The Killing of the Secret Dear

1851 — Сэр Фрэнсис! Он вздрогнул, словно возглас этот вырвался из сотни, из тысячи глоток за бесконечным столом, и блеск эполет померк перед взором стоявшего рядом Джеймса — его Джеймса, чье сияние затмило звезды земные и небесные. Он видел золотые нити на мундире, ордена, блики свечей на каждой пуговице, улыбку, руки в белых перчатках, льдинки хрусталя, тепло, которое струилось от Джеймса как ветер. Звон бокалов был подобен звону колоколов всех соборов мира, свет вырос и устремился вверх и в стороны. Он не чуял под собой ног, утратил всякое чувство опоры, когда рука в перчатке обняла его за шею, и губы Джеймса, губы бога в орденах на синем и золотом, прижались к его губам. — Сэр Фрэнсис! Он был уверен, что именно этот титул ждет его там, по другую сторону, на конце адского штыря с раскаленным клеймом. Герб выжгут ему на лбу и на ягодицах, чтобы всякий демон впереди или сзади видел, кто идет. Nihil sine… что-нибудь. В Арктике, закручивая язык и мозги вокруг инуитских слов, он забыл все жалкие остатки латыни. Демон слева ударил его кнутом по ногам и погнал вперед по тропе, что восьмеркой вилась над пропастью. Он поднимался и опускался по этой тропе, не зная ей начала и конца, не ведая цели пути, его направления и длины. Он все удивлялся, не умаялись ли огненные твари, приставленные стегать его и других грешников, что сгубили ближнего своего как самого себя. Nihil sine labore, капитан Крозье. Капитан, капитан Крозье, Фрэнсис… — Капитан Крозье! Фрэнсис! Он встал как вкопанный и принялся озирался, с трудом припоминая, в какой части парка находится и с какой стороны пришел. Гравий хрустел под ногами, как кости в чьих-то челюстях. Его тронули за плечо. Он вздрогнул. — О, лейтенант Ирвинг! Простите — коммандер Ирвинг. Я никак не привыкну. — Пустяки, сэр! Он вправду не мог привыкнуть и сомневался, что когда-нибудь сможет. Джон Ирвинг, разумеется, не был таким Гаргантюа, как большинство лондонских джентльменов (колыхая брюхами, перевитыми цепочками часов, они бороздили парковые аллеи, будто кабаны в поисках желудей), но уже отличался немыслимой для Крозье полнотой. Оттого ли, что он повидал слишком много хвори, или же оттого, что по сей день его Джеймс состоял из одних костей и мышц, длинных, как у гончей, но круглая, обрамленная бородкой физиономия Ирвинга казалась какой-то похабно призрачной. Плоти в ней было меньше, чем в прежнем тощем лейтенанте, который мог дважды обернуться собственной шинелью. Мыльные пузыри щек едва не лопались над улыбкой. Чего он так выщерился? А, кажется, так выглядит радость. — Вас не докличешься, сэр! Я шел навстречу, но вы меня не заметили. Тогда я догнал вас. Крозье выпрямился, перехватил трость. Ладони в перчатках вспотели. — Вы спешите? Нет? Как же я счастлив видеть вас, сэр! Казалось, кинь сейчас мячик на лужайку, и Ирвинг бросится ловить его, взмахивая фалдами мундира. Крозье щурился на солнце сквозь резную листву — толстые лапы дубов и грабов вытянулись над газоном. Деревья, кусты, трава собирали лучи, питались ими, извергая в мир сытый яркий зеленый цвет, настолько насыщенный, что заболели глаза. Извиняясь, он исподлобья уставился на Ирвинга. — Не желаете ли присесть ненадолго, сэр? — Да, пожалуй. Он не хотел показывать этому молокососу, как нуждается в трости после жалкой мили налегке, и с благодарностью опустился на скамью. Газон разливался на юг и юго-запад озером, таким сочным, словно все солнце ушло в него и теперь отражалось в небе, преломленное мириадом невидимых зеркал. Черные дубы стояли по бокам, как стражи, как тени отцов сразу нескольких Гамлетов, и