Noblesse oblige

Они едва успевают прийти на помощь. Слан уворачивается, уходит от удара когтей ульга, и Герберт опутывает зверя параличом, затем душит чарами. Он каким-то чудом сдерживает рвущийся наружу нервный смех: опоздай они или приди завтра… да уж, более извращённой насмешки судьбы и придумать сложно. Но фатальная неудача обходит их стороной: Слан, его-якобы-тётя, отряхивает одежду, приветствует их, благодарит. И впивается в него болезненным и тревожным взглядом. Узнала? Неужели так легко спустя двадцать пять лет узнать родные черты на совершенно чужом лице? Он тоже смотрит на неё куда дольше, чем положено по этикету (к бесам этикет), пытается в её чертах узнать свои, но чёрная с белыми мазками краска мешает. Трудно сказать, насколько они похожи. У неё волосы зелёные и жёсткие, как старые ветви, у него — тёмные, где-то между чёрным и землисто-коричневым; у неё глаза тоже зелёные, у него — серые; у неё ветвистые рога и расползшаяся по лицу метка, у него метка намерено немного скрыта щетиной. Петрус тем временем берёт на себя необходимые пояснения, плавно и умело подводит разговор к переломной точке, пока они возвращаются в деревню. Герберт бывал здесь раньше, и в тот раз у них с вождём разошлись взгляды на межнациональную политику. Хитрая крыса, этот Уллан. Но де Сарде и хитрее видал. Герберт идёт мимо огромных китовых костей, смотрит на то, как сушатся на солнце шкуры и травы, как детишки с разрисованными углём лицами носятся по деревне, размахивая палками. Не может выбросить из головы рассказ вождя. За Арелвин здесь сражались насмерть. Он не может не представлять, как мягкий желтоватый песок покрывается кровью. Люди, чужаки, пришедшие с моря, стреляют, и их пули куда быстрее и смертоноснее дикарских стрел и копий. Форма без опознавательных знаков, но по специфическим застёжкам и по типу пряжек можно узнать Содружество. Женщина, молодая, полная сил и ярости, кричит, призывая силы своего острова, несколько стрел безошибочно попадают в цели и несколько солдат падают на землю, но всё тщетно. Женщину уводят, её мужчину убивают. Конец истории. Или нет. В зелёных глазах Слан стоят слёзы, и она утирает их, размазывая по смуглому лицу краску, причитает о судьбе своей сестры. Де Сарде ещё держится — его ведь всю жизнь учили держаться. Потом она узнаёт бусы, “семейную реликвию”, рассказывает ещё одну душещипательную историю о том, как его-якобы-отец подарил Арелвин эти бусы. И снова он держится, хотя его уже мелко трясёт. Но эмиссар Содружества — и племянник князя — не может рыдать на глазах посторонних. Даже если это не совсем посторонние. Даже если он не племянник князя. Затем он смотрит на деревню. На лица людей, на причудливые рисунки на китовых костях, на общий очаг и на обманчиво-простые хижины. Он мог бы вырасти здесь. Мог бы вот так же бегать за сверстниками с палкой, вырезать обсидиановым ножиком что-нибудь на костях и петь незнакомые песни у костров. Он мог бы учиться здесь управляться с копьями, находить звериные тропы, выделывать шкуры или собирать травы. Мать учила бы его, как обращаться с природой и как слушать глубинную музыку острова. Может, он и сам занял бы её место со временем. Может, выбрал бы другой путь. С ума сойти можно. Затем он сердечно благодарит Слан за тёплый приём, улыбается на её “тебе всегда здесь будут рады”, ловит пристальный взгляд Уллана и кивает ему. Теперь к образу плачущей женщине примешиваются образы того, чего никогда не было. Что ж, и правда стало только хуже. Хоть какая-то стабильность.

***

Ночь кажется куда ближе жизни, но Новая Серена приветствует огнями и тишиной. Рядом с городом renaigse не ходят звери и не летают птицы: тех, кто был достаточно глуп для этого, уже давно поймали. Герберт поднимается на городские стены, смотрит на север, в лес и в жерло вулкана. Всё те же мысли кружатся в голове голодными и тупыми стервятниками. Он мог бы жить на этих равнинах, в детстве дразнить ульгов и по дурости красть яйца тенланов из их гнёзд, гоняться за ветром, быть ветром… высокая политика, дипломатия и титулы были бы далёкими абстрактными понятиями, а малихор — пустым звуком. Совсем другие заботы и другие нужды. Затем Герберт смотрит на Новую Серену. На огоньки факелов патрульных, на мачты корабля в порту и на луну, в этих широтах более яркую. На блики света на мощёных аллеях, на затаившиеся в переулках тени. На таверну, из которой даже сюда слышны звуки веселья. Воздух пропитан солью, строительными растворами, какими-то далёкими специями, почти перебивающими кислый запах с улиц. Это не Серена, конечно, но похоже. Герберт всё ещё не знает, что обо всём этом думать, но времени на то, чтобы печально смотреть вдаль, гадая, какой могла бы быть его жизнь, у эмиссара Торгового Содружества нет. — Спасибо, Петрус, — говорит он двумя днями позже, когда собирается отбывать в Хикмет. — Я рад, что решился… и рад, что вы были рядом. — Я… — старик замолкает, улыбается, по сухому лицу расползаются сети морщин. — А я рад, что смог хоть чем-то помочь тебе. В голосе всё ещё звучит вина, а ещё осторожность, словно Петрус боится его спугнуть… учитывая, как часто де Сарде стал сбегать от разговоров, его можно понять. — Не вините себя. Вы ничего не могли поделать тогда, — Герберт медлит, раздумывает, затем продолжает, — но многое сделали сейчас. И я смог разобраться в себе, наконец. Он говорит искренне, просто говорит не всё. В конце концов, его этому учили всю жизнь — и он этой своей привычкой, как и многими другими навыками, вполне доволен, даже если по венам течёт чужая по духу кровь.