The Killing of the Secret Dear

— Можете объяснить, Фрэнсис, что это такое, черт возьми? Джеймс сжал его локоть и придвинулся ближе, якобы ради того, чтобы указать на какой-то пассаж в книге леди Джейн. Другой Джеймс, Росс, шел к ним с томиком мемуаров, из которого торчал сложенный вчетверо листок. — Сэр Джеймс! Какой приятный сюрприз. — Капитан Фитцджеймс, Фрэнсис. Мы в приемной Адмиралтейства, джентльмены, удивляться тут нечему. А сюрприз, увы, неприятный. Позволь тебя на два слова, Фрэнсис? Крозье обернулся к Джеймсу, ища поддержки, но Росс уже увлек его к ступеням, где было больше света. — Если речь о Балканах, я бы с радостью послушал! — крикнул Джеймс им вслед, но не развеял шуткой грозы. Да и шутка ли это? Фрэнсис содрогнулся; он не допустит такого риска, даже ради собственного спасения. Он бросил последний взгляд на Джеймса, который демонстративно раскрыл книгу и приготовился наблюдать поверх нее за тайной беседой. — Смотрите, что пришло мне утром вместе с почтой. Можете… пролить свет на это дело, прежде чем дядя выйдет на тропу войны? Поверьте, он туда выползет, если потребуется. Что-то творилось с лестницей. Крозье стоял к ней спиной и чувствовал: он вот-вот упадет, верхняя ступенька выскальзывает из-под ног. Он крепче ухватился за перила, но все равно качнулся, как пьяный. Росс наступал на него с искаженным бледным лицом, стукнул томиком мемуаров о мрамор, так что звук гулко отразился вокруг. — Думали возвести на нас напраслину, сэр? Или шантажировать? Только теперь вас некому выгораживать, все ваши защитники… — Капитан Фитцджеймс… — Он умер! — рявкнул Росс, и, прежде чем упасть, поверх его плеча Крозье увидел, что Джеймса нет на прежнем месте, а вместо него лишь портрет — полуистлевший, кривой, в гнилой раме. Нет, нет-нет-нет, Господи, Господи!.. — Фрэнсис… Он катился вниз, на острые камни, на лед, убегая от одной смерти и навстречу другой, и голос Тома Блэнки звал его откуда-то из-под земли, повторяя: «Это ведь правда, ты должен простить меня, ты должен…» Земля тряслась, разверзаясь все глубже, и его била дрожь, как если бы он висел вниз головой над прорубью, только вместо воды в ней колыхалась кровь. «Верно, Фрэнсис, в такие моменты мы все думаем правду, но не все успевают признать ее вслух…» — Фрэнсис! В перевернутом мире стояла полярная ночь, и зеленый мост перекинулся через небосклон, соединяя север с югом. Холодные ладони гладили его по щекам, что-то мокрое рвало одежду и пачкало кожу, не давая ни упасть, ни выпрямиться. Он будто вмерзал в стены проруби, в чьи-то ледяные объятия, кричал и не слышал ни звука. Они нарушили своим откупом какое-то равновесие, кому-то навредили. Сияющий мост поблек, края дыры в небо сужались, стискивая его до хруста костей, и он остался, застряв, висеть над озером крови, черным и смрадным, спеленутый по рукам и ногам саваном айсберга. Внизу скользила лодка, доверху нагруженная мертвой плотью, вдали играла музыка. — Открой глаза… Посмотри на меня, Фрэнсис! Он увидел свои белые кулаки, сжавшие край белого одеяла, и белое лицо Джеймса, который заглядывал ему в глаза, а потом потеплел, залитый живым золотистым светом. Крозье с трудом разжал руку и отодвинул лампу. Он лежал в жарко натопленной спальне и обливался холодным потом. Ночная сорочка, простыни, одеяло — все уже было сырым, он запутался в ярдах липкой ткани и не мог освободиться. Кажется, он плакал, или это слезы Джеймса капали ему на лицо? Или потолок начал таять, и скоро все льды мира обрушатся в бездну водопадом? Крозье не сопротивлялся, когда Джеймс поставил лампу обратно на стол и принялся стаскивать с него слои студеного кокона. Потом он завернул Крозье в сухие покрывала, вылез из постели и как был, голый, с бугристой осью позвоночника под такой тонкой кожей, сел перед камином с ведерком для угля. Трясясь, как в лихорадке, Крозье старался дотянуться до него (не рукой, он не владел своим телом), но только