Фрэнсисов, и Джонов. Друиды. — Никак не привыкну к этим… — Крозье дернул рукой, кусочек гравия отскочил от трости и прыгнул в сторону. — К этим оттенкам. Все такое искусственное. Театральное. Это декорации, коммандер, а за ними чертов пак. Ирвинг приподнял брови, якобы в удивлении, издал пухлый мальчишеский смешок. Крозье тоже усмехнулся. Его собственные брови выгорели, белесые ресницы и небольшие поля цилиндра не защищали от света. — Чудесный май в этом году, сэр! Давно такого не было! «Откуда нам знать, дурачок…» — Стоит мне распахнуть окно в гостиной в доме сестры, и аромат сбивает с ног. Я не знаю, честное слово, и не смею спросить, что она там посадила. Это колдовской сад. А вы не чувствуете… — Нет, — перебил он, — я перестал ощущать запахи еще на острове, а после возвращения… Так и осталось. Как по команде улыбка Ирвинга из ликующей стала вежливой. Улыбка в узде, закуси удила. Тащите, парни, тащите, еще, не отставать! — Как вы нынче, капитан, сэр? Крозье врал. Запахи обступали и стискивали его, но только не здесь, не в чистом, будто разреженном воздухе парка. Все открытое было для него пустым, однако в ящике своей комнаты, между камином и кроватью, запахи настигали его и пропитывали насквозь, а в постели, на его половине (над запертым, спрятанным под кроватью морским сундуком), и вовсе оглушали, парализовывали, затягивали в кокон-водоворот. Он лежал, вдыхая пары своей памяти — то свежие, то совсем старые, занюханные до тленных дыр, — и ждал, иногда до утра, иногда две, три, десяток утренних пыток подряд, не посягая на другую половину, ведь вторгнуться в нее было бы тем же самым, что открыть бутылку виски. Когда минуты капали слишком медленно (как на Кинг-Уильяме, давним вечным летом сорок восьмого) и душа начинала ныть, он поворачивался на живот и терся членом о простыни своей половины, глядя туда, на чужую, холодную и пустую сейчас, но полную воспоминаний. А когда Джеймс приходил к нему… что ж, окно распахивалось, и дьявол подери его, Фрэнсиса Крозье, если он спросит, что растет в том саду. — Все хорошо, Джон, — он произнес это на выдохе, улыбаясь любезно, как и полагается воспитанному человеку. — Очень рад, что у вас, я погляжу, тоже все хорошо. Он видел, как Ирвинг внутренне сжался и свернулся в себя, медленно и деликатно. Похоже, они оба ненароком коснулись какого-то острия, хотя Крозье, встречая людей из экспедиции, лавировал между льдами со всем старанием, на какое был способен. Только с Джеймсом он мог грудью кинуться на эти копья, растерзать шрамы о шипы, открыть раны, в экстазе облиться потом и кровью. Он любил делать это иногда, и Джеймс любил, но думая сейчас о них с Джеймсом, он выдавал себя — вот почему Ирвинг так отпрянул и съежился. Крозье вовсе не хотел, чтобы ему стало неловко. Это выглядело по-скотски. — Не откажетесь выпить со мной чашку кофе, Джон? Я пристрастился к нему, знаете ли. Здесь совсем недалеко неплохое заведение. Если вы никуда не торопитесь. — Почту за честь, сэр! — Ирвинг расцвел на миг, но искусственным цветом; так вспыхивает от похвалы директора мальчишка-академик в строю, а секунду спустя его затапливают страх и стыд. Крозье не замечал города вокруг, поглядывая по сторонам лишь так часто, чтобы не попасть под кэб. Грохот колес хэнсомов был для него сродни грохоту льда, камни улиц вышли из той же первобытной утробы, что и галька Кинг-Уильяма. Стуча подошвами по шершавым буграм мостовой, он с Ирвингом переправились на другой берег грязного пролива, потом пересекли еще один. Голоса женщин отзывались в висках криками чаек, кашель мужчин — кашлем больных из лазаретной палатки. Ирвинг