Божий вой

      — Пять лет, значит, — шепчет Чуя.       Дазай смотрит слегка непонятливо, нервно заламывая пальцы. Вздохнув, он подходит ближе. Чуя молчаливо просит разрешения: и Осаму усмехается, снимая верхнюю одежду. Накахара смотрит на тело, косо обмотанное бинтами, и дрожащими руками разматывает бинты. Неспешно, пальцами невесомо касаясь кожи. На запястьях она грубая и неровная. Проклятье изящно обвивали шрамы вдоль, тянулись к предплечью, плавно обвивали шею кольцом и несмело ползли ниже. Он видит начало вериг. И плавно ведет от запястья палец, следуя незамысловатой вязи, останавливаясь у района пупка. Дазай был заметно напряжен. Он прикрыл глаза, но ресницы подрагивали, заставляя Чую смотреть на них дольше положенного.       — Тебе осталось всего пять лет, — повторяет Накахара, и голос предательски ломается, заставляя Дазай зажмуриться, — Что было после того, как ты пал?       — Я встретил Проводника, — погружаясь в давние воспоминания, он откинул голову на диван. Чуя уселся рядом, не смея отвести взгляд.       Подумать только. Чертов Ангел. Он был не то чтобы атеистом, но… Ладно, он был полнейшим атеистом. И если так подумать, то особых причин верить каждому слову Осаму у него не было. Несмотря на это, чутье подсказывало. Оно ломилось и кричало, что Осаму заслуживает доверия, особенно после всего им прожитого. У Чуи было миллион вопросов: почему Бог возвращал истинный облик и воспоминания лишь каждые десять лет? Почему он поступал так, как поступает? Почему не обратился к Богу, как только заметил проклятье? Он не собирался задавать ни один из них. Похоже, причины были, и эти причины… Были не тем, что можно было объяснить. Накахара видел это в чужом взгляде. Теперь он понял, что плавало на дне карих глаз: многовековая боль и приторные сожаления. А еще любовь. Давно иссякшая, оставшаяся лишь по прихоти Божьей. Чуя подавил в себе злобу. Ему не на кого злится. В этом не было никакого смысла.       — Его имя… Ацуши Накаджима, — рот Накахара удивленно округлился, — Я не ожидал, что он вернется. Он ничего не помнит, если что. Он ведь не был тогда… человеком. В любом случае, в то время я помог осознать ему, что Бог заключил его во временную петлю, поместил в собственный безопасный мирок, снабдив одной задачей — приглядывать за Падшими. После этого Ацуши разрушился. Он был частью этой обманки, но в конце-концов пошел против воли Отца и поверил мне.       — А Мириам… — он коснулся чужого плеча, — Она всегда была с тобой?       — Нет, конечно же нет, — улыбка Осаму была вымученной. Он больше не видел в Мириам ту прежнюю женщину, светлую душой и сильную духом. От неё осталась лишь оболочка, которой он так умело и бездушно пользовался, — Каждый раз, стоило мне вернуть свой истинный облик, она находила меня. В ней нет души, она не может испытывать ничего, но мастерски играет. Слушается лишь меня. Оружие высшего класса.       Чуя смолк. Осаму же просто нечего было говорить. Ему впервые довелось открыться кому-то полностью, и вместо желанного успокоения он ощутил лишь еще большую тревогу. Несомненно, за столь короткий срок Чуе удалось с ним сблизиться. Он не мог влюбиться в него, не мог назвать «другом» или даже «товарищем». Чуя был никем. Но почему-то именно ему захотелось высказать самое сокровенное, что варилось в нём на протяжении бессмертного срока.       — Детективное Агентство ищет эту книгу, — медленно говорит Чуя, — С какой целью?       — Я запечатал её, и доселе никто не был способен снять столь могущественное заклятие, — поморщившись, Дазай продолжил, — Потом начали появляться… Эсперы. Не знаю, кто они, и почему явились, но их силы отличаются от ангельских. Предполагаю, эти люди способны воспользоваться Заветной книгой. Я не могу этого допустить.       — Поэтому ты хочешь…       — Уничтожить их всех.       Чуя вдумчиво молчал, переваривая ситуацию. Он осторожно кинул нечитаемый взгляд на Дазай. Тот продолжал сидеть, подогнув колени под грудь, и обхватив их руками. Бинты беспорядочными лентами спутались на полу, и Накахара, сам того не замечая, пялится на подтянутый живот Осаму. Чувствует на себе его подозрительный взгляд. Кашляет, пытаясь скрыть за волосами покрасневшие кончики ушей. Осаму терпеливо ждал, пока Накахара выскажет своё осуждение. На удивление, мужчина лишь спокойно сказал:       — Это не выход из положения, — и Осаму фыркнул, повернув голову в другую сторону, — Я понимаю, для тебя человеческая жизнь ничтожна. Я действительно это понимаю. Но разве они совершили что-то плохое, чтобы ты мог так легко лишить их жизни?       — Некоторые — да, — помотал головой Дазай, — Некоторые детективы были в нашей мафии. Двое и вовсе находились под руководством твоих родителей.       — В таком случае, должен-ли я убить тебя?       Осаму рассмеялся. Смех этот был пугающе спокойный. Чуя не мог точно знать, о чем думает Дазай, но был уверен: перед его глазами проносилось то бесчисленное количество убийств и неправильных поступков. Слава шла впереди него. Вспомнилось, что его прозвища так или иначе были связаны с демонами. Усмехнулся. Кто бы мог подумать, что на самом деле он окажется ангелом? Всё это до сих пор было сложно упаковать в мыслях, и они беспорядочным вихрем скакали с одного на другое. В один момент всплыло время, когда Осаму был мастером пыток. В другой момент — его ужасное отношение к Акутагава. Были и другие скандальные слухи. Одно время Дазай принимал наркотики, и это не было секретом для мафии. Впрочем, в силу профессии, к этому относились с пониманием. Но Осаму всегда славился тем, что переходил допустимые границы. Даже Чуя удивился, что ему удалось дожить до совершеннолетия. Он все еще помнит, как тот свой День Рождения тогдашний член исполнительного комитета провел в реанимации, выпив половину бара своего дражайшего дяди.       — Должен, — прервал молчание Осаму, грустно усмехаясь. Он положил подбородок на колени, смотря на Накахара взглядом, полным пугающего понимания, — Определенно должен. Мне часто становится жаль, что я всё равно воскресну. Знаешь… У меня было столько лет опыта, я делал много ужасных вещей, куда более отвратительных, чем в этой жизни. Но он словно проходил сквозь меня. Всё было в новинку. Это трудно понять, — невнятно пробурчал он, смотря перед собой, — Эта жизнь была очень несправедлива. Она, наверное, входит в топ двадцать постыдных реинкарнаций.       — Дело говоришь, — пожал плечами Накахара, не решаясь лукавить или льстить. Человек, сидевший по левую руку от него, причинил столько дерьма, что явно не заслуживал прощения. Правда, Чуя никогда не винил его ни в чем. Даже до того, как узнал о том, кто он на самом деле.       Ему не довелось испытать слишком уж травматического детства. Его отношения с братом были натянутые, а родители никогда не были для него приоритетом или центром жизни. Даже Озаки, воспитавшая его, не вызывала этой семейной привязанности. Она старалась, правда. Чуя был благодарен — не более. Можно сказать, он всегда был один, и это устраивало. Семья всегда казалась вещью сложной, и он не особо хотел постоянно переживать о том, что их жизням может угрожать опасность. Этот Осаму Дазай… Он не знал особо ничего. Лишь догадки да и слухи, искореженные и перевернутые. Он невольно вспоминает слова Ацуши. Заблудший ребенок — да, вполне походило на Осаму, и это было так… Странно. Нет, серьезно. Ангел, который жил почти всю человеческую историю, был по натуре немного наивен и полон ошибок. Словно для него впервые всё это — жить.       Он не знал, стоило ли расспросить Осаму и о его прошлом в этом теле тоже. Понимать его эмоции было сложно, даже когда он неприкрыто демонстрировал их. Те события, произошедшие так много времени назад — вызывали-ли они в нём хоть что-то, кроме тупой тоски? Чуя сомневался. Но все же уточнил:       — Что ты чувствуешь? — на него слова смотрят, но куда более внимательно, — Я имею ввиду. То, что произошло… Все еще ранит тебя?       Дазай отрицательно мотает головой.       — Нет, не думаю, — с уверенностью заявляет парень, наконец-то возвращая на место свою одежду, — Мне просто жаль, что эти люди и я встретили такой конец. Боли больше нет.       — Надеюсь, что это так, — с искренним беспокойством выдыхает Чуя.       Но что насчет этой жизни?       