prologue
Жить вот так вот оказалось не слишком трудно. Он не мог знать наверняка, но, похоже, это вновь его юбилейное перерождение. Осаму думал так, потому что воспоминания вернулись. И о том, кем он был, и о прошлых жизнях, и о Небесах… Обычно же он проживал очередное перерождение, как обычный человек. Рождался, жил, умирал. Иногда у него была целая семья, но никогда ему не доводилось быть счастливым. В такие жизни не помнил о том, кем был, и какое на самом деле проклятье висело над ним, и так было легче. Намного легче. Каждые десять жизней он рождался собой. Со своим настоящим именем, данным Богом, с каждой крупицей болезненных воспоминаний, разбитый и сломленный — душа его пребывала в такой разрухе, что склеить её не смог бы даже сам Создатель. Дазай мог пользоваться некоторыми из ангельских сил, копящимися теперь за стеклом этой броши. Они были слабыми и их нельзя было сравнить с мощью, которой он обладал до этого. — Привет. Осаму разворачивается, и видит перед собой маленькую девочку. Она, мягко улыбнувшись, спрыгнула с небольшого выступа, оказываясь ростом по его пояс. Ему доводилось прежде видеть эту беглянку. Дазай часто отгонял бездомных собак от неё, а она временами подкидывала под его тент засохшие горбушки хлеба. Он безмолвно склонил голову, с вопросом кивая. Незнакомка, рассеянно засмеялась, и её крохотная ладонь крепко уцепилась за его дырявые одежды. И сама девочка выглядела не лучшим образом. Вся в грязи, криво заштопанное старое платье, спутавшаяся копна русых густых волос. Она с веселой искрой в бледно-зеленых глазах смотрела на Дазай снизу вверх, чего-то ожидая. Осаму не мог понять. Рука его, обмотанная черномазой вязью вериг, деревянно погладила её по волосам. Девчонка прыснула со смеху, но продолжала внимательно разглядывать узоры на чужих запястьях, а потом посмотрела на красивую, блестящую брошь, выглядывающую из-под растянувшегося воротника. Она была крепко примотана к телу, и любой другой не смог бы увидеть её. Осаму запахнулся. — Лучше тебе их прятать, — полушепотов советует она, — Меня зовут Нао. Не подумай ничего, но… Тебе лучше знать правила нашего района, если не хочешь нажить проблем. Не давая и слова вставить своему новому знакомому, она поудобнее уселась на холодный бетонный выступ, небрежно смахнув пыль и грязь. Болтая ногами и совсем по-ребячески загибая пальцы, измазанные в саже и черноземе, она поведала: — Не воруй у наших, — пригрозила она, — И будь скромным! Выскочек тут недолюбливают. Веди себя тихо, действуй незаметно. Труд — поощряется, всякий криминал здешние не сильно ценят. — Нао-чан, прекрати! С кем ты говоришь? Старая женщина стремительно ковыляла в их сторону, размахивая по поверхности необработанной деревяшкой, напоминавшей трость. Дазай инстинктивно сжался. Нао подскочила к бабушке, бережно подхватывая её под руку, и уже медленнее доводит прямо к Осаму. Тот словно язык проглотил. Девочка нагло пихает его в бок, поджав губы. Старуха, похоже, была незряча. Она протянула свою морщинистую руку в воздух, а Нао, направляя, переместила её прямо на лоб опешившего юноши. Её ладонь была сухой и грубой, но Осаму почувствовал странное тепло. С губ сорвался воздух. Это ощущение было ему знакомо. Слабые, почти угасшие духовные силы мягко обволокли его голову, погружая в легкую прострацию. Бабуля сжала губы в тонкую полосочку, плавно убирая ладонь. Дазай потирает кожу на лбу, ожидая. Нао улыбалась ободряюще, опять цепляясь за его сорочку. Оракул, стало быть. Осаму с интересом сощурился. — Тяжкая твоя судьба, — с горьким сожалением проскрипела старая женщина, крепко сжимая рукоять палки, — Но, знаешь, однажды, через очень-очень много лет, случится особенный рассвет. Дазай нашел в себе силы ответить