— Тебя зовут Ода Сакуноскэ?
Мужчина дергается, от неожиданности выронив из рук чернильное перо. Он поднимает ошарашенный взгляд. Юноша сидел напротив по струнке смирно, глаза его были полумертвыми и блеклыми, и сам он выглядел весьма странно, облаченный в изысканный белоснежный костюм. От его лика словно исходило приглушенное свечение, и Ода, проведя языком по сухим устам, дрожащим голосом ответил:
— Ты… Ангел?
Человек не требует от него ответа. Он кладет перо, поднимает рукописные листы — Осаму не двигается, вчитываясь в написанное, наклонив голову. Старик, что смог приручить Ангела, был непростым смертным. Впрочем, этого и стоило ожидать. Не могла быть у человека
настолько сильная воля. Прорицатель исписал много таких листов, пытаясь донести до своего дражайшего внука мысль: и Ангелы, и Демоны, и Бог, они есть. Они не вмешиваются в человеческие дела, но ради него, Оды, он готов стать вместилищем для демона Верена. У того есть способ, как обмануть самого божьего рыцаря, чтобы он стал твоим ангелом-хранителем, оберегал и обеспечил долгую, сытную жизнь. Конечно, это была ложь. Даже если Осаму сковали вериги, он мог разрушить их очень просто. Стоило только омыться в Божественном пруду, и тогда сгинет и проклятие, и те, кто оказался под его влиянием. В одном Верен не ошибся, когда избрал его: Дазай не смел убивать, и это было почти единственным, что ему запрещалось. Даже косвенно, даже ради собственного спасения — никогда, и Осаму принял эту мысль. Он не мог перечить с Отцом, да и такая маленькая цена во имя вселенского равновесия была ничтожна.
Осаму бесшумно подошел к юноше, не став дочитывать. Он и так знал, что там написано. Прорицатели — мост между верхним и нижним миром, и Дазай жаль, что один из них не смог сдержать соблазна. Ангелы редко откликались на зовы избранных, но нередко даровали им чудеса и блага, пытаясь уберечь от демонического влияния. Последние наоборот охотно связывались с кем попадя, искушая обманом. Дорога в Рай этому человеку, дедушке мужчины, конечно же, была перекрыта. Похоже, после прохождение по мосту, душа его была заключена в Чистилище, а не возвысилась, как он подумал.
Сакуноскэ, шумно втянув воздух, осмотрел его. И мягко, стараясь не сказать ничего лишнего, спросил:
— Что он попросил?
— Твою долгую и счастливую жизнь. Любовь.
В глазах ангела мелькнул интерес, когда человек, подперев ладонью щеку, с усмешкой хмыкнул. Он не был взволнован, напуган или тронут. Его руки слегка дрожали, а книги, стопкой выложенные рядом, привлекли внимание. Дазай метнул на них взгляд, но символы были непонятны для него. Ода, взяв одну из них, распахнул страницу. Осаму заметил, что на листах были смутно знакомые ему символы. Похоже, этот язык принадлежал другой вселенной — и он не смог скрыть непонимание на своем лице. Неужели прорицатель нашел способ выходить за пределы данного? Проникать в чужие измерения? Мужчина рассмеялся с блеском в лазурных глазах. Ангел напоминал обычного человека, и, похоже, причина крылась в веригах и в том, что он полноценно спустился на Землю, обретя истинный сосуд. Однако он все еще не был человеком. Удивительно, что он умел читать и, возможно, даже писать, но явственно было то, что говорить он не умел. Голос его эхом звучал в голове Оды, а губы бесшумно шевелились, словно бы он действительно использовал свои голосовые связки. На самом же деле губы шептали полную бессмыслицу, хоть Сакуноскэ и не понял бы этого, не умей он читать по губам, а говорил он так — мыслями, и голос его был складным и ледяным.
— Не знаю, что намудрил Господь, — он нахмурился, — Но не только мой дедушка был…
Особенным. Мой отец и мать были дальними родственниками, которых погубил демон, а я, рожденный в семье Сакуноскэ, стал обречен на ту же судьбу. Мы плотно связаны с вашим миром, и пускай не осталось никого, кроме меня и сестры, я… Хочу избавиться от этого. От видений о других вселенных, от чужих голосов, от правды, от истины, — Ода звучал уверенно и неспешно делился с ангелом своими мыслями, спокойными и непрерывными, — От тебя.
