***
— Я нашел тебя, Сын мой, — со смешком Бог спускается на абсолютную равнину. Не было теперь ни многолетнего особняка, ни густых крон деревьев, ни озера, ничего. Лишь плоская голая поверхность под ногами троих, оказавшихся абсолютно беззащитных перед настоящей мощью. Брошь взмывает в воздух, ярким лучом обжигая небесную синеву. Бесплотный дух, принесший со своим приходом благодать и покой, мелко дрогнул — и тогда вещица завыла, и молнии посыпались градом, заключая троицу в круг из спаленной травы и небольших кратеров. Энергия, чистая и могущественная, вонзилась в тело Ангела. Мириам за его спиной схватила Одасаку за руку, крепко жмурясь в страхе. Он не мог позволить им пострадать. Не мог сдаться даже перед лицом своего Отца, Создателя всего живого. Его небесная честь запульсировала в солнечном сплетении, вернувшись на прежнее место. Она была почти сравнима с тем, что когда-то растерял Дазай: с той былой мощью полубога, скованного из частичек чужих душ и ангельских сил. Крылья позволили ему взмыть в воздух, он яростно взмахивал ими, в мгновенье ока оказываясь с повисшей между Землей и Небом духом — глаза его холодеют, становясь зеркалом, и в них отразилось уже человеческое лицо. — Знаешь, в будущем будет много талантливых созданий, — поделился Бог, учтиво проскальзывая мимо нанесенного удара. Вспышка света, образованная Осаму, врезается в землю, создавая глубокую яму, полыхающую голубым пламенем, — Федор Достоевский. Хороший писатель. Он отдаст мне сосуд лет через сто, на благо сего бренного мира. Он довольно неплох, правда ведь, Осаму? Ангел злобно зарычал. Федор кинул взгляд на двоих людей, оставшихся внизу. — Прекрасный выбор, — всплеснул руками Он, ловко лавируя меж чередами сокрушительных шаров чистой энергии, — Нет, я серьезно! Хранитель и моя мученица. Жаль, что ты так неуважительно обращаешься с моими дражайшими работами. Резкая вспышка боли сковало тело Дазай. Его дернуло вниз, резко и без предупреждений, и удар оказался столь силен, что поднялась пыль вместе с полетевшими маленькими камнями — яма в форме его тела оказалась не сильно глубокой, но тут же по его рукам и ногам с новой силой запульсировали вериги, не давая возможности пошевелиться. Господь криво усмехнулся, отвернувшись от него. Осаму начал кричать. Метки ползли дальше, опоясывая каждый сантиметр кожи, пока вспышка боли не ударила по глазам. Он все еще не мог пошевелится, и ему оставалось лишь изнывать от боли, срывая голос в нечеловеческом крике. Мириам, заливаясь рыданиями, закрыла свои уши. Одасаку со злобой наблюдал за тем, как к ним подходит миловидной наружности человек. Он с пониманием улыбался, шел мягко и неспешно, не обращая внимания ни на крики, ни на истошные рыдания — всё проходило мимо него, как и проходило сквозь Сакуноскэ, который внезапно ощутил, как его повело за границы круга. Сестра крепко схватила его, пытаясь удержать. Ода успокаивающе склоняется перед ней, сдергивая со своей шеи чокер из черной кожи. Бог терпеливо ожидал — он чувствовал это всем своим естеством, а потому не мог позволить ждать слишком долго. Он защелкивает его на тонкой шее сестры, поверх многочисленных золотых ожерелий. Подарок Осаму, дорогая для Сакуноскэ вещь… Мириам безвольно обмякла, осознав, что брат собирался делать. Она утерла слезы, задыхаясь всхлипами, и некрепко встала на ноги, отряхнув замаранное в грязи платье. В глазах её блеснула сталь вперемешку со страхом. Федор усмехнулся, смотря прямо на неё — и покачал головой не то в удовольствии, не то в пренебрежении. — Прости, Сакуноскэ Мириам, — в улыбке его было ни капли сочувствия, — Но