вновь заговорил о своей сестре и о новой церкви в ее приходе, но Крозье лишь удивился, как однообразен для него весь этот шум жизни. Он мог различить два вздоха Джеймса (такие непохожие друг на друга!), угадывал по ним слишком многое, но здесь терялся в безликой гулкой суете, лишенной и смысла, и красоты. Он уже пожалел, что позвал с собой Ирвинга, и стыдился своих мыслей; боялся того, что всюду помнит и думает о Джеймсе, и того, каким беззащитным чувствует себя без него. Он не повел Ирвинга в турецкую кофейню, которую когда-то выбрал Джеймс, знавший толк в таких вещах (хотя с точки зрения приличий было бы осмотрительно прийти туда с другим мужчиной). Не допуская святотатства, Крозье прошел еще немного вперед: вот чистое респектабельное место без истории, недавно открылось, но с хорошей репутацией. Оказалось, Ирвинг уже бывал здесь. Они сели и посмеялись такому совпадению. Им принесли кофе. — Вы видели кого-нибудь, Джон? — спросил Крозье. — После похорон мистера Блэнки? — Да, после Тома. — Никого, сэр, — ответил Ирвинг, будто извиняясь. Крозье скрипнул зубами. Он помнил день похорон, ненавистный истинно-английский день с его сонным дождем и туманом, который окутал саваном деревья, экипажи и людей. Кто-то выныривал из мглы и снова тонул в ней, бесплотный и мимолетный. Члены процессии жались в стадо, черно-синее в центре и блеклое по краям, где его размывало сыростью. Томас Джопсон был простужен, глаза у него слезились. Родственники обступили вдову, укрыв ее от офицеров военно-морского флота. Блэнки так и не оправился после ранения, долго болел и много пил. Простуженный Джопсон плакал за всех. Упокой Господь душу Тома — того, который уже умер. Сидя в кэбе, Джеймс неотрывно смотрел в пелену за окном, а ладонь его правой руки лежала у Крозье на колене, и Крозье проклял себя за то, как желал тогда ее тяжести между бедер, и как быстро забыл, куда именно они едут. Обратно он пошел пешком, один, задыхаясь во влажной шинели, всем весом налегая на трость. На полпути не выдержал и залез в гроб на колесах, тупо глядя вперед поверх блестящей унылой лошади. Он вернулся растерянным, злым и пристыженным, словно смерть в ее спокойном степенном облике глянула ему в лицо, а у него не хватило духу ответить: «Я знал его, Горацио, и лучше, чем Нельсона, твоего тезку». — Бога ради, Фрэнсис, что с тобой? Джеймс в расстегнутой измятой рубахе лежал в их логове, свесив руку с кровати. В комнате было жарко, душно, пахло бренди. Четче всего Крозье помнил, как испугался тогда власти Джеймса над ним, как его затопили ужас и презрение. Он не хотел смотреть на Джеймса, и Джеймс сел на постели и протянул ему руку. — Хм-м, пожалуй, я видел кое-кого, сэр. То есть… странно так говорить, но мне померещилось, что я его видел, — Ирвинг тронул чашечку пальцем, и та задребезжала. — Это был мистер Бридженс. — Вот как. И где же? — В том-то и штука. В саду у моей сестры. Крозье отставил чашку. — Я принял его за соседского слугу. Но он больше не появлялся, и я решил, что мне почудилось. Он не мог знать, что я буду гостить у сестры, и писем от него мне не приходило… «Хватит оправдываться, Джон, вы глупо выглядите». — Мистер Бридженс не пришел на похороны, — заметил Крозье. — Никто ничего не слыхал о нем с тех пор, как… Ирвинг кивнул несколько раз, вылитый китайский болванчик. Джеймс купил несколько таких кукол в лавке и раздарил своим крестникам. «Я ничего не привез им с войны, Фрэнсис». Ирвинг пригубил кофе. — Эдвард Литтл иногда пишет мне, сэр. А вам он пишет? Эдвард говорит, мистер Джопсон… простите, лейтенант Джопсон делает большие успехи в учебе. Пройдет еще год, и