сипел сквозь зубы, пока искры вспыхивали и гасли под пальцами Джеймса, и он все заправлял за уши отросшие волосы, а шерсть покрывал кололась и кусалась, словно шкуры в их старой палатке, и мороз, и когти и зубы вечного голода. «Мы принесли жертву ненасытному духу», — подумал Крозье и застонал от сильной рези в груди. — Фрэнсис, — Джеймс наконец раздул огонь и сел на корточки с его стороны кровати. — Скажи, что мне для тебя сделать? — Мне нужно… спуститься… Тогда Джеймс распахнул шкаф, вытащил оттуда халат Крозье и сам быстро натянул штаны и рубаху. Вместе они вышли в июльскую предрассветную мглу с туманом над рекой неподалеку, с влажной травой и пеленой облаков, на воздух, которым за последние три года так и не привыкли дышать. Филин шмыгнул вдоль забора в куст шиповника, пахло дымом и цветами. — Ты боишься, что все исчезнет? — Джеймс принес две кружки воды и тянул ее сквозь щели между зубами. Без творения братьев Гудсир из проволоки и фарфора он шепелявил, напоминая обо всем, что случилось с ними, как им досталось и как повезло. Крозье обнял его, избегая давить на левый бок и предплечье. — Все никак не забудешь мои старые раны, — Джеймс горько усмехнулся. — Прошлое нас не отпустит, я давно уже не надеюсь, но что-то тебя особенно тревожит. Расскажи мне. «Демоны поднимают голову, Джеймс». Крозье прислушался, ловя сквозь стук сердца и волны дыхания шорох в подземельях. Тело согревалось, оживало, и стыд затопил его. Он коченел внутри всякий раз, когда мальчишка приносил почту и Джеймс брался за нож для бумаги; улица в сумерках полнилась призраками, ночь уводила его в Аид, но стоило им оказаться вдвоем (вместе, Фрэнсис), и он забывал, как люди умирали у него на руках, и что сам он смертен. А когда язык скользнул ему в рот, касаясь голых десен между остатками зубов, Крозье ослеп и оглох для всего, что было вовне, за пределами их жара и озноба от росы под ногами. — Идем в дом, Фрэнсис, — Джеймс развел коленом его бедра, прильнул и терся, вжимая всем телом в дощатую стену кладовой ли, каюты, какая разница? «Ты уедешь в Уолмер, в Дил или на войну, а я так и не скажу тебе самого главного». — Хорошо. Ступай наверх, я… Северо-западный ветер налетел, и они крепче обхватили друг друга. * * * История, которой поделился с нашей редакцией достопочтенный читатель, пожелавший остаться анонимным, кажется невероятной, но оттого не менее интригующей и, пускай это прозвучит громко, заставляет кровь стыть в жилах. Наш добрый друг Аноним, близко знакомый с покойным мистером Томасом Блэнки, ледовым лоцманом, сообщает нам в письме с великим трепетом в сердце, что незадолго до своей кончины в прошлом году вышеупомянутый мистер Блэнки поведал ему леденящую душу правду сразу о двух экспедициях в далекие северные воды, в которых ему довелось принять участие. И если путешествие отважного сэра Джона Росса суть дело давно минувших дней, то вояж покойного сэра Джона Франклина, чьи невзгоды и безвременная гибель никогда не померкнут в нашей памяти… * * * — Мистер Бридженс, погодите! * * * …Что же, если не чудо, помогло Россу вывести своих людей из царства льдов после четырех зим в тех бесплодных краях? Что же, если не такое же чудо, спасло изнуренных моряков с кораблей несчастного Франклина? Все зависит, о дорогой читатель, от оценки и характера невероятных явлений, что свершаются внезапно по воле не человека, но Господа Бога, ибо лишь Он имеет силу ответить на молитвы страждущих душ в поисках избавления. Таковые деяния всегда радостны, и мы ликуем и благодарим Всевышнего за милость Его. Но что если в землях далеких и диких, где неведом Божий крест, по сей день есть силы, вершащие похожие чудеса не доброй волей, но злой, в обмен на страшные подношения?.. * * * — Мистер Бридженс! Он оглянулся, наконец, и встал, затем медленно повернулся, хрустя гравием под башмаками. Крозье нагнал его, слегка запыхавшись. — Отчего вы убегаете, Джон, когда