The Killing of the Secret Dear

Весть о том, что Томас Джопсон при смерти, застигла Крозье в начале одинокой трапезы в месте недалеко от Адмиралтейского дома. Выходя, то есть почти выбегая наружу, он чуть не сшиб официанта; мальчик-портье едва успел распахнуть перед ним дверь. Солнце обожгло его, как если бы оно спустилось на крыши домов, разливая вокруг гибельный иссушающий свет. Крозье прыгнул в первый же свободный хэнсом, крикнул вознице, что заплатит за лошадь, если та падет в упряжи, и приказал гнать в Мэрилебон. Посыльного, который принес письмо, он отправил с запиской для капитана Фитцджеймса (найди его, парень, даже если слуги скажут, что господа уехали), и едва наскреб денег расплатиться с кэбменом. Лошадь дрожала и роняла пену под ноги. Пыльный воздух дороги, оседающий на листьях садов, все то же безжалостное солнце. Он поспешил к дому, где был всего лишь раз, огорченный и напуганный этим отшельническим жильем. Тогда он предложил Томасу похлопотать о комнатах получше, но тот отказался. Здесь прежде жила его мать, и Томас ловил ее призрак, словно еще надеялся исправить непоправимое. В дверях Крозье столкнулся с Литтлом — тот выходил, морщась, поправляя шейный платок. Чересчур спокойный, чересчур… — Фрэнсис? Что вы здесь… — Где он? — Стойте, Фрэнсис! По тому, как его схватили за плечи, Крозье понял сразу многое. Его обманули, зачем-то выманили из Лондона. Джопсон не умирает. И эти двое… он не смел произнести это слово даже мысленно, но они были как он сам с Джеймсом или как чертов Бридженс с покойным Пегларом. Он посмотрел в твердое, чуть загорелое лицо Литтла, почти безмятежное, неколебимое, готовое к выражению «Вы забываетесь, сэр», если он хотя бы намекнет на их недопустимую связь. Литтл глядел на него как на равного, и это придавало сил, одновременно рождая рой сомнений. Догадался ли он, Литтл, о них с Джеймсом? Как давно? К добру ли это? — Лейтенант Джопсон… С ним все в порядке? — осторожно, отчего-то тихо спросил Крозье. — Вы получили мое письмо, Эдвард? Я писал и вам, и ему на прошлой неделе. — Нет, ничего, — Литтл так и стоял, загораживая своим телом вход. Против воли Крозье представил себе, как это же тело во всем служит защитой Джопсону, как Литтл, наверное, даже в постели укрывает его собой от мира, готовый молча и яростно броситься на любую угрозу. Крозье позавидовал такой невозмутимости. Чувствует ли себя Джеймс с ним в такой же безопасности, как сейчас Джопсон, уставший, или, наоборот, уже вернувший себе силы? Он обязан был увидеть его, немедленно. — Вы куда-то торопитесь, Эдвард? — Я собирался к себе, а назавтра в Портсмут, по поводу корабля. Крозье отступил, так что стоявший на ступеньке Литтл глядел на него сверху вниз. Вот как, значит, снова служба? Что ж, по-своему это лучшее оружие против слухов, и даже если и бегство, то хорошо обставленное. В письмах он советовал Литтлу и Джопсону уехать на время, но не имел в виду плавание в составе экипажа. Интересно, для Томаса тоже стараются подыскать… — Он так и не сдал экзамен, — будто прочитав его мысли, буркнул Литтл. — Я возьму его своим личным вестовым или устрою офицерским, если мне не дадут командование. Мы должны быть на одном судне. Вы же понимаете, Фрэнсис. — Я могу немного проводить вас? Хотел поговорить, раз вы не получили мое письмо. Литтл кивнул. Они пошли к широкой улице, где возле гостиницы можно было взять экипаж, и Крозье, не вдаваясь в детали, не тревожа летнего дня, изложил свои соображения по поводу пользы от поездки куда-нибудь на месяц или чуть больше. Они с Джеймсом сами собирались на север, пока погода благоприятствует. Поможет поправить здоровье, да и история с «Уолмерским вестником» сойдет на нет, если кто-нибудь в Адмиралтействе вообще обратил на нее внимание. При упоминании статьи Литтл помрачнел. — Вы, верно, решите, что я рехнулся, — проворчал он, — но иногда мне кажется, что какая-то крыса восстала из могилы и надиктовала эту писульку. Я думаю о ней и как будто вижу перед собой мистера Хикки. Это было бы очень в его духе, не так ли? Крозье остановил его, положив ладони на плечи (черпайте силы из другого источника, Джеймс). — Вы сами застрелили Хикки, Эдвард. Вы отправили его в преисподнюю. — А что, если я промахнулся? Сколько раз сам Крозье задавал себе тот