он сможет… Крозье стиснул зубы. Он умел уловить момент жгучей усталости, когда будто москит вонзается в шею и высасывает всю способность терпеть. Хотелось выпить, и он налил себе еще кофе; напиток был вялым, выдохшимся, как Ирвинг — тот все еще хватался за соломинки тонущей беседы. Наконец и он утомился, откинулся на спинку стула. Хорошо, что он не задал вопрос, которого так страшился Крозье. Свет падал Ирвингу на лицо, побледневшее и растерянное. — Иногда я думаю, сэр, как же все случилось, какое… чудо произошло тогда. Мне стыдно за то, что я недостаточно благодарен Господу за наше спасение, но было бы проще, если бы я знал… Вы понимаете? Крозье не ответил — он боролся с приступом дурноты. Ирвинг подвинул свою чашку кончиком пальца. — Отряд доктора Кинга… — Прошу вас, Джон, — голос скрипел, как колеса телеги, готовой рухнуть под тяжестью груза. Ирвинг потупился, робко улыбнулся столешнице. — Сестра считает, я должен написать мемуары. Жаль, я не могу сочинить что-нибудь стоящее. Несколько раз брался за перо, но ничего не выходит. — У меня тоже, — пробормотал Крозье. — Возможно, оно и к лучшему. Публикация письменных свидетельств очевидцев, отчего-то ставшая доброй традицией, а то и правилом (черт бы побрал Парри, Росса и прочих начинателей), бесила его хуже адмиралтейских посиделок. Необходимость марать бумагу в назидание потомкам была ему так же чужда, как захламление стен в доме портретами почивших чужаков. Блэнки, бывало, ворчал, что доброй половине писак стоило бы хорошо отсидеться в нужнике, авось пропало бы желание плести разные небылицы. Он всегда так говорил — небылицы, выдумки, ведь печатать правду никто и не помышлял. Достаточно было только представить себе сочинение Ирвинга, пухнущее по швам от славы Всевышнему и королеве, будто это она… они пришли и сняли их со льдов. Леди Джейн Франклин неплохо наварится на своих мемуарах: облитый слезами и патокой, сэр Джон с ее страниц вызывал зуд по телу. София правила гранки, Крозье прочел главу или две по ее просьбе. Редакторы передерутся за эту кость, сказал он, «Атеней» пойдет войной на «Журнал Фрэзера». Нет, тетушку будет печатать мистер Диккенс, объяснила тогда София. «Диккенс отобьется от них всех». Дневники самого Крозье лежали вместе с дневниками Джеймса в запертом сундуке под кроватью: один на другом, поперемежно, прижавшись плотно, как любовники. Старые истерзанные судовые тетради с шершавой бумагой, что должна была впитывать влагу, на каждой странице — эмблема Британии, водяной знак в овале. Иногда они доставали и зачитывали записи друг друга, выбирая из прошлого сегодняшний день и еще несколько рядом. В последнем дневнике Джеймса была оборванная пустота на целый лист, перерыв в два с половиной месяца, до самого корабля от Гудзонова залива. Эхо незримых мыслей, вот что звенело в той пустоте. Крозье вглядывался в нее, царапал ногтем шероховатые впадинки и бугры, узор, подобный зыби на песчаной равнине. Тонкие черные линии, выведенные пером на следующей странице, были посланием с того света. Смерть увела их обоих за край, ненадолго, а затем вернула. О том, чтобы опубликовать даже десятую часть этих воспоминаний, даже их бледную цивилизованную тень, не могло быть и речи. — Ты мрачен сегодня, Фрэнсис. Крозье аккуратно расправил жилет, а шейный платок скомкал и бросил на пол. Тишину дома, по вечерам лишенного слуг, нарушал лишь бой часов, что отмеряли четверти его жизни. Впрочем, сейчас он почти ничего не слышал. Комната будто погрузилась под воду, под лед, эдакая каюта ниже ватерлинии. Ирвинг отчалил прочь за много миль отсюда, уже забытый в неумолимом повороте