Ангел поднял на него насмешливый взгляд.
— Твой дедушка поплатился телом и душой ради того, чтобы я был здесь.
— Это ничего не значит, — севшим голосом процедил Ода, хотя в глазах его читалась боль.
Это значило для него многое — и Дазай это видел. Ведомый порывом, он взял одну из книг на его столе. Она отличалась от того, что ему доводилось видеть прежде. Она излучила энергетику, необычную, доселе невиданную. В его руках она слабо вспыхнула, раскрываясь и демонстрируя пустующие страницы, а иероглифы, расползшиеся по коже проклятием, переползали на переплет, плотно обвивая. Одасаку вскочил, в глазах его явно читался ужас. Она полыхала голубым пламенем, но не горела, оставаясь в руках Ангела целой и невредимой. Сакуноскэ, опустив взгляд, крепко сжал кулаки. Книга захлопнулась, исчезло пламя — то самое божественное голубое пламя, которое не под силу потушить даже Ангелам.
— Заветная книга, — он усмехнулся, — Стало быть, вы хранители. Я не должен был с вами пересекаться, — он задумчиво покрутил книгу в своих руках, — Твой дедушка, похоже, действительно был гением. Он обратился именно ко мне, зная, что по силе я превосхожу своих собратьев. Он наложил на меня вериги, чтобы я смог запереть силу этой книги… И даже обеспечил тебе долгую, безопасную жизнь, — Дазай большим пальцем проводит по обложке книги, а потом отдает её в руки человека, — Одного он не учел. Ангелам запрещено касаться Заветной книги. Моя смерть теперь лишь вопрос времени, а её обратное распечатывание будет принадлежать Суду Божьему.
Одасаку внимательно слушал, не перебивая. На его лице застыло нечитаемое выражение, он крепко сжимал в своих руках запечатанную книгу, и о чем-то размышлял, смотря на ангела. Он поджал губу. Книга мелко задрожала, но тут же успокоилась — Сакуноскэ мельком проводит по ней пальцами, с нежностью, словно бы он крепко держал ребенка.
— Стало быть твое имя Осаму Дазай, — спустя пару мгновений говорит он, — Божья правая рука, ангел правосудия и справедливости. Бессмертный воин, безжалостно карающий грешных, и сильнейший на Небесах.
— Неужели я стал настолько известен? — сощурился Ангел, — Мне казалось, мой лик и имя скрыто от людского народа.
— Не от Хранителей, — помотал головой Ода, — В любом случае, я должен отблагодарить тебя. За то, что запечатал книгу и… Защищаешь меня.
— Ты же знаешь, что я делаю это не по своей воле, — безразлично напоминает ему создание, и протягивает руку, намереваясь стереть воспоминания о его приходе, — Остановить Бога ты не в силах. Никто не в силах.
Сакуноскэ гнусаво улыбнулся, с горечью отведя взгляд. Он хватает ледяную руку ангела, словно лезвие касается бархатистой кожи, и внезапно мир вокруг них начинает кружится, превращаясь в водоворот ярких красок и дыма. Дазай ошалело отшатнулся, пытаясь высвободить ангельские силы, но человек крепко удерживает его обеими руками, не давая двигаться. Языки непонятного серого тумана поползли по пространству, всасывая в себя цвета, и медленно набухали, наполняя воздух ароматом жженой древесины. Впервые ему доводилось ощущать себя беспомощным. Ангел крепко зажмурился, не в силах больше выдерживать тошнотворных круговоротов, а его силы, раньше переполнявшие тело, постепенно ослабевали, утекая куда-то вглубь образовавшейся воронки. Человек болезненно выдохнул, прижимая Дазай к себе: и мир взорвался белоснежным сиянием, и вместе с тем костюм на спине натянулся, разрываясь, когда могущественные белые крылья величественно взмывают, окутывая два тела своей непробиваемой защитой. Сакуноскэ раскрыл глаза. Перья крыльев были мягкие, словно пух, и нежно скрывали их в коконе от царившего вокруг безумия. Он зачарованно наблюдал, как мерно покачивается чужое оперение, распыляя нежное, божественное сияние. В своеобразном бункере он чувствовал долгожданное умиротворение. Он был выше Ангела, ненамного, но достаточно, чтобы лицо юноши скрылось в его плече.