вас кличут? — он дружелюбно рассмеялся и похлопал Бридженса по сгорбленной спине. — Простите, сэр. Я решил, невежливо так долго вас дожидаться. Я не слышал вас, наверное, задумался, сэр. — Пустяки. Признаюсь, я не ожидал снова вас здесь увидеть так скоро. Я думал, вы уже уехали из Лондона. И почему вы не пришли на ужин? Бридженс уставился себе под ноги. Он выглядел раздавленным страшной виной или известием, но вдруг расправил плечи в потертом сюртуке и посмотрел на Крозье, как мудрый ворон смотрит сквозь прутья клетки. — Я не знаю, капитан, сэр, и страдаю от этого. Наверное, я еще не готов. Но вы ведь не откажетесь отобедать со мной, у меня, сейчас? Я снял комнату в Уайтчепеле, ближе к докам. Я бы хотел поговорить с вами без свидетелей. Это ненадолго. Мы быстро доедем, если вы согласны, сэр. Крозье был сражен этой тирадой, самой отчаянной надеждой, что сквозила в голосе Бридженса. Мольба. Он терпеть не мог, когда его умоляют, цепляясь словами за душу. Только Джеймс, только его мольбы иного рода, когда Крозье слишком долго изводил его сладкой бесстыжей пыткой — их он любил, они тешили его самолюбие, заставляли забыть о возрасте, и редеющих волосах, и следах от оспы. Он побеждал, уверяясь, что сейчас Джеймс с ним, и останется еще несколько часов, не в силах забыть пережитое и отделить себя от него, Фрэнсиса. Но настырная мольба, скрежещущая, плаксивая, была ему отвратительна. Крозье поспешил кивнуть. — Да, как вам будет угодно. Кажется, вы взволнованы, Джон. Прошу, успокойтесь, я готов выслушать все, что вы скажете. Они взяли кэб и покатили в пузыре немоты, который все рос, заполняя уши звенящей тревогой. Бридженс раскрыл тетрадь и шевелил над ней губами, как над молитвенником. Крозье испытывал некую извращенную радость. Он часто думал, какой будет их дуэль (вызов против правды), и уайтчепелские доки вполне для этого подходили. Прежде он боялся, что Бридженс втравит в их личное дело Джеймса или еще кого-нибудь, но у того хватило храбрости не искать сторонников. Они вышли, Крозье расплатился с возницей, позволил Бридженсу показывать дорогу в грязном лабиринте сырых улочек. На него, в блестящем полном обмундировании, глазели дети и изможденные женщины. Второе пришествие, не иначе. Крозье шагал, глядя вниз и перед собой. — Прошу, сюда, сэр. Они поднялись по лестнице, которой давно следовало рухнуть под чьим-нибудь весом. Гниль, труха — отчего-то здесь они были другими, чем в трюме умиравшего корабля. Там Крозье не пробирало так сильно чувством, что он внутри живого трупа: тот труп был достоин наилучшего погребения, но льды не дали бы обратить его в пепел. Здесь, в болезненной, но дерзкой нищете — хозяйка посмотрела на него с наглостью — почти мертвые копошились рядом с живыми, претендуя на их место и внимание. Бридженс, будто маг или шаман, сдерживал их, но Крозье не знал, радоваться ли ему. Он дождался приглашения и вошел. Бридженс зажег лампу. Нет, он не ограждал дом от призраков, он плодил их. Крозье вздрогнул от шума многих маленьких ветров вокруг. Насколько он видел, везде здесь висели бумаги, шелестели страницы на столе, на продавленной койке, на голом дощатом полу. Они приветствовали Бридженса шорохом, всколыхнули волоски на руках, крошечные иглы, игры. Другие лампы стояли по углам алтаря под окном, выходящим в сторону Темзы. Бридженс положил тетрадь на деревянный постамент, как на кафедру. Примитивные костяные фигурки белых медведей прижимали стопки бумаг, но те все равно норовили разлететься. Перья в чернильницах, пойманные ощипанные птицы, роняли тут и там темные слезы. Это было его учение, его изыскания смысла в каракулях погибшего друга, заточенного здесь без всякой пользы и жалости. Сам того не понимая или понимая слишком хорошо, Бридженс замкнул двери засовами, поставил бумажных стражей, снабдил их заклинаниями, чтобы не дать никому вырваться в страну забытья. По-христиански ли это, отказывать умершему