солнца. Куда спешить, разве им есть чего ждать от грядущего? Крозье помешал угли в камине. — Фрэнсис? — Все в порядке, Джеймс. Просто устал немного. Расскажешь мне что-нибудь? Он поднял голову. Джеймс по привычке вытянулся на постели, выхватив одну из подушек и устроив ее в ногах кровати. Лежа на животе, задрав пятки к потолку, он обнимал эту подушку странным мальчишеским жестом, таким трогательным и беззащитным, и смотрел на огонь. Крозье нравилось наблюдать за ним, и он не торопился раздеться и лечь, хотел полюбоваться подольше. Джеймс прищурился, пожал плечами. — Ничего нового. Железная дорога. Встретился кое с кем, недурно пообедал. Брат хочет, чтобы я приехал посмотреть его последние приобретения. Старые итальянцы. Не понимаю, зачем тратить столько денег на картины? «С кем ты обедал?» — чуть не спросил Крозье, и чтобы не спросить, снова наклонился и поворошил жар кочергой. Они жгли слишком много угля, но он был готов, если понадобится, продать последнюю рубаху, лишь бы Джеймсу было тепло. «Тепло» в понимании Джеймса означало валяться нагишом, обливаясь потом. Крозье обернулся, как всегда не до конца веря, что все это наяву. Хотелось, чтобы Джеймс продолжал говорить — о чем угодно; голос делал его реальным, напоминал о здоровье, о безопасности, что позволяет вновь болтать о пустяках. Лишь напитанный, опьяненный этим голосом Крозье наконец нарушал пытку ожидания и разрешал себе прикоснуться к божеству, которое снизошло к нему, само того не понимая. Спасло и погубило, неразрывно… — С кем ты обедал? Джеймс уткнулся носом в сгиб локтя, прикрыл глаза. Казалось, он ушел куда-то на долю секунды, но вернулся прежде, чем Крозье успел испугаться. — Так, встретил знакомых по Сирийской кампании. Он лгал. Крозье расстегнул манжеты рубахи, дернул торчавшую из пуговицы нитку. — Джона Барроу и его сестрицу? — Подушка прилетела ему в голову. — Господи Иисусе! — Барроу не служил у берегов Сирии, — отчеканил Джеймс, — а что до малютки Мэри Джейн… — Прости, — мягко перебил его Крозье, — прости меня. Я лишь не хочу, чтобы Барроу снова заманивал тебя на корабль. Даже в Средиземное море. — Предпочитаешь, чтобы я заведовал паровозами на Восточной линии? — Джеймс лег на спину поперек кровати, раскинул руки. «Только бы ты был рядом», — сказал бы на это Крозье, но он еще не настолько выжил из ума. Его волновали, нервировали нежности, спрятавшиеся в уголках рассудка, точно эльфы среди вересковых скал. Не нужно было так привязываться к человеку, не к такому, как Джеймс. Привязанность куда слабее этой уже чуть не погубила его: София, милая Софи, постаревшая, строгая, добровольно лишившая себя надежды. Джон Барроу еще мог похлопотать о своей сестре, но София осталась одна, на скамейке у трона леди Джейн, и взирала на мир с этого горестного Олимпа. — Фрэнсис… Очнувшись, он поднял взгляд. Джеймс ласкал себя, свесив голову с края постели, раздвинув согнутые в коленях ноги. Крозье опустился на коврик у кровати, поцеловал подставленный приоткрытый рот; все наоборот, сверху вниз, как в сказочном зеркале. Обтянутые влажной кожей ребра вздымались и опадали, сердце стучало под шрамами. Свинцовая тяжесть собралась у Крозье под лопатками и стекла вниз, приковывая к месту этого языческого служения. Теплый, пахнущий солью Джеймс был жив, и глаза его горели как угольки. В такие минуты сам Крозье чувствовал, что живет вдвое сильней, испивая награду за каждый миг муки на Кинг-Уильяме. — Фрэнсис!.. Расстегнув штаны, выпутавшись из мешка ткани, Крозье забрался на кровать — хрустя суставами, безо всякого изящества, но ведь его позвали, и он не осмелился медлить. Улегся