Noblesse oblige

Де Сарде сидит на скале над морем, и впервые за пару недель ему действительно нормально. Ничего особо не изменилось, но он начал привыкать. Если можно привыкнуть к звенящей, холодной, голодной пустоте, сжирающей все чувства и эмоции. Пусто, что на душе, что в голове. Там гуляют ветер, отголоски прибоя, запах трав и блики солнца на воде. Ни слов, ни мыслей, ни образов, ни желаний. Ему точно не хорошо, но уже не плохо. Герберт чувствует лёгкость. Не тот иллюзорный, тошнотворный подъём, которого он достигал иногда при помощи аль-садовской курительной смеси — тогда тяжёлый дым просто душил все порывы, трухой и прахом оседая в пьяном мозгу и лишая способности адекватно воспринимать даже собственные мысли. Лёгкость здесь, на границе между землёй и небом, подлинная и отрезвляющая. Здесь он абсолютно свободен. Здесь он абсолютно чист и честен. Здесь он может всё. Может даже думать спокойно, не ранясь об острые края мыслей. Может кровоточить, не волнуясь о том, что кровь замарает дорогие полы и обшитые шёлком стены. И может молчать. Молчать ему особенно нравится. В Новой Серене все хотят с ним поговорить… даже не так: все хотят, чтобы де Сарде с ними поговорил. Васко, Курт, Сиора, Петрус, Афра, де Курсийон, даже секретарь — все будто сговорились. "Ты можешь обсудить со мной". "Поговори со мной". "Излей душу". "Откройся". Де Сарде кажется, что если ещё хоть кто-нибудь заикнётся об откровенных разговорах по душам, он просто пойдёт и отрежет себе язык. Чтобы вообще не открывать рот. Никогда. Не о чем говорить. Нечего обсуждать. Он сделал то, что должен был. Он убил Константина. Де Сарде может оправдать себя: Константин был не в себе и представлял опасность не только для Тир-Фради, но и для всего Содружества. Может, даже для целого континента — прямое нападение на колонии Телемы и Аль-Сада не могло остаться безнаказанным. Де Сарде, эмиссар Торгового Содружества, предотвратил насилие, войну и многотысячные смерти. Настоящий герой трёх наций. Он может оправдать себя, но это, особенно последнее, такая грязная ложь, что сгодится только для чужих ушей. Правда безжалостна, но стерильно чиста: только чудовище на такое способно — всадить клинок в открытую душу... Герберт впивается ногтями в ладони, закрывает глаза. Вдох-выдох. Тогда он тоже так делал: вдох-выдох, шаг поближе, вдох-выдох, какие-то слова, пустые, гнилые, лживые слова. Вдох-выдох. Стилет между ребёр. Что чувствовал Константин, когда единственный, кого он подпустил к себе, ударил в самое сердце? Что чувствовал в том момент Герберт, он сам не знает: несколько дней после событий в жерле вулкана растворились в вязкой, дурманящей темноте. Но он помнит, хотя лучше бы забыл, короткий удар и тихий, жалобный вздох, и взгляд Константина, пойманный, прежде чем светлые глаза закатились. В них не нашлось места ни для ненависти, ни для ужаса. Константин просто не успел осознать, что случилось. В них так и застыли радость и облегчение от того, что Герберт с ним; что счастливая звезда — вновь на его стороне. Один удар в сердце — и всё кончено. Но это мгновение Герберт будет проживать до самой смерти. Один удар сердца — и он открывает глаза. Пейзаж всё тот же: под ногами море, светлые скалы и зелёные равнины с едва заметными тенями местных деревень; над головой чистое небо, солнце и пылающее жерло вулкана; внутри де Сарде — ничего нет.