Дёрнувшись, вскидываю голову, непонимающе уставившись на копа. Мужчина облокачивается на машинную дверь, нагибаясь ниже, и, улыбнувшись, возвращает мне документы.
— Ну же, Ли, неужели действительно не узнала? Это же я, Джеймс.
Я продолжаю тупо пялится на этого Джеймса, судорожно пытаясь сообразить, откуда я должна его знать. Да и судя по обращению «Ли», он был знаком с моей семьей. Так обычно меня называли только домочадцы. И, наверное, будь я чуть умнее, я бы сразу прикинулась, что действительно его узнала, но видимо выброшенный в кровь адреналин чуть притупляет дальновидность. Медленно качаю головой в ответ.
— Ну Джеймс, Джеймс Гордон, с вами с Беллой в детстве дружили, когда вас на лето к бабушке отправляли. Да быть не может, чтобы ты не помнила!— Парень нетерпеливо переминается с ноги на ногу, ожидая моего озарения.
В детстве дружили...
Нахмурившись впериваюсь взглядом в руль, стряхивая пыль с детских воспоминаний. Боги, да ведь точно, мы дружили с одним мальчиком! Он практически целыми днями у нас дома тусовался. Наши бабушки много общались. И ведь это с ним мы не успели с Беллой попрощаться, когда нас в последний раз забирала мама. С чего я вообще решила, что у нас была подруга?
Я наконец перевожу взгляд на Джеймса, пытаясь найти в добродушном лице парня лет эдак двадцати семи, черты того самого мальчика, с которым мы как одурелые носились по лесу.
— Ничего себе ты изменился.— Только и могу выдать в ответ. Мужчина мгновение улыбается, но вдруг становится серьезным.
— Ты живешь в бабушкином доме? Одна?
Я нервно скашиваю взгляд на его полицейский жетон. Джеймс дергает головой, хмурясь.
— Я не собираюсь тебя арестовывать. Нам прислали только короткие ориентировки, но то, что пишут о тебе в газетах, у меня в голове не укладывается. Поэтому я хотел с тобой поговорить.
— В смысле?— Тут же хмурюсь в ответ, перестав хоть чуточку понимать, как я должна реагировать на всё происходящее.
Коп, который просто хочет поговорить?
— Ты убила свою маму и отчима? Зачем?
— Маму?
Тудум.
Все тело прошибает словно от выстрела в голову в упор. Пульс подскакивает, и на мгновение кажется, словно я оглохла, словно этот вопрос прозвучал только в моей голове.
Джеймс срывается с места. Я тупым взглядом слежу, как он добегает до машины, что-то берет и, пряча под курткой от дождя, приносит мне. В руки опускается газета. С первого разворота, в желтоватом свете полицейского фонарика на меня смотрят такие знакомые, тёплые глаза.
Мама.
Взгляд соскальзывает вниз, цепляясь за готические вензеля первой полосы.
«Чудовищное убийство крупного бизнесмена и актрисы...», «... На почве ревности, дочь убила своих мать и отчима...», «...заявлении главного врача центрального госпиталя св. Елены...».
Умерла... Не может быть, не верю!
Буквы сливаются в чёрные кляксы, не давая понять текст. Желудок подскакивает к горлу, и я, дёрнувшись, выпрыгиваю из машины. Оббежав пикап, падаю в сугроб, выворачиваясь в приступе рвоты. Желчь обжигает нос и язык, заставляя хрипло реветь, давясь слюнями. Кажется, словно рухнул весь окружающий мир. Трясущейся рукой зачерпываю горсть снега, отирая о него рот. Жесткие льдинки царапают кожу. Коп что-то говорит, вроде даже пытается поднять, но я совершенно не обращаю на него внимания, тупо пялясь в подсвеченный фарами патрульной машины овраг. Капли дождя мочат одежду, с каждым ударом выбивая остатки души.
— ...отвезти домой?— улавливаю я часть вопроса. Парень сидит рядом на корточках, обеспокоено вглядываясь в мое лицо.
Артур!
Воспоминание о мужчине с новой силой бьют под дых, снова подкидывая желудок, но я жадно хватаю ртом воздух, стараясь унять приступ тошноты.
Артур болен, мне нужно срочно возвращаться к Артуру.
Мысль вкручивается в мозг, разгоняя все переживания, заставляя шатаясь подняться на ноги.
— Мне нужно домой.— хриплю севшим голосом, возвращаясь к пикапу. Намокшие колени противно холодит.