В ней Осаму умело носил маски. Похоже, творил всё, что вздумается, а возможно вообще сошел с ума. В его случае это было неудивительно, Чуя серьезно удивляется, как Дазай смог сохранить здравый рассудок, да еще и реабилитироваться после того времени, когда он был в Порто. Это кажется разумным объяснением. Он не говорит ничего, чувствуя, что рядом с ним Дазай постепенно расслабляется. Лицо его обретает спокойствие, а глаза закрываются. Он бесшумно укладывает свою голову на его плечо. Чуя неловко мостится поудобнее, позволяя ему вытянуть ноги на диване. Осаму, не дожидаясь вопросов, начинает говорить:       — Моим отцом стал Босс Порто. Тот, который был до Мори-сана и твоих родителей, — Накахара нахмурился, — Мою мать, его подчиненную, которая с малых лет служила Мафии, он забил до смерти, когда мне было два года. Я не сильно помню этого сейчас, но до двенадцати он всегда избивал меня и скрывал от остальных в пыточном подвале.       Чуя зажмурился. Ему было невыносимо слышать, как спокойно Дазай рассказывает об этом. Невыносимо понимать, что для него уже привычно: страдать сильнее, чем заслуженно. И пускай до него доходили слухи, что Осаму избивал его родной отец, он не мог предположить, что всё это длилось с самых малых лет. Запереть собственного сына в подвале? Должно быть, его отец был самым ужасным человеком во всём Порто. Даже список грехов Огай не мог сравниться с тем, что творил обезумевший Босс во времена своих правлений. Конечно, по молодости он был разумен, мудр и поднял организацию с колен, но под конец своей недолгой жизни его одолела хворь, все его приказы были лишены смысла, и это время они кратко прозвали «Смутой». Пускай тогда Чуя уже был под опекой Озаки, его детство никак не пересеклось с Мафией до глубоких пятнадцати лет — именно тогда она передала его в руки организации. Родители были с ним несколько лет, но он всё равно остался под опекой женщины. Насколько он знал, официально Осаму тоже вошел в мафию, когда ему было пятнадцать. А до этого еще год внештатно исполнял приказы Огай, не желая подчиняться.       — Мори-сан забрал меня. Впрочем, из него отец был не лучше, — Чуя неосознанно схватился за чужую руку. Дазай не отдернул её: лишь покрепче сжал холодную ладонь в тисках, в голосе его послышалась легкая улыбка, — Воспитывал меня так же, как я потом пытался воспитать Акутагава-куна. Манипуляции, жестокие наказания, всегда выводил меня на злость, а потом избивал, пытаясь сделать меня невосприимчивым к эмоциям, — это объясняло его непонятный спектр эмоций, нечеткий и неясный, — Я был ребенком, да и тем более сложно восстановить все воспоминания, не имея записей. Поэтому было очень трудно. В четырнадцать… я убил своего отца.       Чуя лишь устало кивает.       — Убил еще много кого, слушаясь дядю. А в пятнадцать подумал, что организация поможет обуздать мой скверный характер и жестокость, — Дазай говорит насмешливо, — Естественно, всё вышло из-под контроля. Всё это… Я помню очень смутно. Был не в себе. Пускай я и был стратегом, но Мори-сан не чурался использовать меня еще как и грубую силу. Это было выгодно: убивал без промедлений, да и человеческого во мне тогда оставалось ничтожно мало, да и твоя Анэ-сан заручилась моей помощью в пытках.       — Озаки-сан? — ошарашено.       Дазай подтверждает, и Накахара приходится попросить несколько секунд молчания на осознание. После его кивка, Осаму продолжает:       — Думаю, наркотики и алкоголь ненадолго вытаскивали меня из этого безумства, — неуверенно поделился он, — Так я мог всецело управлять собой, и это были одновременно самые лучшие и худшие мои воспоминания, — Чуя не мог себе представить этого, — Конечно, дядя был напуган. Он был уверен, что я убью и его, и поспешил покинуть Порто. Он выстроил Портовую Мафию, и, на самом деле, она стала куда могущественнее первоначальной организации. Он забрал меня с собой, потому что твои родители вынудили его, и в итоге моё присутствие стало куда большей угрозой, чем что-либо.       Это не было для Чуи чем-то новеньким. Был и такой период. Портовая Мафия стала приоритетной, потому что методы её были четкими и беспрекословными — убийства, шантаж, пытки. Они воплощали само понятие «мафия», и уважения из страха к ней было больше, чем к Порто, уже отжившему своё.       — Я убил и Мори-сана.       И тут Накахара ощутил мурашки по коже. Он переспросил:       — Мори Огай? Но кто тогда стоит во главе?       — Его сестра.       — Нет, — неверяще помотал головой Накахара, — Как так? Ты сказал, что она… Не знает. Почему она стоит во главе, а не ты, и почему не отомстила за смерть брата?       — Меня не интересовало звание Босса. Офелия… — прежде, чем Осаму успевает продолжить, Чуя в испуге перебивает:       — Молодая, зеленоглазая? У неё сильный итальянский акцент, если она говорит на японском, волосы покрашены в светлый, — девушка из ресторана всплыла в его памяти мгновенно.       Он недавно заново прокручивал всё ею сказанное, ведь именно она навела его на мафию. Похоже, о действиях Офелии не знал ни Осаму, ни остальные члены организации. Мотивов такого поступка, впрочем, Чуя не полностью понимал.       — Описание похоже на неё, — кивает Дазай, — Вы виделись?       — Да…       — Неудивительно. Офелия весьма умна. Все её действия продуманы наперед, и скорей всего она изначально планировала с вами встретиться, — с интересом говорит он, — То письмо о мирном договоре… Идея принадлежала мне, но отослала его непосредственно наша Босс.       — Ахах, — Чуя нервно захихикал, — Я не сильно задумывался, откуда обычная гражданка знала так… Много. Она сказала, что подозревает, словно её брат замешан во всём этом.       — Она намекала на меня, чтобы проверить, рассказал ли я тебе о её настоящей личности, — прояснив, Осаму поднимает голову, убирая свою руку, — Я привык называть её сестра. Многие думают, что так оно и есть.       — Мне понадобиться несколько дней, чтобы подумать обо всём этом, — наконец-то позволяет себе выдохнуть облегченно.       Дазай продолжает на него внимательно смотреть, пока с губ Накахара не срывается тихое, почти истеричное: «Что?» Он чувствует, как чужая ладонь касается его бедра, а сам Осаму наклоняется, невесомо касаясь уголка рта теплыми губами. Чуя поражено замирает.       Его не прельщала мысль, что на теле Осаму все еще находились вериги, да и о любви тут речи идти не могло — разве не это было его проклятием? Несмотря на это, Чуя позволяет себе сдаться. Он хватает мужчину за плечо, роняя того на диван, а сам наваливается сверху, грубо углубляя поцелуй. Они стукаются зубами, но Накахара лишь переплетает их руки, ногтями царапая диван в нетерпении. Дазай жадно глотает воздух, стоит Чуе отстраниться, губы его налились кровью, и между ними протянулась ниточка слюны — Осаму усмехается в новый поцелуй, сплетаясь языками с мужчиной, и выдергивает руки, заключая их в замок на его шее.       — Аптечка, — обжигает горячим дыханием.       Чуя нехотя отрывается от него. Он заходит в ванную, и мельком смотрит на себя в зеркало: потрепанный, глаза блестят, болезненно тянет внизу живота. Накахара, должно быть, будет стыдно — потом, а сейчас он спешно хватает смазку и отказывается от идеи использовать презервативы. Это будет затруднительно, но он всегда ненавидел ощущения латекса на члене. Он просто надеялся, что Осаму не успел ничем заразиться за свои двадцать пять лет жизни.       Когда он возвращается, Осаму неловко разворачивается на живот, уже раздетый, и Чуя несдержанно мычит, на ходу снимая футболку и штаны. Почему-то мысль о сексе с Ангелом заводила еще больше — его член затвердел, а на головке выступила маленькая капелька смазки. Сам Дазай тоже изнывал от желания. Он слегка неуверенно приподнял зад, когда Чуя приближается. Накахара буквально задыхается, в нетерпении жестко хватается за чужие худощавые бедра, сдерживаясь от желания засадить ему прямо вот так. Дазай прячет лицо в подушке, вытянув руки, а Чуя выдавливает много жирного крема на свои пальцы, ловко просовывая один в слегка пульсировавшее сжатое колечко мышц. Парень напряженно застонал, цепляясь руками за подлокотник, и Чуя поспешно скользнул незапачканной рукой по его талии, нежно оглаживая впавший живот. Он терпеливо растягивает тугой анус Осаму, размазывает остатки крема по твердому члену. Руками аккуратно раздвигает его ноги шире — и наблюдает, как в смущении вспыхивает чужое лицо, и как он стыдливо прикрывает глаза, тяжело дыша. От чужих прикосновений его подтянутое, но худое тело мелко дрожало, а сам он в нетерпении елозит коленями. Чуя судорожно вдыхает, ладони его обхватывают упругие ягодицы.       — Всё хорошо?       