в похоронах? Здесь все мигом вспыхнет, только разбей лампу и удались, предупредив по пути живых. — Я думал, вы живете в Ливерпуле, — промолвил Крозье, озираясь, остерегаясь наступить на какую-нибудь страницу. — Никогда такого не говорил, сэр, — Бридженс зажег еще огарки свечей (странное число — девять). — По-моему, вы сами так решили. Здесь я останавливаюсь, когда приезжаю в Лондон. Я много путешествую. В дороге я начинаю лучше понимать. Значит, он всегда был здесь, в Лондоне, ютился поблизости? Что, все три года? Господи — Джеймс, Джеймс! И Томас!.. — Это… внушительная работа. — Я храню все, — объяснил Бридженс. — Хранил бы, даже не останься у меня зимой клочка на растопку. Вы ведь чувствуете его присутствие, сэр Фрэнсис? Крозье отступил на шаг. Что-то хрустнуло. — Боюсь, я вас не совсем понимаю, Джон, — он через силу улыбнулся. — Вы пригласили меня на обед, так? — Верно. Вот пир духа. Крозье отошел к окну, ближе к миру в пятне серого света, с рекой за рядами грязных лачуг и складов. Река ведет к морю, туда, где можно дышать, даже если замерзшие волны ломают ребра корабля. Он должен был лучше видеть лицо Бридженса, и желание его исполнилось. — Чего вы хотите? — хрипло, почти с ненавистью. — Вспомнить Генри Пеглара, моего фор-марсового старшину? Вашего друга? Вашего… называйте, как угодно? Мне жаль, что он умер. Вы это знаете. Так чего же вам еще надо? Бридженс вскинул густые брови с выражением мимика в театре, с десятикратно подчеркнутым, выспренным удивлением. Казалось, лицо его вот-вот вытянется в гримасу невинного, какого-то детского страха, когда рушатся первые представления о мире. Он смотрел на Крозье, как на человека, перевернувшего землю. — Чего мне надо, сэр? Но как же… правды! Чего еще мне осталось желать? — Вы были первым, кто увидел его в лагере. Носилки принесли в лазарет, вы были там, в палатке. Так мне сказал лейтенант Джопсон, — бесстрастно произнес Крозье. — Ваш друг умер у вас на глазах. — Ложь, — тихо, но твердо, как удар гонга в сокрытом туманами храме. — Он умер прежде, еще до того, как его принесли. Вы должны сказать, как это случилось, капитан, сэр. — Я не знаю. Мне жаль, Джон, меня не было рядом, когда… — Ложь! Он должен был положить этому конец, Бридженс договорился уже до десяти плетей. Крозье посмотрел на кафедру, на горящие свечи, на паруса из бумаг — повторы, повторы. Хотелось разнести здесь все в щепы. Покойный сэр Джон с его выволочкой, его отказом в здравом смысле (даже будучи пьяным он, Фрэнсис, превосходил… а, теперь пустое) хотя бы сидел на соломенном троне высшего чина, но этот… Да кто он такой, чтобы обвинять? Он жив благодаря тем пулям, тем карибу! Или, по его разумению, они питались манной небесной, и райские колесницы доставили их в Англию? — Осторожнее, мистер Бридженс. Вы рискуете оказаться в тяжелом положении. — Хуже уже не будет, Фрэнсис, — он приблизился к алтарю, накрыл тетрадь грязными дрожавшими руками, опустил веки, собираясь с силами. — Вы убили Гарри Пеглара. Вы убили его так, что его душа не знает покоя. Она сейчас рядом, плачет в вечных муках, разве вы не слышите? Мистер Хикки умерщвлял плоть, но вы поступили скверно, капитан, совсем скверно. У Крозье свело челюсти. — Вы сошли с ума. Только так я могу оправдать бред, который… — Вы расскажете, капитан, — Бридженс смотрел то на него, то сквозь него, мелко кивая, как если бы за плечом у Крозье вырос ангел, посланный в свидетели. — Я даже облегчу вам задачу, сэр. Вы расскажете всем — Адмиралтейству, газетам, людям, — правду о смерти Гарри и о вашем спасении, иначе погибнут невинные души, одна за другой. Зуб за зуб, сэр, не единожды, и то же, если солжете. Крозье попятился на полшага, качнулся, как в бурю, под ветром смрада из прошлого. Страницы, придавленные фигурками, шуршали на сквозняке. Он ожидал этого? Нет, чего-то равноценного, но другого. Он мог бы тягаться с земным противником, но в царстве духов не