ослабшим от голода и обезвоживания голосом: «Жаль, что это невозможно». Он выуживает маленькие серебряные монетки и вкладывает в старую руку. Бабушка словно знала всё на свете — а потому улыбнулась вымученно, и в её мутных глазах мелькнуло понимание. Она, нащупав внучку, неглубоко поклонилась, придерживая полы старинного кимоно. Нао капризно всхлипнула, злобно топая босыми ногами: «Пусть идет с нами, с нами!». Бабуля грозно шлепнула ту по затылку, резко дергая за запястье. Девочка неохотно отцепилась от него, продолжая без умолку умолять старую, совсем неуважительно щипая её за пальцы. Не выдержав, она прокричала: — Чтоб тебя! — и, не оборачиваясь, махнула рукой, — Иди с нами. В тот день Дазай впервые за несколько лет не пришлось собирать объедки с пола. Старуха и девочка, пусть и выглядели, как самые настоящие оборванцы, жили в небольшой лачуге, косой и дырявой. Она стояла поодаль от остальных домов, практически скрывалась в густом сосновом лесу у подножья Фудзи. Нао с нетерпением ускакала вглубь, продираясь сквозь маленькие горки хлама и мусора, облюбовавшего скрипящие полы. — Меня зовут Осаму, — тихо произносит он. — Мокоми, — стоило незнакомцу войти за порог, как характер добролюбной бабки сменился грубостью. Нао с широкой улыбкой потянула руки к Дазай, хватая его за талию. Юноша, неловко вздрогнув, ощутил объятия — девочка прижалась к нему, уткнувшись в живот, и приглушенно причитала: «Бабуля давно наблюдала за тобой. И я. Ты не выглядел, как босяк, и мы думали как-то помочь, бабуля была благодарна за то, что ты отгонят от меня собак!». Она несла совершенные несуразицы, и лицо Мокоми-сан это подтверждало. Выругавшись, она заковыляла в другую комнату. Нао, потянув гостя за собой, заскочила на пыльный спальный мешок, хлопая рядом с собой. Осаму аккуратно присаживается рядом. Девочка выглядела счастливой, и её улыбка говорила за нее саму. Они болтали о чем-то неважном, точнее, Нао умело вытягивала из него слова, а потом сама заваливала словесным потоком Дазай, не прерываясь ни на секунду. Казалось, ей не нужно было дышать. Нао была беззаботной девчонкой и, несмотря на обстоятельства, излучала такую светлую энергию, что Осаму самому хотелось улыбнуться. Ох, как ему хотелось. Но лицо оставалось практически безэмоциональным, словно закаменело. Дазай и сам не знал, в чем дело. Просто в один момент все чувства так сильно переполнили его оболочку, что он перестал пытаться их контролировать. Тогда он, как сказал ему один поет, выкуривая очередную тошнотворную сигару, «перегорел» — и был за шкирку выгнан с особняка, где этот самый граф-творец использовал его, как источник вдохновения. Не самые лучшие времена. Выдохнув, он ощутил слабый аромат чего-то съестного. Желудок предательски громко заурчал. Нао, встрепенувшись, резко поднялась, поманила его рукой и стремглав скрылась в той самой комнате, куда полчаса назад ушла Мокоми-сан. Дазай практически на цыпочках подошел ближе, заглядывая. Старый котацу вместо ножек имел подставки в виде тонких книжек, а Нао и Мокоми-сан, расположившись по краям, держали в руках деревянные миски. Осаму застыл в проеме. Старуха, услышав шаги, по-доброму заворчала: «Усаживайся, ребенок, это все, что мы можем предложить тебе». Осаму неверяще уставился на них. Нао улыбнулась ему, жадно поглощая слипшиеся комочки риса пальцами, и в один момент подавилась. Пыхтя, Мокоми-сан от души похлопала её по спине. Нао обиженно завопила: «Ай-яй, не бей! Не бейте меня!» Он сел. Взял в руки миску и заметил лежавшие рядом собственноручно выпиленные палочки. Похоже, Нао отдала ему свои. Дазай быстро заморгал, поднося ко рту порцию риса, а после, с грохотом поставив миску на место, понуро опустил голову. Взволновавшись, девочка