Осаму дышит тяжко, и ощутимо вздрагивает, когда головка члена упирается в растянутый, но все равно довольно узковатый проход. Он сбивчиво шепчет, буквально уничтожая остатки его самообладания:       — Чуя… — он весь сжимается, — Пожалуйста, Чуя…       Накахара не ждет. Он пытается как можно плавнее войти в него, но не сдерживается. Вводит член почти наполовину, выдавливая хриплый крик из Осаму. Он сумбурно извиняется, покрывая невесомыми поцелуями его выгнувшуюся поясницу. Внутри член неприятно пережало, и он стонет, впиваясь ногтями в нежную кожу.       — Расслабься, пожалуйста, — нежно просит его Чуя, кладя руку на чужой член, слегка поглаживая влажную головку большим пальцем. Дазай резко выдыхает, позволяя Накахара проникнуть глубже, — Я начинаю двигаться, хорошо?       Дазай приподнимается на локтях, кивает поспешно. Накахара вновь перемещает обе своих руки на его бедра, толкаясь сначала медленно, выдергивая сдавленные и судорожные вздохи. Он начинает двигаться быстрее, и она оба не сдерживаются: Чуя ловит себя на том, что стонет громче, чем Осаму, и вновь ускоряется.       Осаму протяжно стонет, губы его спутанно шевелятся, и беспорядочные слова слетают с них, прерываемые хлюпающими и шлепающими звуками толчков:       — Ах, Чу-я, — он растягивает его имя, и это звучит чертовски горячо.       Чуя беспомощно щурится.       — Ты… Гребанный Ангел, — он шипит, засаживая член по основание, — Ты такой горячий, Осаму, я…       — Продолжай, Чуя, прошу тебя, — шепчет Дазай, и Чуе жаль, что он не может сейчас видеть его смущенного лица и лихорадочно блестящих глаз.       Осаму не требуется много времени, чтобы кончить с легким придыханием. Белесая жидкость пачкает ткань дивана, и Чуя, чувствуя скорую разрядку, вытаскивая слегка вялый орган из ануса, все еще пульсирующий и изнывающий от желания. Он тянет свои руки, но Дазай плотным кольцом пальцев сдавливает у конца, не давая кончить. Чуя поморщился. И даже слегка испугался, когда с хитрой ухмылкой Осаму склонился меж его ног.       — Стой, давай потом? — Осаму не слушает, вбирая его член в рот.       Накахара не продолжает, из горла вырывается стон. Рука Дазай спускается ниже, поглаживая небольшие яички, а другая держит за основание, позволяя ему слегка неумело пройтись языком по всей длине члена. Ведомый импульсом, он зарывается в его волосы, рефлекторно толкается бедрами, заставляя Осаму вобрать глубже. Он поспешно вытаскивает орган изо рта, закашлявшись, и Накахара взволнованно ослабляет хватку. Дазай лишь мотает головой. В его рту было влажно и горячо, заставляя Чую буквально сходить с ума. Язык шаловливо заскользил по нежной головке, заскользил дальше, обрисовывая вздувшуюся венку. Чуя не успевает предупредить, прежде чем кончить — сперма заполняет рот Осаму, и он вскидывает голову, заставляя себя проглотить её всю.       Чуя, пускай и чувствует себя так чертовски хорошо, сбивчиво извиняется. Дазай лишь мотнул головой, и теперь пришла его пора морщится. Не брезгуя, он жадно кусает чужие губы, ощущая кисловатый привкус семени и теплый, железный — крови. Осаму стонет в поцелуй, в отместку царапает его шею, заставляя Накахара отстраниться.       Он счастливо смеется, и Дазай подражает ему, стирая выступившие слезы.       — Честно? Немного мерзковато, — со смешком признается Осаму, — Надо купить клизму, — заставляя Чую наигранно обиженно проворчать:       — Да? Тогда нам не следует этого повторять.       Осаму лишь фыркает, оставляя чувственный поцелуй на его губах. Он позволяет себе уложиться на диван, не обращая внимания на липкость под спиной, и приглашающе распахивает руки — недолго думая, Чуя ложится под бок, и ладони Осаму блуждают по его миниатюрной талии, прежде чем в чувствах сжать в объятиях. Накахара утыкается в его грудь.       — Прости, — выровняв дыхание, выдыхает Накахара, — Наверное, не стоило.       Он вспоминает о веригах. Тех самых, что сковывали чувства Осаму столько одиноких лет. Чуя поднимается на локтях, в глазах Осаму мелькает понимание напополам с горечью. Прежде, чем он успевает сказать что-либо, Накахара пораженно вскрикивает:       — Они исчезли!       Дазай лежит молча пару долгих минут, а потом в надежде поднимает свою левую руку. Она пуста — остались лишь уродливые шрамы ниже локтя. Вязь иероглифов растворилась бесследно, и это могло значить лишь одно.       — Чуя, — выдыхает облегченно Осаму.       Накахара молча утирает влагу с его щек.