имел оружия и оруженосца. Хотелось крикнуть Бридженсу: «Убирайтесь!», вернуть его назад, швырнуть в неглубокую могилу из гальки, сбросив туда же писанину Пеглара, и газеты, и все, что дерзнуло бы коснуться клеветой памяти их экспедиции. — Долго же ты терпел… — Три года, один месяц, две недели, Фрэнсис, и еще три дня. Хороший срок. Хорошего понемножку. Крозье не помнил, как оказался на улице, отчего болели костяшки пальцев правой руки, что он снес или вышиб по дороге на волю. Он шел не к стоянке кэбов, а к Темзе, грязной, но здоровой, словно над ее водами мог очиститься. Разум задернул занавес, укрыл последние происшествия вуалью неверия. Невозможно, немыслимо. Он бы расхохотался, но не хотел выглядеть для здешних жителей, как спятивший старик. Он и не был еще стариком и мог бороться, вот увидите! Он уже не помнил собственного чувства вины, смутного, нарушенного лепетом Ирвинга и вопросами Литтла, как рябь идет по глади пруда, стоит бросить в него камень. Все прежние сомнения испарились, улетели в небо, в прошлое. Его оболгали в прессе, пускай пока лишь грязными намеками, а теперь ему прямо угрожают. Неслыханно! Что этот Бридженс о себе возомнил? Пускай явится в Адмиралтейство, Крозье лично позаботится о том, чтобы его приняли и выслушали. Пускай он прилюдно назовет Фрэнсиса Крозье убийцей. Его выведут вон и отправят в Бетлемскую больницу или еще куда. Крозье резко остановился, раздумывая, не вернуться ли ему, не потребовать ли, чтобы Бридженс сейчас же пошел с ним к Россу или к другим, если ему надобны свидетели. Его слово против слова Бридженса. Росс не допустит скандала, но может вызвать на допрос Литтла, а Тома Джопсона Крозье ему не даст, Том болен, его следует оберегать от горя, как и Джеймса. Как же хорошо, что Джеймс не знает! Все, что ему было тогда известно, это планы на охоту, намерение пойти по найденным следам, но Крозье сомневался, что истерзанное хворью тело Джеймса и его память способны были удержать эти крупицы сведений. Он тогда был одной ногой уже по ту сторону, слабо внимая трепету жизни. Болезнь защитила его. Боже, благослови цингу. На пристани, вдыхая вонь Темзы, складов, свалок и людей, Крозье смотрел на корабли, далекие кресты мачт с перекладинами рей, со складками парусов, этой сброшенной кожей попутного ветра. Он более не вспоминал день отбытия, боялся найти в нем дурные знаки, накликать беду. Он думал о Хикки, о том, как посмел Бридженс сравнить их обоих, преумножая им же в бреду изобретенный грех. Слишком много книг читал, вот и рехнулся. Хикки был преступником, который думал только о себе, о своей жажде власти. В одну из своих плохих ночей, когда не помогал даже лауданум, Эдвард Литтл рассказал ему, Крозье, как явился в лагерь бунтовщиков и что там увидел. «Он сидел в лодке на кусках тел, сэр, и посасывал какую-то косточку, улыбаясь и щурясь на солнце. Как может солнце светить на такое чудовище? Он поманил меня, предложил… разделить с ним трапезу. Я не хотел тратить на него пулю. Я хотел, чтобы он гнил заживо, вечно, до скончания времен и после». После признания Литтлу стало лучше, но Том Джопсон был подле него и собрал горе, как губка, и сам так и не сумел от него избавиться. «Джон Росс ехал в лодке, Фрэнк, все равно что на наших горбах. Он мнил себя божеством. Он будто… черт, как бы сказать… Он владел нами, а мы все оцепенели от голода и подчинились, как овцы. Он забрал нашу волю. Верно, так чувствуют себя рабы». «Дай твою руку. Положи сюда, вот так… Господи, поцелуй меня, Фрэнсис…» — и первый стон не-боли, который он слышал за много лет. То была ночь, когда дух гибели витал над кораблем, иначе Крозье не мог объяснить поспешности, с какой его люди избавлялись от груза. Все словно пробудились от заклятия угрозы, и под слабый пульс сердец оглянулись назад. Испугавшись своей смертности, они сбросили все, что их тяготило, не заботясь о последствиях, словно на завтра им назначена