слабо хлопнула его по лопатке, а старушка, не имея возможности видеть, лишь фыркнула с пренебрежением. Осаму прижал к глазам рукав сорочки, пытаясь сдержать рвавшиеся наружу слезы; горький ком встал поперек горла, не давая ему вздохнуть, и вскоре послышался всхлип. Юноша стыдливо прикорнул над котацу, прикрыв лицо обеими руками. Нао, ошарашено застыв, смотрела на него большими глазами. > Дазай не мог с собой ничего поделать. Многие века он выживал, боролся и страдал. Люди со временем стали лишь алчными порождениями грехов, коих так боялся ангел — конечно, в другие свои перерождения ему встречались и плохие, и хорошие, но ни разу — на юбилейное. Для Осаму ничего доброго сделано не было никогда, и каждая такая жизнь была лишь еще бо́льшим разочарованием, и он всегда считал, что это часть Божьего проклятия. Кто бы мог подумать, что первым добром для него станет обыкновенная миска риса? Осаму был с ними несколько долгих лет. Ухаживал за Мокоми-сан, когда вместе со зрением отняло и ноги, помогал по дому, научился готовить, и присматривал за Нао, как за своей дочерью. За это время девочка повзрослела, прониклась к Дазай искренними семейными чувствами, и уже сама могла позаботиться о своей бабушке. Тогда Осаму начал работать, вспахивая поля и рассаживая рис круглыми сутками — на еду хватало, а если он воровал, то мог позволить себе побаловать чем-то Нао. Или приготовить что-то особенное. Мокоми-сан чахла, но оставалась всё такой же жгуче энергичной и язвительной. Она много кричала и брыкалась, несмотря на то, что не видела и не ходила, и, похоже, начинала помалу сходить с ума. Для него всё это стало привычной, неотъемлемой частичкой жизни. Конечно, жизнь обещала быть недолгой, как и всегда: стоило дожить до тридцати, и тело ломалось, как согнутая пополам палка, а после рассыпалось в пух и прах. Ему едва-едва стукнуло восемнадцать, но жгучая боль в груди уже сейчас ломила его грудную клетку жаркими ночами, лишая сна. Осаму не хотел оставлять их. Не мог. Нао только начала жить по-настоящему беззаботно. Её улыбка пусть и не угасала никогда, но теперь сияла еще ярче. Мокоми-сан его смерти точно не вытерпит: сляжет рядом, немощная и сломленная. Ему не хотелось оставлять Нао одну — а потому он молился каждую ночь, зная, что Бог слышит. Унижался. Но ставало лишь хуже. Оказывается, Бог может быть особенно жестоким. Дазай точно знает, что это был он. Дом вспыхнул резко, полыхал ярко и страстно, заглатывая тела кричавшей в агонии Мокоми-сан и смиренно лежавшего Осаму. Безнадежность. Всё, о чем он думал, утопая в огне, крича и царапая полы до кровавого мяса, была Нао. Его переполняла непередаваемая жгучая боль, сочилась вместе с визжащими криками, слившимися в один мерзкий звук. С него словно живьем сдирали кожу, и, казалось, муки не кончатся. Боль была везде. Больно. Больно. Слишком больно. Языки пламени ласкали его кожу, пока он полностью не превратился в черный пепел. Господь поиздевался на славу. Маленькие ребятишки, подпалившие дом, сбежали сразу, услышав человеческие крики, а Нао подошла чуть позже. Он мог благодарить Его хотя бы за то, что она осталась жива. Хотя нет. Не мог. Он оказался наблюдателем. Безмолвным и бестелесным. Он пытался коснуться, но не мог. Кричал, но она не слышала, рыдал, но слёз не было. Улыбка с безмятежного лица стерлась порывом горячего воздуха. Нао сидела всю ночь, пустыми глазами уставившись на затухающее пламя. От дома осталась лишь горстка пыли, да черный клубчатый дым, плавно исчезавший в хмуром небе. Её молодые ладони окунулись в сажу, становясь всепоглощающе черными. Дазай смотрел, как она заходит в лес Аокигахара, и знал точно, что она собиралась делать. Плотно перетянув шею волокнистой веревкой, она встала на выбившийся из-под серой земли корень. Ветка была достаточно крепкой, чтобы выдержать молодое тело. Не колеблясь ни секунды, Нао прыгнула, из горла её вырвался отвратительный заглохший крик, трескающий звук её шеи звучал слишком громко. Осаму хотел закрыть уши и глаза, но не мог. Она дергалась и извивалась, словно уж на сковороде, раздирала в кровь нежную кожу, судорожно цепляясь тонкими пальцами за петлю. Её глаза закатывались, изо рта вырывались предсмертные хрипы. Осаму смотрел, сидя напротив, не смея даже пошевелиться. Нао затихла.***