Он судорожно сглотнул воздух, прижимаясь крепче. Рука его в отчаянии обхватила темную макушку, заставляя обвившие их крылья вздрогнуть, и с мягким шорохом возвратится на место. Они были большие, выглядывали из-за спины Ангела, ставшего вмиг хрупким и маленьким по сравнению с такой мощью. Он отстранился, взглянул на человека с примесью осознания и шока, и с чавкающими звуками крылья спрятались, оставляя длинные кровоточащие раны. Дазай обмяк в его руках, практически не имея сил держаться на ногах.
— Ты написал об этом в Заветной книге, — дрожащим голосом молвит Дазай, усмехнувшись, — Да…
Одасаку, ты же знаешь, какова цена твоим поступкам?
— Я знаю, — прошептал Ода обессилено, оглядываясь. Мир стал прежним, и он уложил Ангела на скомканные простыни скрипнувшей кровати, — Я не в состоянии заплатить эту цену.
— Кто бы мог подумать, что однажды человек спрячет ангела от божьего взора, воспользовавшись сей чудотворной книгой, — он откровенно забавлялся, пока белые простыни под его спиной окрашивались в ярко-алый, — Ослабил меня. Я практически человек, ты в курсе, Одасаку? Боль. Сомнения. Слабость. Эти чувства так грешны, что я… Не могу.
— Это хорошо, что ты смог сохранить рассудок, — после недолгого молчания кивает человек, — Если бы он тебя изгнал из Рая, все было бы куда сложнее. Я про эмоции и тело, да и твоих сил не было бы совсем.
— Теперь проход домой мне закрыт.
Одасаку виновато облизал губы, а после перевернул ангела. В его руках оказалась небольшая стальная коробочка, и Дазай побледнел, пытаясь спрятать свои раны:
— Нет, нет, — взволнованно остановил он его, — Это не поможет, эти раны не затягиваются. А еще я наслышан о медицине в эти времена. Знаешь, живешь в одну из суровейших эпох человечества.
— Ты знаешь, что будет в будущем? — выгнул бровь Ода, послушно убирая аптечку.
Ангел неохотно кивнул.
— Вижу. Но своего или твоего будущего мне знать не дано. Лишь человечества в общем.
— И как тебе?
Дазай медленно моргнул, переворачиваясь обратно на спину. В глазах его застыл немой вопрос, а после он неуверенно уточнил: «Что именно?»
— Люди.
Ангел задумался. В голове его было много чужих воспоминаний, и он не знал, почему иногда они всплывали в его памяти. Возможно, они принадлежали тем людям, которые имели сильное влияние — там был всемирный враг какой-то из войн, обезумевший писатель, жестокий диктатор. Они все находились не то в Раю, не то в Аду — всё зависело от Божьего суда — и делились с ним сокровенными мыслями и воспоминаниями, неизвестно с какой целью. Он долго думал, прежде чем зашевелить губами. Одасаку вновь заприметил, что голос был лишь в его голове. Интересно, смог бы Дазай когда-то стать
настоящим человеком?
— Вы интересные, — признался он искренне, — Бог вас не любит. Вы давно отбились от его рук, непослушные и вольные, как рыба в море, — Осаму посмотрел на Сакуноскэ, который внимательно слушал каждое его слово, — Думаю, скоро вы останетесь совсем без нашего присмотра.
— Жаль слышать это.
В этот момент двери бесшумно распахиваются, и Осаму резко садится, ощущая саднящую боль по всему телу.
— Мириам, — на выдохе прошептал Сакуноскэ, закрывая Ангела своим телом.
