышки боли, он медленно, не до конца смыкая челюсти произнёс, заглянув убийце, стоящей над ним с ножом, в глаза.       ― Его звали… Филлип.       ― Очень приятно, а теперь: где мои вещи?       ― Не знаю, кто ты и что с остальными…       ― Ве-щи.       ― …Тодд и Джуд. Так звали их.       ― Я ведь вежливо спрашиваю, на тебе ни одной царапины, милый, ― пальцы снова вцепились в подбородок, сдавливая только что поставленную челюсть.       ― Я-то помру, а ты запомнишь, ― промямлил сквозь хватку, снова до боли сдавив ей руку. — Ты, блядь, запомнишь…       Безумие вдруг отпустило его. Не резко, плавно. Просто разжало пальцы, не отводя, впрочем, глаз.       ― А-а-а, это не игра на жалость, да? Это ты думаешь, ты особенный? Ты думаешь — вы особенные? Да?       Оно наклонилось ближе. Волосы упали с плеч, закрывая их от всего окружающего, сужая реальность до блеска на глазах, лезвии и улыбке.       ― Я не запомню ни их, ни тебя. Вас таких в одном Лондоне — тысячи, сотни тысяч. С чего бы мне горевать по одному, двум, трём, десяти?       ― Посмотрим, что скажешь, ― прошипел он, щуря влажные глаза, ― когда перед Богом стоять будешь.       Оно вздохнуло с жалостью.       ― И боишься ты тоже ― как все. Того, что всё вокруг никому не подконтрольно. Ведь так хочется верить, что, если не ты, хоть кто-то управляет цирком, хоть кто-то несёт ответственность? Страшно жить, если вдруг окажется, что правил не было и нет? Что ни за добро, ни за зло некому воздавать, кроме тебя самого? Что можно сдохнуть в любой момент от чистой случайности, прямо вот как сегодня, даже если бороться изо всех сил. И, наверное, так страшно умирать, когда жизнь у тебя была убогая и несчастная, правда? А ещё страшнее, что другой у тебя и не будет, потому что в этой не успел сделать то, чего на самом деле хотел. Люди так боятся собственной свободы.       ― Демон, ― прошипел сквозь боль и пальцы.       Безумие отстранилось, отпустив его и крайне довольно, почти обыкновенно рассмеялось.       ― И отвечаешь ты тоже — как все. Потому что так страшно признаться, что самые ужасные козни строит не Дьявол, не злые силы… ― оно прервалось на секунду, чтобы обернуться на часы, пробившие девять в конце коридора. Заправило прядь за ухо и перехватило нож: ― Страшно понять, что самые жуткие вещи способно породить только человеческое сознание.       Жёсткий и безжалостный удар распорол живот слева под рёбрами.