На утро он обнаружил Чую, спящего на диване в гостиной. Бесшумно пройдя мимо него в ванную комнату, он запер двери. И судорожно вздохнул. В зеркале на него смотрел он сам — разбитый, с опухшими глазами и слегка порозовевшими щеками. Его вид был помятый, а волосы спутались в беспорядке, напоминая вихрь. Он набирает ледяную воду в ладони лодочкой, едва-ли не с силой бьет себя по щекам, прижимает прохладные пальцы к глазам. Вода скатывается по шее, и только тогда Осаму замечает, что он все еще был во вчерашней одежде. Оглянувшись, он подхватывает широкую футболку и несколько долгих минут надевает на себя спортивные штаны. Хотелось спать. Не впервые он ощущал себя настолько разбитым. Причина была проста: очередное позабытое воспоминание, которое стоило бы записать в одну из рукописей. Дазай сцепил зубы. Каждую ночь переживать всё самое ужасное — это-ли не пытка? Осаму был зол. На себя. На Чую. На всё то, что он сотворил в этой неудачной жизни. Злиться, наверное, стоило и на Него. Но, быть честным, Осаму давно смирился. Больше не было жгучей ненависти к Создателю, она сменилась лишь гладкой тишиной, слепленной из подавленной ярости и притихшей неприязни. Взяв расческу, он наспех причесался. Размотал эластичные бинты на руках. Вязь иероглифов разрослась по обеим рукам, немного покрывая шею и грудь, переплеталась в некоторых местах, перекрывала длинные и короткие шрамы вдоль, сделавших когда-то необычайно гладкую кожу неровной и уродливой. Он с глубокой тоской провел по нескончаемым веригам. Цепи. Скованный вечными чувствами к одному давно сгинувшему человеку, Дазай был обречен гнить в одиночестве. Прожив бессчетное количество жизней, он давно понимал, что больше к нему ничего не испытывает. Но плотно сковавшие его оковы уберегали тусклые чувства, блокировали новые, погашая каждую вспышку простой симпатии или влюбленности. Монотонно, он натянул новые слои бинтов, пальцами касаясь синюшных следов чужих ладоней на шее. Усмехнувшись, Осаму повязал еще один слой. Брошь, переливаясь мягким свечением, уменьшилась в размерах, становясь не больше обычного спичечного коробка, и компактно спряталась в небольшом кармашке из бинтов на груди. Туго прилегая к сердцу, она слегка согревала, преисполненная скопленными ангельскими силами. В дверь лаконично постучали несколько раз. Не услышав ответа, Накахара с силой ударил её. А потом начал энергично дергать ручку. Дазай, скосившись на двери, медленно повернул замок. Чуя влетает внутрь, пихая его локтями, и невозмутимо стягивает штаны перед унитазом. Осаму слегка ошалело замер в проходе. В голову прилетела не распакованная туалетная бумага. Парень, с облегчением испражняясь, рявкает: «Распакуй быстрее!». Несмотря на пренебрежительный тон, Дазай слушается. А потом, отбросив бумагу, хлопает дверью и стоит несколько секунд. Похоже, для японского Босса такие тесные дружеские отношения были в порядке вещей — Осаму недовольно нахмурился, беря нужную книгу. Пальцы его ловко открывают нужную страницу с первого раза, а рука быстро и четко выводит иероглифы давно мертвого языка. Сон лягал с его головы на хлопчатую бумагу, оставаясь лишь неприметным чувством горького