Отчего-то сердце Осаму сбилось с ритма, укоризненно изнывая. Девушка, вошедшая в комнату, была изящна, и её вполне можно было назвать «женщиной» — однако её блекло-зеленые глаза, преисполненные чистой болью и гневом, неспешно скользили по нему. У неё были густые каштановые волосы, и она носила необычное платье. Староватое для этого времени, оно было символом изящности и чего-то магического. Бирюза, обшитая узором из золота и кружевом, ниспадала на полы, непышной юбкой скрывая её ноги. На шее её сверкало тяжелое украшение из белого и желтого золота. Подняв тонкую руку в белой перчатке до локтя, она истерично вломилась внутрь, отвешивая Сакуноскэ звучную пощечину. Дазай замер каменным изваянием. Ода, виновато насупившись, привстал на одно колено, молчаливо извиняясь. Губы его коснулись чужой ладони, скрытой в облегающей ткани. Мириам, горделиво вздернув голову, взглянула на него, пытаясь изловить на его лице какое-то определенное выражение. Выдохнув, она посмотрела на парня.
— Брат, я ощутила, что мощь Книги вспыхнула внезапно и также внезапно бесследно исчезла. В чем дело?
— Мириам, — спокойно успокоил её Ода, — Это тот Ангел, которого искал дедушка. Он смог запечатать Заветную книгу, и в благодарность перед этим я написал несколько предложений. Это поможет спрятать Осаму от божьего надзора, и избежать погибели или изгнания.
Девушка не выглядела удивленной. Она шумно вздохнула, кладя руку на плечо брата. Лицо её вытянулось, и вместе с тем пропала атмосфера её девчачьего поведения и незрелости — женщина спокойно сказала:
— Хорошо, брат. Вам принести что-то?
Сакуноскэ облегченно мотает головой. Впрочем, Мириам, отодвигая его голову в сторону, вопросительно смотрит на Ангела. Дазай недоуменно взирал на нее снизу вверх, не смея вымолвить ни слова. Женщина терпеливо ожидала ответа, и Осаму довелось неуверенно признаться:
— Мне бы… Новую одежду.
Мириам усмехнулась с доброй улыбкой, уважительно кивая ему. Одасаку выглядел недовольным, и после того, как статная фигура скрылась за дверью, невнятно пробурчал что-то. Осаму не стал спрашивать. Ему было интересно: как стоило жить дальше? Там, на Небесах, все существенно отличалось от этого мира, и даже просто вдыхая и выдыхая, Дазай чувствовал давящее невыносимое чувство тяжести, взваленной на его плечи. Сакуноскэ предусмотрительно молчал, позволяя Ангелу привести мысли в порядок, и он был неизмеримо благодарен ему за такую проницательность. Похоже, были и еще причины, почему человек решил его защитить. Что-то помимо желания закрыть книгу и обрести защиту свыше — что-то, чего Ангелу понять было не дано. По-крайней мере, не сейчас.
Во взгляде Оды было что-то для него доселе неизведанное. И Осаму горел жаждой узнать, что же это было.
***
Его нельзя назвать полноценным человеком. Чего только стоили мгновенно переставшие кровоточить раны, его идеальное лицо и невозможность говорить — о том, что общается он в головах людей, Сакуноскэ сказал ему лишь спустя несколько… Месяцев? Он честно пытался использовать что-то в своем горле, чтобы выдавить звуки, но пока у него был более надежный способ обмена информацией, он не мог приловчиться.
Дазай не унывал.
Мириам оказалась невероятно поддерживающей девушкой. Она была волевой и сильной духом, энергия переполняла её уже не юное тело, и она довольно быстро свыклась с мыслями о том, что теперь они с братом не одни. Осаму удивился, как у людей было всё легко. Он не понимал, о какой «
семье» она всегда твердила, и ощущал горькую вину за свое непонимание.