же вопрос? Где он промахнулся, отчего Хикки до самого конца был неуязвим против голода, болезней и чудовища? Если оно оберегало его, то с какой целью? Крозье не верил в бред про жизнь в наказание, не для таких мерзавцев, как Хикки, которым чужие страдания лишь добавляли сил. Кто знает — оставь они его в живых на том острове, вдруг Хикки стал бы бессмертен? Вечный прислужник чудовищ, не одного, так другого, способный впитаться в чужое тело и управлять им. Могло ли быть и так, что он вселился в Бридженса, отравил его ум ядовитыми речами, которыми Бридженс сделался одержим? Таким, как Хикки, следовало бы еще в порту отрезать язык или надевать петлю за первые же слова смуты, минуя плети и попытки спасения души. Таких, как Хикки, следовало топить при рождении. Крозье выдавил слабую улыбку. Он пожелал Литтлу удачи в Портсмуте, попросил написать, как все сложится, не стал снова предлагать помощь и попрощался. Он вдруг ощутил себя менее капитаном, чем когда-либо, невзирая на опыт и некое неловкое, настороженное подобострастие, которое чуял от более молодых заседателей Полярного комитета. Храбрец Литтл не боялся шума волн за бортом и призраков по углам. Крозье повернулся, чтобы идти обратно к дому Джопсона. Бридженс, или кто-то очень похожий — нет, точно он! — стоял на углу, сутулясь над извечной тетрадкой за пазухой, но проехавший омнибус закрыл его и стер с пейзажа, как ветром уносит мертвый осенний лист. — Рад вас видеть, капитан, сэр! Простите, тут ужасный беспорядок… Сердце у Крозье заныло от страха и какой-то щемящей нежности, и он отвернулся, разглядывая книги на полке. Он давно не видел Джопсона настолько счастливым, а то и вовсе не видел. Словно часть прежней, до-арктической жизни вернулась к нему, заставив помолодеть на все утраченные годы. Джопсон выглядел мило и страшно глупо. У Джеймса никогда не бывало такого беззащитного, радостного лица. Означало ли это, что Джеймс почти не нуждается в нем? Возможно, возможно… «Мне сообщили, что ты умираешь, Том, но, я смотрю, сведения эти преждевременны». — Чепуха, — он сел на предложенный стул, взял чашку чая и кусочек начинавшего черстветь кекса. — Я нагрянул к тебе, как портовый смотритель. Прошу прощения. Он не успел придумать оправдания своему визиту, не успел и решить, упоминать ли встречу с Литтлом. Он бросился сюда, спеша заменить стража, только что покинувшего пост. Дьявол с тетрадью бессвязных проклятий подстерегал Джопсона, как коршун голубку. Он, Крозье, должен был оказаться здесь прежде сил зла и решить, что делать. Он растерялся, кожей ощутив неподдельное солнечное тепло в этой комнате. Спальня осталась там, за закрытой дверью, и Крозье подумал, как в неубранной постели еще остались запах, след, и с каким наслаждением Джопсон вспоминает об этом. Они лежали там, глядя в потолок или друг на друга, и Литтл говорил о быстрых шхунах на волнах и далеких жарких странах, и Джопсон не страшился момента, когда тот уйдет. — Вы чем-то встревожены, капитан. Крозье откашлялся. — Мне жаль, что приходится об этом говорить, Томас, однако есть основания полагать, что нас… хотят опорочить. Сияние померкло. Лицо Джопсона побледнело, сделалось обескураженным и почти плаксивым — как на том ужине, где Крозье надеялся свести тогда еще безобидного Бридженса с остальными. Он отхлебнул чая, поджал губы. — Это всё статья? Я так и знал, так и знал… — Томас, — Крозье отставил чашку с блюдцем и подался вперед, готовый сжать руку, если ему ее протянут. — Ты лучше других понимаешь, как все непросто. Никто из нас не вернулся оттуда… вполне живым. Мы все были опасно больны. Кто-то не смог оправиться и теперь… он или они не ведают, что творят. Искать виновных бессмысленно. Мы должны просто… Нужно оградить себя. Ты меня понимаешь, Томас? — К-кажется, да, с-сэр… — Вот и славно. Расскажи, случилось ли в последние дни что-нибудь странное с тобой или коммандером Литтлом? — он и не заметил, как отважился на это уточнение, выдающее все его догадки. Он был готов сам поделиться тайной, если придется, но не хотел чересчур смущать беднягу. На щеках Джопсона вспыхнули два ярких пятна. Он затрепетал, как пойманная в ладони птица, опустил глаза, каясь за грехи свои. Крозье проглотил комок боли в горле. — Мы больше не на корабле, Том. — Я… если я