казнь. Корабль на волнах исповедей бежал вперед, к спасению, но радость этого потускнела, рассыпалась. Он помнил, как боялся за Гудсира, который листал свои записи трехлетней давности, молча водя пальцами по рисункам и морщась от боли в глазах (его очки разбились, а те, что нашлись на борту, плохо ему служили). Нет, погодите… Гудсир ведь тогда уже умер. Однако сейчас Крозье готов был поклясться, что видел его в пустой кают-компании, под лампой, перебирающим свои заметки. Он заглянул туда, услыхав шелест; заглянул по пути на палубу, выйдя из их с Джеймсом каюты после того, как Джеймс заставил его пересечь черту, принести себя ему в жертву. Вдохнуть поглубже, поблагодарить море за чистоту, за надежду, которой здесь всегда в избытке. Если бы он сейчас вышел в море, все мигом стало бы проще. Возможно, так и следовало поступить. Он заберет Джеймса и увезет прочь, подальше отсюда, и прикажет уехать Литтлу и Джопсону. Нет других живых, кого можно связать со смертью Пеглара. Если бы Крозье мог, он выкопал бы прах Блэнки и перевез его туда, куда не ступит нога безумца. Он не торопился домой, а стоял, уставший, уставясь на воду, досадуя на конец покоя, на собственную трусость и желание бежать. Той ночью на корабле по пути в Англию все получили свободу — все, кроме него, Фрэнсиса Крозье. Он поклялся себе и Тому Блэнки, что весь ужас того чуда останется между ними, что никто не свяжет его с эскимосами из племени леди Безмолвной. Не хватало им вдобавок истребления воистину невинных душ. Блэнки тогда повел себя как капитан, не дал ему, Крозье, растеряться и ослабеть. «Ты поступил правильно, Фрэнк. Никто никогда тебя не поймет, но ты сделал то, что следовало. Знаю, это был нелегкий выбор, и тебе с ним жить». Они больше никогда об этом не говорили, хотя, может быть, и стоило. Легко сожалеть о пропущенной исповеди… Вернувшись в пустой дом, Крозье подготовил два письма одинакового содержания, адресовал их Литтлу и Джопсону и отложил, чтобы утром отдать приходящей служанке. Он подумал, не написать ли еще и Джеймсу, но устыдился такой несдержанности. Тоска душила его, но страх того, что он потревожит Джеймса или вызовет подозрения у его брата (Уилл странный человек, Фрэнсис, иногда мне кажется, он угадывает чужие мысли), был слишком силен и горек. Если бы можно было уснуть, видеть сны, какие только пожелаешь, а очнуться неделю спустя в объятиях Джеймса, в мире, который Джон Бридженс не грозился разрушить! Поднявшись в спальню, Крозье едва не задохнулся, такая накатила боль. Кончилось тем, что он достал из-под кровати дневники и читал их, пока мог разглядеть строки в свете тлеющей лампы, забыв о том, как, верно, похож сейчас на Бридженса в его царстве мертвой памяти. Только в отличие от Джона он возлежал на собственном алтаре, холодном и покинутом сейчас, но хранящем куда больше, чем все богатства Бридженса и Пеглара, сколько их было у них двоих за отведенное им время. Когда в комнате потемнело, он разложил тетради на той половине кровати, где спал Джеймс, и задремал, касаясь пальцами истрепанных обложек. * * * Джеймс вернулся внезапно, ранним воскресным утром. Выглядел он так, словно проделал путь от Дила на открытой телеге, а следом за ним гналось полчище демонов. — Что ты… — Я сбежал, Фрэнсис, — он упал на кровать, свесив ноги в сапогах и закрыв лицо руками. — Точнее, меня выгнали. Нет, я сам. Я не стал дожидаться, пока они… Господи… Сам не зная почему, Крозье подошел и задернул шторы. Джеймс никогда не бывал здесь в светлое время суток, это могло его зря растревожить. Хорошо, что он, Крозье, вовремя, еще вчера, спрятал дневники в сундук, перечитав все от корки до корки. Стараясь казаться невозмутимым, он объявил, что спустится приготовить чай. Джеймс промычал что-то в ответ. Уже на лестнице Крозье услышал, как стукнул о половицы один сапог, затем второй. — Мне бы чего покрепче… — Нет, Джеймс, так оно и начинается, уж поверь