— Харлин,— Мужчина хватает меня за руку, разворачивая к себе. От чужого прикосновения моментально дергаюсь, вырываясь. Коп замирает, несколько мгновений непонимающе на меня глядя, но быстро отвлекается.— Я могу заехать завтра?
— Да, конечно,— соглашаюсь непонятно зачем, быстрее, чем успеваю осознать, насколько неуместным будет появление стража порядка в доме двух преступников. Но думать об этом всём не хочется. Единственное оставшееся желание говорит забиться куда-нибудь в тёмный угол и забыться. Бормочу что-то о том, что мне нужно возвращаться, и сбегаю, с рёвом и перегазовкой закручивая пикап в снежной каше, глотая слёзы.
Машину бросаю прямо перед крыльцом, не заботясь о том, что небесно-голубой кузов бельмом маячит на фоне чёрных елей. Грязная и мокрая вваливаюсь в дом, на мгновение замерев на пороге, и аккуратно прикрываю за собой дверь. А так хочется хлопнуть. Газету этот Гордон так и не забрал, видимо дав мне ознакомиться со всеми слухами, поэтому швыряю выпуск на кухонный стол, вытряхивая рядом таблетки. Движения, отработанные месяцами, вбитые в подкорку. Только в тот момент, когда я закидываю таблетки в свёрнутый из салфетки конверт, голова включается, красным сигналя что я не в Аркхеме, что нет нужды прятать лекарства, что за моей работой никто не следит, да и я сейчас не побегу искать резиновые перчатки. На осмысление этого странного факта уходит несколько секунд. И, наконец, пихнув в карман толстовки два блистера с нпвс и спазмолитиком, вооружившись чашкой воды и керосиновой лампой, отправляюсь на второй этаж.
Появиться абсолютно бесшумно у меня, правда, так и не получается. Артур чуть щурится, следя за моими движениями. Опускаю лампу на прикроватный столик, вытаскиваю шуршащие блистеры и этот дурацкий бумажный конверт.
— Как себя чувствуешь?— присаживаюсь на край кровати, аккуратно беря Артура за руку, и моментально нащупываю пульс. Скашиваю взгляд на стоящий на тумбочке будильник, засекая время
— Тебя долго не было, что-то случилось?— мужчина закрывает глаза, откидываясь на подушку. Грудная клетка медленно поднимается и опускается. Пульс около девяносто, высоковат.
— Нет, в темноте поворот проехала.— стараюсь, чтобы звучало как можно естественнее. Потому что до сих пор кажется, что всё это было лишь плодом моего воображения, что не было никакого копа Джеймса и этого дикого разговора.
Ведь так не бывает?
— Всё хорошо.
Улыбаюсь, наклонившись вперёд, и аккуратно касаюсь губами лба мужчины.
Горячий.
Забираюсь с ногами на кресло, натянув толстовку на колени, и отрешённо наблюдаю за тем, как мистер Флек проваливается в сон. Внутри до звенящего пусто. Ни мыслей, ни эмоций. Мужчина чуть вздрагивает, укладывая жилистые руки под голову. Странный, страшный, чем-то похожий на паука, попавшего в бочку с водой.
На впалых щеках пляшут тусклые золотистые блики. Надо дождаться, когда подействует лекарство, проследить за тем, чтобы температура не упала слишком быстро, иначе... Иначе одному Богу известно, что будет. Если он конечно есть. И есть ли ему дело до этого убогого городишки.
«Во сне даже демоны выглядят беззащитными» когда—то сказала Белла. И тем не менее, я уже три недели прожила бок о бок с безжалостным убийцей, символом анархии, Джокером.
Замечаю тот момент, когда он засыпает. Разглаживаются морщинки, веки перестают вздрагивать, а дыхание становится глубже и размереннее.
Это даже не пороховая бочка, и не русская рулетка. Там хоть есть шанс, что пронесёт. Это же что-то сродни ситуации, когда ты закрываешь в квартире все окна, выкручиваешь вентиля газовой духовки и колонки и щёлкаешь кремнём зажигалки. Рванёт точно. Но всё равно, образ спящего в метре от меня человека упорно не вяжется с кровавым чудовищем, убивающим всякого, посмевшего причинить ему боль.
А я сделала ему больно.
Эта мысль проходит по сознанию как фурминатор, разбивая какую-то детскую наивность, заставляя взглянуть на происходящее хоть чуточку здраво. Неизвестно благодаря каким высшим силам, я до сих пор жива. И тем не менее, глупая женская сущность тут же подкидывает гаденькое умозаключение о том, что я просто слишком ему дорога, да и от огромной любви человек же может измениться.