рядом, запустив руку в исподнее, чувствуя членом каждую мозоль. Чертыхнулся и сплюнул в ладонь. Румянец заливал Джеймсу грудь, а его тело с темным прочерком от пупка к паху казалось светло-золотым. Левой рукой он обнял Крозье за плечи. — Я тосковал по тебе, — хрипло шепнул Крозье, давясь стыдом и непрошеными слезами. — И сейчас тоскую. Тогда бог рассмеялся и увлек его на себя. * * * Барроу хочет отправить меня на войну, Фрэнсис. Сколько себя помню, Барроу всегда отправляли меня на войну. Провожали каким-нибудь духоподъемным напутствием. Я думал плыть в Антарктику с тобой и Россом, но Барроу пожелали, чтобы я стрелял из пушек по Бейруту. Когда-то, на обратном пути в Англию, я ждал там корабль. Диковатое чувство — все равно что швырять камнями в окна дома, где тебя, в общем-то, недурно приняли. Потом Китай. Я рассказывал тебе сегодня историю про снайпера? (Здесь ты вздыхаешь, и я вздыхаю, и мы смеемся надо мной.) Чего не сделаешь ради продвижения по службе? Я ведь из тех, кто на многое пойдет, лишь бы его заметили. Ты единственный, Фрэнсис, для кого это неважно. Адмиралтейство, Англия, да весь чертов мир, кроме тебя, — сплошные Барроу. * * * — Мне показалось, я видел кого-то, когда шел сюда. Крозье любил Джеймса и таким: ленивым, уязвимым, вздрагивающим от прикосновений, когда не оставалось в нем и следа горделивости. Крозье радовался, что является причиной этому, что ему одному (он заставлял себя так верить) выпала честь лицезреть сладостное падение Джеймса, снова и снова, до самого дна бессвязных звуков и горячих судорог плоти. Теперь закутанный в одеяло Джеймс остывал в его объятиях, тускнея, становясь земным, и говорить хотел о земных вещах. Крозье не помнил ни единого раза, чтобы они уснули, не поговорив. — Он не следовал за моим кэбом, это точно. Я был осторожен. Он возник, будто из ниоткуда, когда я вышел. — Человек из Адмиралтейства? Или журналист? — Проклятые шакалы еще не оставили надежды сделать кого-нибудь из них героем своей газетенки. — Издалека было не разобрать, но… Кажется, это был Бридженс. Помнишь его? Крозье пробормотал что-то и удобнее устроил руку у Джеймса под головой. Тот не унимался: — Помнишь его, Фрэнсис? — Как он выглядит теперь? — рассеянно поинтересовался Крозье. — Совершенно седой: волосы, брови, усы. Он похож на альбиноса, как будто искупался в известке. Бледный, вылитый призрак. Лицо парило в сумерках, точно маска в театре. Мне стало не по себе. Китайский болванчик дремал на синем бархате ночи. — Бридженс не пришел на похороны Тома, — сказал Крозье, уже забыв, что днем говорил то же самое Ирвингу. Он не рассказал Джеймсу о встрече в парке. Не хотелось тратить жемчуг их времени на ерунду. — Да, тебя это очень огорчило, — Джеймс приподнялся на локте, заглянул ему в лицо. — Я тогда удивился, только и всего. Думал, они ведь неплохо ладили, хотя и не были друзьями, как мы с тобой. — Ах, значит, мы друзья? — Болванчик ухмылялся щелочками глаз и ярко накрашенным ртом. — Так это нынче называется? Их маленький домик, пристанище и для одиночества Крозье, и для его радости, являлось единственным местом, где он воистину чувствовал себя спокойно. «Покойно, — отзывалось в мозгу эхом-шорохом, — ты упокоишься здесь, Фрэнсис». Он счастлив был думать о том, как однажды не проснется в этой самой кровати, как его найдут совершенно свободным, умершим во сне. Ему вспомнились слова Ирвинга о том, как соседский садовник торчал у того перед окнами. Крозье посмотрел поверх макушки Джеймса на задернутые шторы. Ни звука не проникало сюда извне, ни лучика света. — На следующий уикенд поеду в Дил, — сонно пробормотал