снова… когда я снова буду на корабле, что мне делать, сэр? — Притворяться, — еще тише, еще мягче ответил Крозье. — Это проще, чем тебе сейчас кажется. Джопсон поморщился, будто вправду собирался заплакать. Крозье встал и выглянул в окно поверх забытых книг по навигации, лежавших на подоконнике. Маленький пыльный двор был пуст, деревья вяло замерли. Он внезапно подумал, что эта сцена могла быть сыграна еще в Арктике, через несколько дней после исчезновения чудовища и первых успехов охотников, накануне встречи с Рэем и Кингом. Здесь нет холода, там не было деревьев, но сердца отягощены тем же — возвращением в обыденную жизнь. Никто не сказал им тогда, как нелегко смириться с покоем дома после перенесенных испытаний. Они начали притворяться с той самой минуты, как разглядели в подзорную трубу своих спасителей, их сани и собак. — Я снова видел мистера Бридженса, сэр. — Вот как, — Крозье сел обратно, взял чашку и пригубил чай, не казавшийся уже ни горячим, ни ледяным. Он любил, когда подозрения оказывались верны, чувствуя себя на шаг впереди неизбежного. — Он заходил сюда поговорить. О мистере Блэнки, сэр. Мистер Бридженс сказал, что навещал его незадолго до смерти. Мистер Блэнки… должен был облегчить душу или что-то вроде этого. Он оставил записи, которые завещал через год передать в любую газету, при условии, что вы, сэр, к тому времени не опубликуете собственные правдивые мемуары. Мистер Бридженс был его душеприказчиком. Он показал мне бумагу с подписью мистера Блэнки, и мне кажется, она подлинная. — Ладно скроенная история, — процедил Крозье. Он сам уже не помнил каракулей Блэнки. — Я не стал спорить с мистером Бридженсом, — торопливо, лихорадочно продолжал Джопсон, — да и зачем, если его слова ничем не подтвердить? Мистер Блэнки много пил, сэр, он мог наговорить или написать то, чего не было! Но я считаю… вы позволите, сэр? Крозье кивнул. Он уже угадал, к чему все идет. — Вам стоило бы изложить свою версию событий, капитан, сэр. Вам точно поверят больше, чем какому-то Анониму. Эдвард… коммандер Литтл говорит, в порту ходят слухи. Он даже не уверен, возьмут ли нас, то есть его, в новое плавание. От нас как будто ждут объяснений, сэр, но мы ведь ничего не можем сделать без вашего разрешения! — Не горячись, Томас. Коммандер знает о том, что ты сейчас рассказал мне? О твоей беседе с мистером Бридженсом? «Коммандер, коммандер» — этот титул по сей день принадлежал Джеймсу. Крозье так и не свыкся с переменами. — Нет, сэр, — Джопсон залился краской до корней волос. — Я не хочу обсуждать это с ним, не хочу все портить. Вы сами видели, как он разозлился из-за той газеты. Мы не говорим о плохом. Извините, сэр. «Не за что, мой дорогой. Плохое говорит и думает о нас, этого достаточно для горя». Глядя в пустую чашку, Крозье представил себе, как Бридженс подыскивал жертв, как он наверняка караулил сначала Ирвинга, надеясь расшатать его, использовать в своих целях, но Ирвинг был слишком крепок, слишком далек от всего этого. Для Ирвинга все закончилось со смертью Хикки; он мыслил чистыми формами возмездия и успокоился, стал здоров еще прежде, чем они достигли берегов Англии. Левеконт уехал, не попрощавшись ни с кем, кроме Джеймса, и Джеймс никогда не вспоминал о нем. Остальные выжившие были слишком мелкими сошками. У Крозье пересохло во рту, он попросил еще чая. — Наверное, ты прав насчет мемуаров, Томас, — с напускной задумчивой улыбкой произнес он. — Мне стоило бы наконец написать что-нибудь. «Зеленый мост перекинулся через небосклон, соединяя север с югом» — как тебе? — Думаю, вам станет легче, — почти взмолился Джопсон. — Пожалуйста, сэр! Крозье не знал, что еще ему делать здесь, в чужой комнате, пахнущей отчаянием и сомнениями, но тело отяжелело, точно он выпил две чашки свинца. Джопсон смотрел на него исподлобья. — Есть еще кое-что, сэр. Мистер Бридженс сказал, у него пропала часть лекарств в тот день, когда мистера Пеглара принесли в лагерь, а вы убили первого карибу. Доктор Гудсир, упокой Господь его душу, еще раньше перелил все в склянки без надписей, и мистер Бридженс помнил, в которой сколько и чего хранилось. Он посмотрел склянки на свет и увидел, что содержимое разбавлено. — Он обвинил в этом кого-нибудь? — не выдержал Крозье. — Тебя? Или, может, меня, или мистера