сожаления. Он заканчивает ровно в тот момент, когда Накахара заходит внутрь и замирает, смотря на то, чем занимался парень. — Так это твои работы? Дазай заприметил в голубых глазах блеск интереса. Кивнув, он усмехнулся. Чуя, подвинув стул поближе к нему, весь пропитался чувством легкой эйфории и заинтересованности — похоже, его серьезно увлекала многочисленная коллекция Осаму. Предвидя все вопросы, он обрубал их на корню: — Какого года эти книги не скажу, что за язык тоже, переводить не буду. Накахара с оскорбленным видом широко распахнул глаза. — Подожди, серьезно? Козел. Он сказал это беззлобно, вызывая легкий смешок со стороны Дазай. Тот захлопывает книгу и ставит на место, не сразу замечая, как из неё выпадает очередная фотография. Заледенев, он смотрит, как Накахара молниеносно хватает её, с интересом разглядывая. Похоже, на ней был изображен тот самый поэт-граф, который приютил его в одной из жизней, вырастил и воспитал. Там он был молод и прекрасен, держал неизменно меж пальцев толсто скрученную сигару в окружении переполненных книжных полок. Был там и Дазай — в образе щуплого европейского подростка, миниатюрного и немного женственного. Мужчина тот научил его многому, пускай и выкинул его в приступе безумства. Осаму погиб через несколько недель после этого, не имея за плечами опыта прошлых воплощений, от голода и холода, возле отходных сливов. Конечно, Накахара не узнал его. Не мог. Но все-таки в глазах его пронеслось непонимание. Этого хватило, чтобы Осаму со злостью забрал фотографию, бережно впихивая её обратно в книгу. — Откуда у тебя все эти фотографии? — прекрасно понимая, что он не получит ответа, Чуя все-таки поинтересовался, — Таким вещам место в музее. Они бесценны, в них своя история, и я чертовски сильно сомневаюсь, что ты вообще вникал в происхождение этого фото. — Неправда, — вырвалось с его уст. Чуя в ожидании приподнял бровь. — Здесь изображен английский граф Корнуолл со своим воспитанником, сиротой Бенегером, — он машинально воспроизводил в памяти те далеки времена, смотря на то, как Чуя с интересом притих, — Граф был писакой, но очень и очень неудачливым. Его единственным вдохновением стал мальчик из городского приюта, который рос с ним бок о бок вплоть до своих двадцати. Тогда Корнуолл начал сходить с ума от горя. Родители умерли, сестра была убита, а старший брат пропал. Он выгнал Бенегера, который потом умер от голода на улицах, а сам вскоре перестал осознавать всё происходящее и дожил свои века в сумасшедшем доме. — Ты мог просто её выдумать. Чуя сказал так, но оба понимали: на самом деле историей он был встревожен и охотно верил. Дазай был не из тех людей, которые будут лгать о подобных, казалось бы, мелочных вещах. Жить с Осаму было непросто. Тот оказался отвратительно подготовлен к социальному миру. Все бытовые дела легли на плечи Накахара, кроме, пожалуй, готовки. С этим у него не ладилось, а Дазай готовил так, что иногда он не мог сдержать слёз радости. Приходилось сначала драться и орать, но вскоре Осаму смирился — и с максимальным недовольством стоял у плиты, скучающе помешивая минестроне. Неизвестно как, но удалось уломать его на что-то итальянское. Чуя с довольным лицом сидел за столом, внимательно наблюдая, как парень копошиться у плиты. Их расследование было приостановлено. Чую это не сильно волновало: все обязанности он скинул на Верлена, который, судя по отчетам, неплохо справлялся. Метод по борьбе с его апатичностью оказался чересчур экстремальным, но Накахара был доволен. Отойти от дел для Босса мафии — нереально, но теперь, когда большая часть дел лежала на плечах его брата, он мог позволить себе побездельничать. Осаму же квартиру практически не покидал. Непонятно, чем он тут занимался (пускай всё свое время он и находился у него, но спал в своих апартаментах и предпочитал удаленно работать именно из них), но факт. Взгляд его скользнул по изгибам тела Осаму. Тот был худой, но подтянутый, и сейчас, стоя в своей привычной обтянувшей водолазке и штанах, выглядел особенно привлекательно. Извечное кремовое пальто всегда делало его фигуру грозной, но Дазай оказался весьма миниатюрен. Конечно, не в сравнении с Чуей. Возможно, в последнее время он слишком часто думал о Дазай в немного неправильном ключе. Если раньше он воспринимал его как надоедливую скумбрию, то с недавних пор начал замечать… много положительного. То, как Осаму изящно сидел за своими книгами, подолгу выводя строгие иероглифы, то, как он прикусывал губу, что-то листая в своем ноутбуке — все эти детали настолько заводили Чую, что ему приходилось зажмуриться, дабы не позволять мыслям зайти дальше положенного. Естественно, это не помогало. Чуя обреченно выдохнул. Иногда Дазай был эмоционален, мог вести себя ребячески и навязчиво, точно малое дитя, но это было редкостью. Обычно же он был немного резок и холоден, как лед. Он не мог понять, что чувствует Осаму, а его мысли оказались самой сложной головоломкой в жизни Чуи. Это одновременно усиливало его интерес и раздражало. Казалось, Дазай состоял из этих противоречивостей. А еще был самым скрытным из тех, кого знал Накахара. Однажды, не вытерпев, он тайно прокрался к нему и попытался размотать бинты и порыскать по квартире и всяким потайным уголкам, в которых обычно прятали всю подноготную. Осаму проснулся в тот же момент, когда Чуя поднес руку, и оказался ногами вытолкан за двери, а потом еще пару дней терпел абсолютный игнор со стороны парня. Никаких скелетов в шкафу он не нашел. Казалось, квартира и не принадлежала Осаму вовсе — здесь было больше вещей Чуи, когда о том, что здесь живет еще и Дазай, напоминала лишь книжная полка и полная тумбочка бинтов. Он не мог не восхититься. Дазай шифровался лучше положенного, и Накахара в своих попытках хоть как-то сблизиться остался ни с чем. Из раздумий его вырвал приятный аромат и тепло, исходившее от тарелки с супом. Дазай молча подсунул ему порцию и положил ложку, а сам уселся рядом. Чуя слегка удивился. Осаму всегда предпочитал или не есть вовсе, или садиться на самый край стола, подальше от него. Это напрягло, но Накахара не смог сдержать счастливой полуулыбки. Парень усмехнулся, прикрыв глаза. — Просто великолепно, — в блаженстве простонав, прошептал Чуя, вытянув ложку изо рта, — Могу я нанять тебя личным поваром? — Разве я не уже твой личный повар? Чуя не мог поспорить, а потому лишь виновато рассмеялся. Он стремительно опустошал тарелку, не обращая внимания на то, как Осаму смотрел на него всё это время, оставляя свою порцию нетронутой. К его рту внезапно что-то прикоснулось. Накахара удивленно моргнул, когда Дазай меланхолично стер следы супа на его щеке, продолжая наблюдать невозмутимым взглядом. Он поперхнулся. Осаму неспешно похлопал по его спине. — Скумбрия, — пренебрежительно хмыкнул Чуя, пытаясь скрыть легкое смущение. Он знал, что его уши порозовели, а потом ссутулился над тарелкой, позволяя волосам скрыть их. Дазай поднялся с места со словами: «Могу я убрать твои волосы?». Чуя действительно не нашелся, что ответить, все еще испытывая не самые приятные ощущения. Нрав Осаму с каждым днем продолжал неожиданно меняться, и это волновало. Он рефлекторно кивнул. Что плохого могло быть в том, что Осаму завяжет ему волосы? По идее, ничего. Но стоило Дазай прикоснуться к ним, как тело пробила дрожь. Осаму был аккуратен и слишком медлителен. Он увлеченно пропускал пряди сквозь свои длинные пальцы, поглаживал, ерошил — и по кругу, пока Чуя застыл, не понимая, как реагировать. Дазай нахмурился. И быстро завязал небольшой конский хвост, выпуская пару передних прядей. — Чуя, — он склонился, обжигая шепотом его ухо, — Я не дурак и всё вижу. Прекращай. Ничего хорошего из твоих чувств не будет. Сердце ухнуло куда-то вниз. Дазай был абсолютно прав, и Чуя не был подростком, которому было так легко разбить надежды. Но он все-равно почувствовал, как что-то внутри надкололось с тихим треском.***