Ему приходилось тяжко. Эмоции не поддавались ему, и они все еще были нестабильны. Он мог заплакать посреди разговора с Мириам, или рассмеяться, слушая откровение Оды — это смущало всех, но никто не обижался на это. Дазай яростно пытался держать это в узде, но для Ангела всё человеческое отторгалось, и очень скоро он вновь ощутил ту самую губящую беспомощность. Бог не нашел его, конечно. Не смог бы. Голоса его собратьев больше не плавали в мыслях, и теперь они всецело принадлежали только ему. Спутанные, грешные и непонятные — они причиняли куда больше вреда, чем пользы. Но говорить об этом Одасаку он не хотел. С тех самых пор он всегда был рядом с Ангелом, и всегда чувствовал себя виноватым, если возникала проблема. Мириам была проще. Её чувства были мимолетны, такими же не долгосрочными были её мечты, стремления и желания. Одасаку часто называл её «ветреной», но Дазай знал, в чем дело. Душа женщины была чиста и сильна, как и у её дедушки. Похоже, она вполне бы могла наложить более сильные вериги на какого-нибудь неудачника, рискнувшего отвести её через мост. Судьба Мириам, впрочем, обещала быть особенно несчастливой. Она потеряла всю свою родню, не смогла стать Хранителем, как её брат, и была
бесполезна — и пускай никто не говорил об этом, все знали, что в этом сражении она станет лишь балластом.
Он долго служил Небесам. Намного дольше, чем некоторые другие, и лишь слегка меньше, чем десять Архангелов. Осаму создавали долго, весь Рай кропотливо воссоздавал его подобие, вливая столько силы, сколько могли. Он был воссоздан из кусочков своих собратьев, но б
ольшая часть его существа принадлежала Богу. Дай ему немного времени — и он вполне смог бы зваться его единственным сыном.
Дазай видел многое. И слышал достаточно. Все люди, рожденные здесь, были вне власти Бога. И лишь некоторые остались в его руках: Мириам была такой же. Придуманный Господом сценарий был лишь заведенным механизмом по производству воинов: они рождались, страдали и умирали, сохраняя ясность ума и силу воли.
Возможно, это было жестоко?
Дазай не мог этого знать.
***
«
Ты говоришь, что нет любви во мне.
Но разве я, ведя войну с тобою,
Не на твоей воюю стороне
И не сдаю оружия без боя?
Вступал ли я в союз с твоим врагом,
Люблю ли тех, кого ты ненавидишь?
И разве не виню себя кругом,
Когда меня напрасно ты обидишь?
Какой заслугой я горжусь своей,
Чтобы считать позором униженье?
Твой грех мне добродетели милей,
Мой приговор — ресниц твоих движенье.
В твоей вражде понятно мне одно:
Ты любишь зрячих, — я ослеп давно.»
Шекспир. Сонет 149
Дазай закрыл книгу.
Он знал, что людьми в большинстве своем движет любовь. Она бывает разная. Дружеская, семейная, несправедливая, односторонняя, страстная… Любовь — это то, чего Осаму, возможно, не дано понять никогда, сколько бы лет он не прожил на этой бренной земле.
Он знал, что Мириам любила его. Он стал для неё еще одним младшим братом, она берегла его и заботилась, и не выносила видеть его боли. Любил его и Одасаку. Но разве была та любовь той, которую испытывала Мириам?
Нет.
Возможно, Ангелу стоило остановиться. Он не мог стать человеком, но все равно надеялся. Эгоистичное создание, боязливо скрывавшееся от своего Отца, боясь смерти. А мог ли он, Дазай, умереть? Наверное нет. Не испытай он человеческих чувств, не испил бы он тяжести страданий и людских потех — не умер бы. Он бы не боялся и не засыпал с мыслями о том, что ему
страшно.
Мириам нравилось расчесывать его волосы. Они не были длинными, но этого хватало, чтобы по утрам она приходила и использовала свой любимый деревянный гребешок, подаренный матерью. Женщина говорила с ним о многом, с каждый днем развеивая все крупицы его сомнений, позволяя Осаму укрепится. Он был
почти человеком, и по прошествию столько лет ощутил, что же такое
любовь.
