книга о любви.

Этот дом всегда больше походил на пыточную, особенно подвал – длинные цепи, дополнительный слой защиты для заглушения всех посторонних шумов, но отчего-то подвал был его любимым местом. В отличии от остальной части дома, где приходилось постоянно встречаться с теми, кого видеть он не желал, сидеть за столом – дань обязательной традиции – и колупать горох в тарелке. Его матушка ненавидела этот элемент его подросткового бунта – наказывающее молчание, коим он награждал каждый ужин, как бы не пыталась выбить из него сие, все не получалось, и Киллуа добился невиданного – она сдалась. Кажется, они все сдались, опустили руки, прекратили пытаться вдалбливать в него очевидные и неочевидные вещи, просто пустили на самотек, кроме, конечно же, старшего братца. Его дорогой анидзя всегда отличался особым терпением, оттого и был великолепным убийцей с жаждой подобной демонам, и всегда знал, когда стоило дать оттаять, дабы свернуть шею. Иллуми медленно моргал, изучающе осматривал каждый элемент чужой комнаты, клонил голову чуть в сторону, но самого Киллу игнорировал. Эта каждодневная пятиминутка уже раздражала, и младший, претерпевая урон по гордости, решается первым разорвать бесконечный цикл выжидания. – Чего тебе? Внимание старшего привлекается, тот, впервые за несчетное количество времени, смотрит на беловолосого больше пятнадцати секунд, смотрит в глаза и даже чуть ухмыляется. Киллуа понимает, он добился желаемого, жмет плечом, но все равно где-то глубоко-глубоко в его вязкой болотной душе таится обида. Обида за то, что тот снова принудил обращаться к нему первому. И чувствуется в этом зелень и запах свежей травы, так он ассоциировал детство, точнее, подобие его, в своей голове, когда сильный и недоступный старший брат игнорировал его в угоду собственных амбиций. – Разве мне запрещено появляться здесь? – полушепотом, подобно змее, вопрошает Иллуми. – Нет, но это не значит, что мне приятно твое присутствие, – он морщится, причем показательно, нельзя выказывать никакой радости больной фантазии старшего. Ибо он, на уме своем, может построить множество глупых идей-догадок и отталкиваться от них. Хотя, ему не обязательно нужны подачки, и следующие его действия служат прямым доказательством. Иллуми располагается на его постели, темные волосы ложатся поверх белоснежной подушки, и это вновь отдает свежескошенной травой, доджем и сырой землей. Тренировки, он помнит и этот момент, выуживает из памяти, и когда-то так на земле рядом с ним побитым лежал абсолютно целехонький анидзя, клал руку на щеку, обжигал горячим касанием пальцев его кровоточащие раны на лице и ласково-ласково улыбался, пока дождь размывал по их лицам грязь с кровью. Иллуми необычайно расслаблен, слово здесь нет Киллуа с приступообразным желанием, от которого чешутся руки, проткнуть длинной иголкой с его одежды его артерию. Он чувствует, как та пульсирует, как сердце отдается спокойным ритмом без какого-либо напряжения, и это бесит. Ужасно бесит, потому что он напряжен, всегда каждой клеточкой своего тела напряжен, когда рядом с ним черноволосый. И хочет от него нечто подобного в ответ, шикает недовольно, пихает старшего с постели, тот неподвластным тяжелым телом остается на ней. Киллуа сдается, даже конец света не сдвинет его брата с места, где тот хочет быть, отчего пихает того, выбивает битвой себе немного места, устраивается рядом. И тут же, какое удивление (нет), оказывается в крепкой хватке самого опасного капкана в мире – в объятиях своего нии-сана. Пахнет сеном, глубокая осень, горит сеновал, Киллу смотрит на свои руки – и видит детские, видит сажу на них и понимает, он снова где-то глубоко в воспоминаниях, он запрет здесь, это клетка. Клетка? – Иллуми, – наконец, осознание. Брат ухмыляется, подобно пойманному вору, которому нечего боятся, – куда ты вонзил ее? Тот с особой осторожностью с неким металлическим проблеском, что заметна для Киллу лишь боковым зрением, достает из его виска иглу, прячет ее где=то в рукаве и улыбается. – В этот раз быстрее. – Следующий раз я не допущу. – Ты всегда так говоришь, – мягко звучит старший, отчего даже приторно-тошно, – но почему-то всегда есть следующий раз. Сдавайся, Киллуа. – Сам учил меня, знаешь ответ, – он озлоблен, обижен. С иглой в его голове пропадает этот свежий запах травы, наполняет его какой-то аромат маминой свечи, что она таскает и зажигает здесь постоянно. Роза? Отвратительно. Иллуми, кажется, нравится. Или его ответ нравится, тот ведет кончиками пальцев по его щеке – совсем как в детстве – и ласково произносит. – Верно, я тебя учил. Никто никогда не будет любить тебя больше, чем я. Бесится. Откуда этому придурку вообще знать, что такое любовь? Хотя, даже Киллуа в этой богом забытой семье понятий таких не имеет, посему больную извращенность нии-сана не оспаривает, только шикает, как обычно. Это единственный простой способ показать недовольство, а Иллуми, привыкший к этому, даже со своим скудным эмоциональным спектром, уже понимает реакцию. Замолкает. Наслаждается. Это минуты перед наступлением утренней зари, когда они друг другу снова братья, но едва свет коснется небесного свода, для младшего старший снова станет врагом, самым страшным и самым жестоким, к тому же.