Джеймс. — Может, там для меня найдется место. Береговая служба, ловить этих… контрабандистов. — А как же железная дорога? — Пф-ф-ф, глупости… Какой бедняга станет отвлекаться на работу в воскресный летний день? Крозье лежал в постели, слушая размеренное дыхание Джеймса, уставившись на зашторенное окно, убеждая себя в том, что никто не караулит там, снаружи, ожидая подходящего момента, подстерегая их, как собака — дичь. Если бы не Джеймс, он, верно, поднялся бы и проверил, глянул бы одним глазком в щель между плотными полотнищами. Столкнуться лицом к лицу с призраком, только стекло — преграда, и вот оно звенит и плачет, словно ледяной барабан. Но он не хотел будить Джеймса, не сейчас и не так. Возможно, позже, уже за полночь, когда от углей в камине останется лишь горстка тлеющих зерен, он просунет ладонь Джеймсу между ног, разбудит его и отымеет в почти кромешной темноте, где вся божественность Джеймса растворялась невнятным стонущим пятном на белизне подушек. Под утро они снова будут нежны друг с другом, если хватит сил, а потом распрощаются до новой встречи. Такой уклад уготовили им люди, ненавистные судьи неведомых, неподвластных им вещей. Что-то шуршало под окном. Птица взлетела, часы в гостиной пробили новую четверть. Крозье закрыл глаза. Нет, это невыносимо. Он вылез из-под одеял (Джеймс, ворча, сгреб свободный край к себе), накинул халат (подарок Джеймса, «именно такие продают в Багдаде, клянусь тебе!») и, скрипя половицами и ступенями, спустился на кухню. Он ненавидел ночи, когда не мог уснуть и не находил от бессонницы средства. Чертов Ирвинг с его россказнями! Впотьмах Крозье чуть не наступил на хвост кухаркиному коту Филину. Он плеснул в кружку воды из давно остывшего чайника, выпил жадно, как будто это был виски, чувствуя, как уходит изо рта соль поцелуев, которыми от покрывал тело Джеймса, самых греховных поцелуев, что бы вы на это сказали, лейтенант И? Я за один вечер нализал на добрую сотню плетей! Филин мяукнул под дверью. Крозье сидел за столом с кружкой, отдавшись водовороту демонов, рою свежих воспоминаний-царапин. Слезы Джопсона на похоронах, слишком обильные для обычного горя, угрюмое молчание Литтла, черное воронье вокруг вдовы, ладонь Джеймса, колокола и дождь, слова-слова-слова, улыбка Джеймса, озарявшая его лицо, когда приходили письма, какие-то особенные письма с длинными хвостами росчерков, Крозье не знал, от кого они. Тревожное молчание Адмиралтейства, грозное и угрюмое, будто месть за все их разбирательства, за победу Крозье, которая чуть не стоила ему остатков и без того шаткого здоровья. Он усмехнулся, вспоминая вытянувшиеся рожи важных шишек в орденах, этого сопляка Барроу, Росса-старшего и других. «Вы встретили представителей коренного населения — инуитов, так, сэр?» «Да, верно», — отвечает Крозье. «И эти инуиты помогли вам выйти на, цитирую, «оленью тропу»?» «Да». «Извольте пояснить, сэр, что это была за тропа». Он пошевелил губами, беззвучно повторяя вызубренную, так и засевшую в памяти речь. Рассеянно опрокинул в глотку воздух из пустой кружки. «Когда это случилось, капитан Крозье? Встреча с инуитами и выход на большое стадо оленей-карибу». Двадцать седьмое мая и третье июня: помни день субботний, чтобы святить его. Провал, тишина в дневнике Джеймса и страницы, полные благодарных молитв, в тетрадях Крозье. Что-то шелестело у черного входа, и он встал, отыскал на ощупь кочергу и вышел в узкий коридор у кладовки. Квадратный листок на полу он поначалу принял за письмо, просунутое под дверь, но то был список покупок, составленный и, похоже, оброненный кухаркой. Джеймс наверху спал как убитый.