Поднявшись с кресла, снова проверяю температуру. Всё ещё горячий, но уже не кипяток.
Выскальзываю в коридор, прикрыв за собой дверь. На первом этаже настолько темно, что, бредя до выключателя, я пару раз спотыкаюсь о расставленную у стены мебель. Неяркий свет потолочной лампы очерчивает жёлтым пятном обеденный стол. Взгляд цепляется за газету. Читать не хочется, но какое-то странное чувство любопытства смешанное с мазохизмом, заставляет опуститься на стул.
Ведь это не может быть правдой?
Кажется, что это чья-то злая шутка, глупый розыгрыш. С холодной головой перечитываю эмоциональную статью.
«...Молодая женщина, приревновав свою мать к известному бизнесмену, жестоко расправилась со своими родными. И, действительно, завидовать было чему: Клер Квинзель была звездой театра Маджестик и находилась на пике славы. Эдварда Лоуба же, без преувеличения, можно назвать одним из самых уважаемых жителей города. Видимо, зависть полностью затуманила сознание Харлин, толкнув на это зверское убийство. Напомним, в пятницу вечером на пульт службы спасения поступил звонок, сообщивший о нападении в одном из спальных районов Готема. Обезумевшая двадцатипятилетняя девушка ворвалась в дом своей матери, с которой накануне у них был конфликт на почве ревности к мистеру Лоубу. Возникла очередная перепалка, в ходе которой девушка битой попыталась забить отчима и мать. Эдвард Лоуба успел вызвать полицию и скорую до того, как оказался безжалостно убит, закрывая собой госпожу Квинзель. Клер Квинзель была доставлена в центральный госпиталь. В заявлении главного врача центрального госпиталя св. Елены сказано, что Клер умерла, так и не приходя в себя. Прощание будет проходить...»
Отшвыриваю газету в сторону, поднимаясь на ноги и начиная мерить шагами этаж.
Какой-то бред, какая-то дикость. Ведь это я звонила в службу спасения, я, а не Эдвард. Так почему же так написано в газете? Неужели полицейские не видели его разбитых костяшек? Неужели...
Осознание одного простого, глупого факта выбивает почву из-под ног, вынуждая рухнуть на диван. Взгляд цепляет еле тлеющие угли.
А в прошлый раз действительно было обвинение и заседание? Действительно ли мать подала на него в суд? Действительно ли наши с ней побои записали как домашнее насилие со стороны маминого сожителя? Или же семья Лоуба не может быть как-либо опорочена в глазах окружающих, и одна только связь с нашей семьей была уже огромным позором для Эдварда?
Начинает колотить не то от холода, не то от нервов, заставляя забиться под плед, сжимаясь в клубок. А через мгновение подкатывают удушающие слёзы. Горько, больно, обидно и страшно. Мысль о том, что я больше не увижу маму, что я так и не успела сказать ей, как сильно я её люблю, смешивается с кипящей ненавистью к человеку, растоптавшему всю нашу семью в угоду собственной забаве. Разрушившим всё при жизни и добивающем даже после смерти. Мысли множатся, сталкиваются, нахлестываясь друг на друга, заставляя тихо выть в подушку, задыхаясь от боли и беспомощности, и тупой надеждой на то, что происходящее просто дурной сон.
***
Мгновение перед глазами всё плывет и кружится. Чугунная голова тянет вниз, не давая думать. Требуется несколько секунд, чтобы понять, где я нахожусь и что происходит, пока взгляд наконец не зацепляется за ноги в грязно-серых войлочных штанах.
— Не хотел будить. Выглядишь паршиво.— Раздаётся над головой. С трудом поворачиваюсь на бок, не сразу поняв, что сверху меня придавило два или три одеяла. Артур опускается на край дивана у меня в ногах, упирая локти в колени и одаривая меня долгим, тяжелым взглядом.
— Как ты себя чувствуешь? — Спохватываюсь я, с трудом вспоминая события ночи.
— Лучше.— мистер Флек чуть дергает уголок губ в горькой улыбке.— Я прочитал газету. Мне жаль.
Глубоко вдыхаю ртом, почувствовав, как снова противно тянет желудок в рвотном позыве. Все то вчерашнее, ужасное, нереальное, накрывает с новой силой, забивая тонкую надежду на то, что с восходом солнца весь кошмар исчезнет.
Повисшую тишину вдруг разрывает надрывный свист вскипевшего чайника.
В богатстве и бедности, в болезни и в здравии, в радости и печали, пока смерть не разлучит нас.