знаешь ли ты, кем являешься? Она пыталась не слушать. И лишь смотрела диким злобным зверьком, сжимая кулаки и сцепив зубы. — Ты — одно из моих послушных творений, — с восхищением хвастался Достоевский, голос его лился словно бы с каждой молекулы воздуха, звучал в голове эхом, и ударял по перепонкам оглушающе, — Твоя судьба писана моей рукой. И если все эти неудавшиеся творения выбились из моего контроля, то каждый твой шаг в моей власти, — он улыбается одними глазами, — Наигралась в семью? Пора тебе возвыситься, Дитя. Крики Осаму ненадолго смолкли, когда Мириам, обезумев от гнева и ярости, рванула к мужчине. Её рука крепко вцепилась в чужое горло — но Федор не дрогнул, и даже не начал задыхаться. Под пальцами не пульсировала сонная артерия, не содрогался кадык при каждом слове. Это тело было мертво, и лишь присутствие в нём Бога заставляло его делать вид, что оно живо. Бог опасливо сощурился, хватаясь за запястье женщины. Она заорала, когда половина её руки оказалась оторвана вместе с костью — и вновь свалилась, полная первобытного ужаса и боли. Дазай не мог смотреть, как и Ода. Он подбежал к возлюбленному, сунул руки в яму, пытаясь подавить вериги своими касаниями. Они отступали неохотно, и с каждой секундой их дыхание сбивалось всё сильнее, а время стало течь неумолимо быстро. Осаму поднимается с ямы одним резким движением, и сердце его замирает. Мириам. Перед глазами — её улыбки. Вечно добрые, нежные и ласковые. Её мудрые слова, импульсивный нрав, характер смелой женщины, которая так стоически вытерпела дарованные ей испытания. Он помнит, как она впервые плакала при нем: держала в ладонях фотографию погибшей семьи, и с губ её срывались слова прощения и мольбы к Богу. Она ненавидела Создателя, но отчаяние захлестнуло и её. Такую сильную, бесстрашную и надежную. Осаму вновь плачет. И слезы эти обжигают похуже всякого огня. Щелчок пальцев. Шея Мириам оказывается свернута под неестественным углом, и её предсмертным словом стал лишь жалкий оборвавшийся визг. Тело безвольно грохнулось на землю, прямо к ногам Бога. Дазай в ужасе смотрел на Отца, и крылья за спиной трепетали, потеряв былое могущество. — Впервые кому-то удалось избавиться от моего влияния, — поморщился Господь, — Какой же этот мир все-таки… Неудачный. Моя самая жалкая работа. Без обид, Сын, я же знаю, как тебе нравится эта гнусавая вселенная. Они молчали, осознавая, насколько же бессильны перед Чудотворцем. Вся сила Ангелов, сосредоточенная в Дазай — ничто, в сравнении с Господом, и весь опыт рода Хранителей, Сакуноскэ, тоже был лишь жалкой песчинкой в этом заранее проигранном сражении. Ода опустил голову, не чувствуя больше ничего, кроме смирения. Такого холодного и спокойного, превратившим бурю эмоций в душе в недрогнувшую морскую гладь. Осаму поджал губы. И всё же преклонил колено перед Отцом, сгибая крылья. Вериги беспокойно зашевелились на его теле, окутывая горло. Осаму чувствует, как они медленно душат его, и судорожно задышал, руками упираясь в землю. Одасаку не смел смотреть на него: не сейчас, иначе знал — сломается окончательно. — Знаешь, что будет, Осаму? Он валится на землю. Сакуноскэ на коленях нависает над ним, роняя слезы, и лицо его искривилось от сожалений. Человек наблюдал, как его Ангел медленно угасал — это-ли не истинное веселье?! — Я заберу твоего человека. Самолично уничтожу эту запятнанную душу, чтобы не осталось ни следа от твоей порочной любви, — он сделал шаг, и со вспышкой переместился к Осаму, смотря на него полным обиды взглядом, — Я оставлю на тебе это проклятье, оставлю тебе эту любовь навечно, чтобы никогда ты не смел