Она не была такой, какой её описывали в тысячи и одной книге, прочитанных Дазай. Описать это чувство было невозможно. Он дорожил Мириам, как некровной сестрой, но еще больше тянулся к Одасаку — не только как к брату, а как к человеку, со своими недостатками и слабостями;
Его мысли часто крутились вокруг одного единственного человека. Это было похоже на настоящее помешательство, и Осаму не знал, как с ним справляться. Это не то, с чем могла бы помочь его милая Мириам — она знала каждую его тайну, но он не мог так запросто замарать её мысли его порочными чувствами к её родному брату. Он пытался бежать, пытался сгрызть внутри себя эту нежность и возвышенную влюбленность, едва-ли не бился головой об стену. Лишь бы не видеть чужих глаз, пленявших и таких искренних. Лишь бы знать, что Ода счастлив, и не рушить эти тихие мгновения их семейной жизни таким бесстыдством.
— Ты в порядке, братец?
Мириам, как обычно, ласково ему улыбается. Дазай поворачивает голову, поджав губы. Он сидел за деревянным столом в окружении книг, небольшой огонек в лампе предательски закачался, а за окном завыл ветер. Погода была подстать его настроению — мрачная и непонятная, вместе с ветром усиливался и дождь, и снег; где-то на закромах горизонта грозно бушевало море, и содрогались небеса в холодном свете молний. Осаму почти никогда не покидал порог особняка Сакуноскэ, и лишь однажды ему довелось увидеть море. Бирюзовое и бескрайнее, оно охватывало немыслимые просторы, мирно покачивалось, а от касаний Ангела бурлило беспокойной рекой. Море его боялось, боялся его и Осаму — такого величественно-прекрасного и бесконечного. Оно напоминало ему Бога. И было странно наблюдать, как в нем омывались его
брат и
сестра. У них не было страха, пускай они и знали, какими строптивыми бывают здешние воды. Он совсем немного завидовал.
Любовь была ключом к безграничной силе, но она же и впускала в сердце ненужную слабость. Он был немощен перед ней, и сколько бы боли не испытывал, стараясь подавить тошнотворное чувство вины перед Мириам, все-таки сдался.
Причина, по которой Одасаку тогда спас его, заключалась совсем не в защите или алчном желании обладать божественной мощью. Это слово жгло язык, и тот больше не поворачивался, чтобы вымолвить его. Он мягко касается чужих губ, неуверенно и боязливо, а руки его слабо касаются горячей шеи. Ода ошалело распахивает глаза, когда мимолетное касание обжигает, и замирает. Осаму смотрит на него по-детски наивным взглядом, и ему было невыносимо видеть, как внутри этих глаз рушится абсолютно всё. Он несдержанно сжимает его в объятьях, как когда-то очень давно, и с нажимом углубляет поцелуй, полный страсти и сдержанного желания. Его по-настоящему трясет: Ангел все еще был холодным, как речная вода осенью, но во рту его было жарко и мокро, а руки его блудливо шастали по чужому телу, пытаясь схватиться за ускользающие моменты. Сакуноскэ ведет, он чувствует, что Осаму дрожит в нетерпении и полном беспорядке — он не слишком понимал, что делать, и полностью отдавался всепоглощающему чувству.
Это не было похоже на то, что происходит между людьми. Ода был зрел и опытен, его всегда прельщали девушки помладше, покрасивше да помилее. Дазай не был хрупкой девушкой, а лицо его было скорее изящным и острым, нежели милым. Но волна безумия поглотила их с головой, и Осаму, кажется, понял, почему его семье так нравилось купаться в море.
Осаму просыпается позже. Одасаку сидел за столом, сгорбившись над очередными рукописями, а Дазай искусал все губы, лежа обнаженный на чужом ложе, не понимая вспыхнувшего вороха новых чувств. Гладких, смазанных, неуловимых. За ними нельзя было угнаться, их нельзя было сотворить — и это то, что не было создано Богом. То самое, отчего Создатель отринул своих созданий, несовершенных и мятежных. Секс был лишь средством породить потомство, но Дазай не думал, что оно может быть нацелено не только на это. Разве могли двое мужчин создать новую жизнь? Разве подвластно им было взращивать в чреве плод, который позже вырастит таким же комком непонятных чувств и мыслей? Осаму был счастлив. И одновременно с тем сломлен разочарованием.
Конечно, Одасаку заслуживал лучшего. Не жизни взаперти вместе с Ангелом под боком, нет. Ему нужна была семья, целая и здоровая, но, похоже, Осаму был тому помехой — и стоило ему рассказать об этом, как чужой кулак с силой ударил его по лицу.
