Noblesse oblige

Петруса де Сарде избегает. Он злится, ничего не может с собой поделать, но не хочет сорваться на непоправимую грубость или причинить боль. Злится не на старика, конечно — Герберт прекрасно понимает, почему тот не сказал ему сразу и не решался сказать после. Герберт злится на князя. Злится за то, что тот лгал ему. Злится за то, что тот использовал его. Злится за то, что понимает, почему князь это сделал. Понимает, принимает, сглатывает желчь… ...но не может не возвращаться мыслями к своей… матери. Настоящей. Той несчастной девушке, которую украли, похитили, с мясом и корнями вырвали из родной земли, засунули в вонючий тёмный трюм и везли в чёрную безысходную неизвестность несколько месяцев. Той бедной женщине, у которой отобрали едва родившегося ребёнка, которую наверняка пытали в надежде найти панацею от малихора, которую оставили гнить в клетке, как животное. Которая умерла, утонув в собственном бессилии и отчаянии. Герберт не злится на маму — на княжну де Сарде. Нет. Даже тень такой злости кажется кощунственной: она любила его, чужого выгодного ребёнка, как не каждая мать, тем более, высокородная, любит своё родное дитя. Мерзко жаловаться — жизнь у него сложилась прекрасно, другие только мечтать могли. Но он не может изгнать из головы образ плачущей женщины в тюремной робе, раскачивающейся взад-вперёд, обнявшей тонкими руками колени. Герберт не знает её, не видит лица, но воображение рисует всё, чего не хватает. Волосы, когда-то травянисто-зелёные, полные жизни, в которых когда-то сверкали бусины из обсидиана и яркие перья, теперь пожухлые и мёртвые. Руки в наполовину стёршихся ритуальных татуировках, покрытые грязью и язвами, ладони с выпирающими разбитыми костяшками и следами от обломанных ногтей. Изогнутые рога, едва виднеющиеся в в спутанных волосах, и метку on ol menawi, покрывающую щеку, половину шеи и часть плеча. Герберт трогает свою метку. На ощупь как покрытая мхом кора, мягкая, шершавая, щекочущая подушечки пальцев. Когда-то, в лет двенадцать, он попытался срезать её бритвой, потому что жутко бесила и сама метка, и любопытные взгляды, которые она притягивала. Только начал, только сделал первый надрез, как полилось столько крови, словно он не щёку резал, а горло. Всё, чего он добился: перепачканные ковры, испорченная одежда и вусмерть перепуганная матушка. Даже шрама не осталось — через пару недель всё зажило, будто ничего такого и не было. Но как носились с ним в тот раз: и доктора позвать, и перевязать, и пожалеть, и отчитать, и конфетку подать… И пока его окружали заботой, та женщина в одиночестве сходила с ума. Сколько раз она звала своего бога? Сколько раз взывала к силам природы? Сколько раз молила забрать её лишенную смысла и света жизнь? Или, возможно, к тому моменту она уже умерла, и её труп сожгли, а пепел вымели поганой метлой? Умерла, как животное — пока её украденного сына дрессировали, как забавную собачку. Герберт морщится, смотрит в зеркало. Нет, ему нравится то, что он делает: у него всегда получалось находить общий язык со всеми, нравились новые знакомства, даже эти мерзкие политические игры, которыми насквозь пропитана Серена, нравились. Но теперь… Теперь за каждым воспоминанием, за каждой детской радостью, успехом и победой стоит плачущая от безысходности женщина, и он не может — и не хочет — прогонять её. И уж точно он не хочет выплёскивать всю эту гнилую жижу на бедного старика Петруса, который и так наверняка мучится сейчас от своих собственных мыслей. Но и говорить с ним не может. Просто не знает, как и о чём. "О, так вы знали мою мать и оставили её умирать в клетке? Правда? Ни за что бы не догадался!" Нет, это слишком жестоко. В конце концов, вины Петруса в том нет. Но нормально разговаривать и обсуждать что-то Герберт тоже не готов, его мозг кипит, бурлит, отказывается выдавать адекватные мысли, поэтому он просто бегает от старика и от собственного любопытства. Как оказалось, кругами. Потом Курт просит помощи — нужен Петрус с его непревзойдённым умением обернуть любую ситуацию на пользу и убедить кого угодно в чём угодно. Для самого себя де Сарде не просил бы, скорее б задавился, но дело деликатное, и без участия телемца, куда более умного и опытного, не обойтись. За ту надежду, которой вспыхивают глаза Петруса при встрече, Герберт себя ненавидит. И дядю ненавидит. Всех причастных. Всех вокруг. Слова даются ему с трудом, но он всё же выдавливает: — Петрус, если у вас есть время… моему другу нужна помощь. И старик, поняв, что к нему пришли просто из необходимости, сникает. Буквально на мгновение, потому что затем он сразу же улыбается и спрашивает, в чём дело, но Герберт всё уже видит. И не подаёт виду. Нет, он всё же не готов. Оказывается, совместная подготовка "тёпленького местечка" для одной мрази очень сближает людей и помогает преодолеть трудности в общении. Когда с майором Германом покончено, де Сарде собирается с мыслями и приходит к Петрусу вновь. Поговорить. Старик плохо скрывает радость, а после пары стаканов бренди вообще не скрывает. Скорее всего, потому что не хочет, а не потому что спиртное развязало ему язык, но Герберт ни в чём не уверен. Маленький алтарь Лучезарного пахнет благовониями, мягко мерцает и навевает непрошенные воспоминания, поэтому он старается не смотреть в ту сторону. Петрус же неотрывно смотрит на огонь. — Её звали Арелвин, — говорит он этим своим глубоким, рокочущим голосом. Де Сарде эхом повторяет: — Арелвин, — прокатывает имя на языке, молчит. Арелвин. Звучит как морской прибой: тихо отступающая вода в звуке "а", рокот гальки под волной в "р", лижущая мокрые камни пена в "ел" и дуновение солёного ветра в "вин". То ли воображение совсем разыгралось, то ли и правда слышится. Бренди обжигает язык и выдавливает беспокойные, пустые мысли, и де Сарде наслаждается моментом относительного покоя. Скоро он протрезвеет, скоро вспомнит о том, что кроме личных забот у него есть дела дипломата, а ещё есть Константин и его болезнь… он сам обрывает свои мысли, откидывается в мягком удобном кресле и смотрит в потолок. Нет, именно сейчас и именно об этом думать не хочется. И без того тошно. Герберт не знает, о чём ещё спрашивать. Какой она была? Будто Петрус может знать, будто он влюбился не в тень убитой бессилием женщины, будто когда-либо видел настоящую Арелвин. Настоящую Арелвин видели только её братья и сёстры, но где ж их теперь найдёшь. Старый хитрый лис будто читает его мысли: — Она говорила, что в племени её уважали. Что она была doneigad. Думаю, её до сих пор могут помнить здесь. Де Сарде смотрит на него. Не думает же он в самом деле?.. — Навты дотошны и записывают всё, что происходит на их кораблях. Наверняка у них есть записи и о тебе, и о ней. И, возможно, им известно, из какого она была племени, — Петрус загорается собственной идеей, Герберт молчит. — Мы можем попробовать отыскать твою семью. Настоящую. От этого что-то щемит в груди, но он не подаёт виду. Зачем? Её родичи, если и остались… зачем тревожить свои и чужие раны? Герберт уверен, что будет только хуже. Последние несколько недель всё становится только хуже, так с чего бы тенденции меняться? Но он всё равно соглашается, потому что знает, что не сможет это так оставить. Что ж. Ещё одной тайной станет меньше.