повторить свой неоспоримый грех. Ты будешь жить вечно, Дазай, будешь перерождаться в новом теле, иметь новую жизнь, но все они будут полны вечных страданий, твоя боль будет с каждым веком усиливаться. Раз в десять лет я буду лично даровать тебе милостыню, — улыбнулся Бог, — Я ведь не могу быть так жесток к собственному сыну. Получишь в этот день своё тело, воспоминания и мысли. Доживешь до тридцати. Снова и снова, — он хищно щурится, скучающе вырисовывая бессмысленные узоры пальцем по земле, — А знаешь, я ведь и твою подружку верну. Без души, правда, но это все еще твоя любимая Мириам, — Осаму зажмуривается, внутри все переворачивалось от каждого произнесенного им слова, — Думаешь, достаточно с тебя? Возможно, ты прав. Я забираю тебя на суд, мой Сын. А ты… Одасаку молчит. Вот он, конец для него, и начало для Осаму. Такая жестокая… История. Он о многом сожалеет. Об упущенном времени, о не сказанном. Сожалеет о всех недописанных историях, и лишь одно для него становиться явным. Повторись это еще десять тысяч раз, он всё равно выберет Дазай. Ода знает, что это эгоистично: но ничего не может поделать. Похоже, раз у них двоих нет счастливого конца, то для одного он точно прибудет. И Сакуноскэ готов смириться. Ради своей любви к Осаму, ради его счастья — он сделал бы всё, хоть сейчас и было поздно об этом думать. Повернулось бы всё иначе, не защити он тогда Ангела? Конечно, повернулось бы. Но такой судьбы Одасаку не избрал бы даже под пытками. Душа его болит за Осаму, гниет и сердце, растоптанное и выброшенное этим капризным ребенком — Богом. Прежде, чем раствориться без следа на глазах Осаму, он кричит, чтобы слова его достигли чужих ушей: — Ты будешь счастлив! — срывает голос, ощущая, как плавно тело распадается на атомы, как безболезненно душа его растворяется, превращаясь в ничто, — Жди, Дазай, ради меня! Счастье будет, тебе просто нужно… Осаму смотрит полными боли глазами. — Меня… Рядом шумно возводится особняк, возвращаются леса — всё было таким же, как до Его пришествия, и прежде, чем Одасаку исчезает, он успевает увидеть в родных глазах долгожданное облегчение. Похоже, все его труды не напрасны: и где-то внутри там стояла драгоценная библиотека, наследие семьи Сакуноскэ и одного Ангела… — Забыть.***
…— Ты лучшее моё создание, — Он переходит на шепот, лукаво заглядывает в светло-карие глаза, налившиеся алой краской, — Помни благодать мою, вместо забвения наказываю тебе изгнание из Царства небесного, бессмертие дарую, вечные скитания без возможности покаяться, — склонившись ближе, притронувшись брезгливо губами ко лбу, Он неслышно молится, сохраняя эту слабую улыбку на своем молодом лице, — Человек твой будет рассеян, дух его будет сломлен. Да будет так. Ангел прикрывает глаза, ощущая, как под ногами исчезает пол, превращаясь в невесомость. Он тянет руку, в панике хватается, но нащупывает ничего, не имея возможности даже вдохнуть. Осаму рвется вверх, взмахивает обрубками и голым скелетом за спиной, и лишь летит дальше вниз, вниз, вниз — на Землю, к людям, к человеческому роду. Осаму находит в себе силы дописать конец. Книги, пронесенные сквозь века, податливо шелестели под его пальцами, а страницы мягко хрустели, плотные и ни капли не изменившиеся с тех незапамятных времен. Он дрожащей рукой берет чернила, сгорбившись над столом, как Одасаку когда-то. Из-под его руки вырываются бессмысленные символы, завершая их историю. «За любовь к творению Божьему, ангелу сожгли его чудотворные крылья и он упал на Землю, без возможности покаяться и полюбить» Накахара молвит слова старой легенды в ночи, а Осаму горько усмехается.