мне. Что случилось? Он пил так, как будто три дня и три ночи бродил по пустыне и наконец выбрался к колодцу. Крозье начал растапливать камин. — Кажется, оно пришло за нами. Сюда. Крозье решил не отвечать, пока не закончит. Он нарочито долго возился с углем и бумагой, разгреб все кочергой и испачкал руки. Слышал, как Джеймс гремит чашкой о блюдце, грозясь разбить и то, и другое. — Фрэнсис… Ты говорил, оно останется там, в Арктике. Мол, оно потеряло к нам интерес. Чудовище. Ты шутил так, хотя никто не находил это забавным. Оно здесь, я чувствую. — Почему ты так думаешь? — Крозье вытер ладони первым, что попалось на глаза (его ночная сорочка, и без того уже грязная). — Ты встретил Туунбака? Где — на побережье? И он усмехнулся, стараясь прогнать то, что собиралось в тучу в неестественном полумраке комнаты. Звук, который издал Джеймс, меньше всего напоминал смех. — Прости. Боже, прости меня! — Крозье сел рядом, не решаясь коснуться, глядя на помертвевшее лицо, на судорожно сжатые кулаки. — Тебе нездоровится? Скажи, что ты видел? * * * Дети играли на пляже, катили обруч, ты знаешь, Фрэнсис, такими палочками. Важно было не дать ему упасть. А неподалеку кто-то рисовал на песке — не ребенок, взрослый. Мне показалось, даже старик. Дети катили обруч в его сторону. Там было довольно много народа в теплый солнечный день. Между нами было ярдов сто. Как быстро ты сможешь пробежать сто ярдов? Я не понял, что произошло: она прыгала по песку, та девочка, и вдруг упала. Обруч был у кого-то другого, на нее не сразу обратили внимание. Старик наклонился к ней — нет, кажется, он ее не трогал, только что-то сказал. Когда я подбежал, он уже исчез. Там собрались еще люди. Она не дышала, Фрэнсис. Она лежала как бы внутри нарисованного медведя и не дышала. И кто-то, наверное, тот старик, положил ей под голову газету. * * * В полдень сгустились сумерки, и даже огонь был перед ними бессилен. — Она умерла? — Нет, хвала Всевышнему, — второй стакан виски, почти пустой, болтался у Джеймса между пальцев. — Но она так долго была без чувств, что врач не уверен… Я не знаю. Я уехал прежде, чем мое присутствие там расценили бы как бестактность. Надеюсь, он напишет… Это моя крестница, Фрэнсис. Не Лиззи Конингем, нет, другая. Я не рассказывал о ней. Я могу, если хочешь, но… не сейчас. Джеймс был уже достаточно пьян. Крозье отважился забрать у него стакан и, мягко надавив на плечо, заставил лечь. Холодные пальцы вцепились ему в жилет и увлекли следом. — Я должен знать. Не увиливай, Фрэнсис. То, что написано в той газете, — правда? Он гладил Джеймса по волосам, пахнувшим дорожной пылью. — Ни единого слова. Инуиты говорят, очень сильный шаман может провести такой ритуал, но обычный человек — нет. — Но ведь чудовище исчезло в тот же день, — прошептал Джеймс, как ребенок, которому рассказали страшную сказку со счастливым концом. — Я помню доклады вахтенных. Люди не верили, что Господь ответил на все наши молитвы. Уход чудовища, карибу, те эскимосы… Слишком много совпадений. Я сам не верю в такую удачу. Если честно, я думаю, мы все еще там. Кажется, я буду так думать до самой смерти. Крозье знал лекарство от тьмы, что затягивала сейчас глаза Джеймса, но стыдился, боялся прибегнуть к нему теперь. Белесые пятна на сорочке, черные следы от угля, красный — капля крови, что уже не скатится по этому нахмуренному лбу. Зеленое и синее — за окном, золотой свет лампы, серебряные нити. Джеймс обнял его, царапая ногтями спину, подтянул выше острые колени, так что они оба сплелись, как два дерева в бурю ветвями, чтобы выстоять. Дыхание его дурманило Крозье, щекоча ни на миг не забытую жажду, еще более запретную, чем желание брать подчиненное ему тело. Он должен был взять одно из двух, и погладил Джеймса так, чтобы разбудить, но тот уже спал слишком крепко, удалившись прочь от мира туда, где не исчезали чудовища и где ложь ценилась тем более, чем менее походила на правду.