Мириам. Так звали ту бездушную девушку, кровожадно прихлопнувшую двоих сильных ребят за один укус. Сейчас она стояла близко к Накахара, и он едва удерживался от желания подпортить её чересчур идеальное личико. Останавливал лишь предостерегающий взгляд Гин. Она сама тряслась от гнева, прожигая взглядом безучастную девушку, но чудесно контролировала себя. Босс шепотом восхитился ею, вызывая радостную улыбку. Рюноскэ криво покосился на них. Дазай сегодня был взволнован, и это отчетливо улавливалось на обычно сдержанном лице. Крутя меж пальцев ручку, Босс неуклюже уселся за стол, и после все остальные последовали за ним, как один. Чуя находился в возмущающей дальности от него — и не скрывал своего недовольства. После того разговора Осаму явственно огородился от него, и совершенно точно не разделял понятий «работа» и «личная жизнь». Хотелось выбить из него всю дурь, а еще хотя бы силой выбить его на нормальные эмоции. Со временем его пустое выражение лица приелось, иногда разбавляемое легкими следами слабых эмоций, как сейчас. Он посмотрел на Мириам, скользнув глазами по лицу Чуи. — Как вы могли заметить, эта девушка отличается, — перед глазами пронеслись воспоминания с их первой встречи, Гин нервно рассмеялась, — Мириам эспер. Но в отличие от агентства, способности у нее приобретенные. Как видите, побочных эффектов много, — он с легким разочарованием во взгляде постучал пальцами по столу. — Класс, — возмутился Чуя, — Мог вообще через пару лет сказать. — Прости, что не оправдал ожиданий, — язвительно огрызнулся Дазай, — В любом случае, она ничего не испытывает и подчиняется моим приказам. Её способности тоже не очень обнадеживают: никакой мистики, обычные повышенные рефлексы и сила. Чуя снова взглянул на девушку. Та действительно не выглядела живой. В голову закралась мысль: неужели Дазай сделал её такой? Была ли Мириам таким же человеком? Глаза Осаму словно отвечали на его вопросы. Наверняка да. В них засела сталь и закаленная годами пыток жестокость, и Накахара не имел права судить его. Но все-таки… Даже будучи мафиози, Чуя был ярым противником экспериментов над людьми. Сами размышления об этом заставляли его испытывать сильное чувство вины. Дазай, видимо, не брезговал любыми методами. Это как бы в копилочку его авторитета, как мафиози, но с человеческой стороны это было настолько отвратительно, что Чуя мог бы проблеваться. — Мы планируем использовать Мириам как шпиона, — голос Амрама, как и обычно, был вялым и монотонным, — Действия этих ребятишек в последнее время… Непонятны. — Разве агентство не заподозрит неладное, когда на их пороге появится подобное чучело? — грубо оборвал старикашку Акутагава, скрестив руки на груди. Осаму поморщился, вырывая из юноши злобное фырканье. — Нет. Им доводилось встречать её, и они просто-напросто решат, что я выкинул Мириам, наигравшись, — он пожал плечами. О. Так вот какое мнение было у агентства насчет Дазай. Чуя не был удивлен. Остальные и вовсе приняли это как должное, не обратив внимания, и Накахара прекрасно их понимал. Из всех мафиозных Боссов более-менее славную репутацию имел только лишь, пожалуй, сам Накахара. А самую ужасную, наверное, Мори Огай. За все недели их пребывания на территории Портовой мафии они ни разу не встретили его. Чуя не то чтобы чувствовал