Ода был зол. На себя, что ничего не пояснил Дазай, и на него же, за эти глупые, нечестивые мысли. Мириам молча наблюдала, не смея вмешиваться. В сердце её клокотала горечь за родных, и она не могла усмирить её. Удар за ударом — Сакуноскэ впервые злился так сильно, в молчаливой истерике разбивая чужое лицо и свои костяшки. Она видела их слезы. Искренние, полные страданий и непонятных им самим: мужчине и Ангелу, привыкшими быть сильнее, чем они есть на самом деле.
Ей пришлось долго выхаживать Осаму от травм. Тот хоть и напирал на том, чтобы использовать остатки ангельской энергии, но не мог этого сделать. Её было ничтожно мало, и стоило беречь её до поры до времени. Одасаку ушел, унеся с собой ворохи листов и парочку чернил. Он обязательно вернется — Мириам не переживала, и молча сидела рядом с Дазай, пропуская его волнистые пряди сквозь пальцы. Ангел напоминал ей ребенка. Они также были полны сомнений, вопросов, и не понимали, что им делать. Мириам никогда не воспитывала детей; её младший брат с самого детства был взрослее, чем она. Поджав губы, женщина нежно обнимает его, пытаясь согреть.
Интересно, Дазай мог чувствовать холод?
***
— Это вещь моего отца, — молвит Одасаку, протягивая парню вещицу, спрятанную в слое бумаги.
Он смотрит на него слегка виновато, но спешно сглатывает свои колебания. Приняв из рук подарок, он аккуратно сдирает упаковку. Его рот приоткрывается в удивлении — он держал брошь, размером с собственную ладонь, и её поверхность была перламутрово-бирюзовой. Он чувствовал, как ангельские силы слабо колыхаются внутри.
— Она принадлежала его умершему другу, — помолчав, признался Ода, — Он был ангелом-хранителем моей матери. Бог изгнал его, когда он пожелал назвать их своей родней.
— Цикличная история, — вдумчиво, с горечью в словах, произносит он, — Спасибо, Одасаку. Это очень ценная брошь.
— Еще… Помнишь, мы с тобой учили тот язык, на котором я писал свои мемуары? — он дожидается кивка, — Не забыл? — Дазай моргает, — Хочу, чтобы ты прочел это. Прости, я… Не силен в словах.
«Мне покоя не дают твои глаза,
Кристально чистые, как небо.
Я уж точно, абсолютно без ума,
От улыбки твоей нежной, смелой.
Ты ведь Ангел. Я же — человек,
Руки ты запачкал в грешности людей,
И за это пред тобою сильно виноват.
Где оно же слыхано так чтобы
Грязный человечишка — и с небом заодно?
Где оно же видано,
Чтобы я так возлюбил тебя давно?
Это нас погубит, несомненно,
Ох, а сколько боли причинит!
Это будет мука, сладость веры,
Без покоя беспокойная любовь.
Может будет искренней романов,
И свежей моих любимых мемуаров.
В стужу быть хочу с тобою,
В здравии и непокое,
Я пленен был взором лишь твоим,
Мой любимый серафим.
Не спеши распахивать ты крылья,
Не взмахивай, не улетай.
Я лишь прошу, собою будь,
И даже придется если быть немилым,
Оставайся непорочен, друг.
Я хотел бы называть тебя «любовью»
Утром руки целовать,
И свою я преданность не скрою,
Я давно плененный, отравленный тобою я.
Я хочу шептать несмело,
По ночам, пока ты сладко спишь:
«Эй Дазай, люблю тебя я верно,
Готов отдать и жизнь, и свой настоящий лик»
И услышать бы в ответ всё то же,
Что я там пообещал.
Мне хочется с тобою вечно,
Быть с тобою каждый час,
Мой ангел, мой
Осаму Дазай.»
Слезы бесшумно скатывались по щекам, оставляя на пергаменте влажные пятна. Осаму плакал, долго и устало, цепляясь за Одасаку, как за спасательный круг.
Небеса, оказывается, никогда не были его домом. Там его никто не ждал.