облегчение. Хотя да, чувствовал. Встречаться с этим человеком не хотелось никому в этой комнате. Дазай и подавно сбегал из базы при первой возможности. Накахара предполагал что это именно по той причине, что тот мог встретить своего названного отца. — Должно сработать, — уклончиво соглашается Гин. — Должно, — кивает одобрительно Осаму. — Подожди, разве ей не нужны приказы, чтобы двигаться? Он посмотрел на Чую, прежде чем ответить. Накахара прикусил губу. — Всё в порядке, я просто прикажу ей быть, как человек. С таким железным логическим решением никто и не осмелился спорить. Хотя сомнения читались на лице каждого, особенно недовольным выглядел Рюноскэ, который явно замотался находится в Италии, зная, что он не может просто так взять и перерезать глотку своему бывшему учителю. Чуя с сожалением посмотрел на юношу. Амрам сопливо втянул носом воздух, начиная неспешно выгонять их из зала, пренебрежительно выпихивая руками и коленями. Накахара приподнял брови. Акутагава с чувством завопил на старикана, взявшись за небольшой кинжал — но мужчина успешно вырвал тот из рук озлобленного Рюноскэ, ногой отгоняя его от порога. Накахара даже не заметил, как в комнате остался лишь он и Дазай — двери за подчиненными захлопнулись, погружая зал в напряженную тишину. Дазай, смочив слюной пальцы, уныло перелистывал страницы толстенной папки. На Чую он не смотрел, и Накахара подумал было уйти, но взгляд зацепился за беспечно оставленный на стуле телефон. Незаметно подняв его, он вышел, оставляя Осаму одного.***
Похоже, Осаму не чужды были сантименты. На заставке стояла его фотография, сделанная явно исподтишка: Дазай неестественно радостно улыбался, стоя посреди какого-то офисного помещения. Он говорил с кем-то, жестикулируя руками, и одет был по-другому. Кофейное пальто, под которым виднелся черный жилет и полосатая рубашка и бежевые брюки. Такой стиль не укладывался в голове. Здесь он был ненамного моложе, а значит, Осаму за такой короткий промежуток времени сумел в корне поменять и стиль, и характер — здесь он точно был другим, в глазах его сверкало веселье, а лицо излучало доброжелательность. Не знай он прежнего Дазай в лицо, ни за что бы не поверил, что это он. Конечно, телефон парня оказался заблокирован, но Чуя лишь рассмеялся. Такая беспечная защита у такого влиятельного человека — что за вздор! Усмехнувшись, он провозился над аппаратом по большей мере час, прежде чем смог разблокировать. Разочарование постигло его с первых секунд. Простецкая защита у Осаму была лишь потому, что сам смартфон пустовал. Ни тебе компромата, ни записей. Лишь в напоминаниях обнаружились обыденные «конференция», «Мори-сан», и последнее должно было пикнуть сегодня ровно через четыре часа. Конечно, он запомнил. В галерее была лишь эта самая фотография и еще парочку смазанных, датировавшихся тем же днем, что и первая. Что на них происходило выявить было нереально, но Чуя честно старался, прежде чем со вздохом зайти в контакты. Это оказалось единственным местом, где Дазай как-либо уведомлял о том, что этот телефон вообще-то ему и принадлежит. Куча пропущенных входящих от «Мори-сан» и «Человек-тигр». Накахара нахмурился, смотря на незнакомый набор цифр. Он фоткает номер, и идет дальше по истории вызова, ибо контакты у него хранились чисто деловые, Чуя даже не стал к ним внимательно присматриваться, хоть и чувствовал, что что-то упускает. Чуя останавливается, широко распахнув глаза. Палец замирает. Дазай действительно был беспечен и немного наивен; месяц назад в истории вызова значился абонент «Очкарик-сама» с забавной фоткой кричавшего мужчины в прямоугольных очках. Чуя почти сразу признал в нем одного из членов агенства — эта фотография хранилась в досье Куникиды Доппо.