Блэнки? — Вот почему я и не люблю об этом говорить! Вы тоже злитесь, сэр, а это… неправильно? Мы ведь должны быть счастливы, что вернулись, а не досадовать друг на друга! Джопсон выпалил это, как на исповеди, и слезы наконец покатились у него из глаз. Блаженны миротворцы, ибо они… что? Сколько еще таких людей будут ложиться под ноги ближним, чтобы смягчить удар? Забытые герои, мишени для неблагодарности, которые словно магниты притягивали чужие беды. Крозье поднялся. — Прости меня, Томас. Тебе лучше лечь. Мне послать за кем-нибудь? Джопсон отрицательно замотал головой, вытер лицо тыльной стороной руки, как ребенок. Взгляд его упал на что-то на каминной полке и посветлел. — Мистер Бридженс подарил мне, — он указал на безделушку, — в благодарность за то, что уступил ему мемуары Росса. Тонкая работа! Хотите, возьмите себе, сэр. Вдруг у вас появится вдохновение? Вы же ничего не забрали оттуда. «Как и никто из нас». В форте Черчилль они сменили и сожгли всю старую одежду, одеяла и прочие лохмотья, оставили только оружие, и от того поспешили избавиться, как только смогли. Ни раковин, ни камней, ни амулетов — ничего, кроме записей, сохраненных не столько ради себя, сколько для чинуш из Адмиралтейства. Позже, после их допросов, Крозье не нашел причин уничтожить тщательно составленную неполную правду. Ни слова о чудовище в их дневниках, только люди и их беды. Когда они с Джеймсом читали друг другу вслух, то безмолвно дополняли слова памятью, покуда и та не иссякла. Это называлось «не жить прошлым». — Спасибо, — Крозье положил гладкую фигурку в карман, убедился, что она не выскользнет по дороге. — Я верну ее, когда выполню… Когда запишу то, что еще не забыл. Ты подумывал о том, чтобы сдать экзамен на лейтенанта, Томас? Эдвард говорил, учеба тебе удавалась. Мы оба были бы рады твоему продвижению по службе. Джопсон смущенно улыбнулся. — Я не умею приказывать, сэр, только исполнять приказы. — Как знать. Ты можешь быть очень убедительным, когда хочешь. Спасибо за чай. Сообщи мне, как будут подвижки для плавания, хорошо? Кто знает, вдруг я пришлю тебе в дорогу черновики мемуаров. Ты хотел бы стать моим первым читателем? — Почту за честь, сэр, — поблагодарил Джопсон, и на этой церемонии они расстались. Унося с собой фигурку медведя, Крозье надеялся, что забирает и часть заклятия, наложенного на маленький домик и его обитателя. Испуганный ложными вестями, испытавший затем облегчение и новый страх, он почувствовал, как голоден, только когда его чуть не шатнуло под грохочущий мимо кэб. Крозье зашел в булочную, полутемную и туманную от муки — или это в глазах у него помутилось? Ломая кусок пирога, собирая на крошки птиц, он брел дальше по улице, проклиная себя за боль в коленях и забытую трость, и уже падая, цепляясь какую-то стену, услыхал за спиной крик Джопсона и принял силу, с которой его подхватили, оттаскивая от пропасти назад, в теплую дребезжащую черноту. * * * — Ты меня чертовски напугал. Доктор ушел полчаса назад, но Джеймс только сейчас сел подле него на кровать. Крозье устал смотреть и слушать, как он бродит по дому, отсылает кухарку, передает кому-то записки (даже звон монет гремел в ушах, как колокол), шепчется с доктором или сам с собой. Он не хотел провести вечер вместе вот так: прикованный к постели лекарскими наставлениями, вялый и старый. По Джеймсу было непонятно, остался ли он из жалости или потому, что желал остаться, и оттого хотелось выяснить все резко, без обиняков. Крозье приподнялся на подушках, еще слабый, запутавшийся в событиях слишком насыщенного дня. — Я прошу прощения. Мне стыдно, что так получилось. — А мне страшно, — Джеймс сцепил руки, закусил щеку изнутри. — Тебе придется рассказать, в чем дело. Я больше не куплюсь на твои отговорки, Фрэнсис. Выкладывай. Крозье затеребил край одеяла. Доктор запретил ему волноваться (вы не бережете сердце, капитан, это может скверно закончиться), а Джеймсу словно бы понадобилось его добить. Сколько он помнил себя, их обоих, Крозье не замечал за Джеймсом выражения обычной жалости, на которую был так щедр Джопсон и какой делился иногда Бридженс, в ту пору уже замкнутый, но еще чистый, не запятнанный больной жаждой мести. Он вздохнул, избегая проницательного, какого-то чужого и враждебного взгляда — точь-в-точь как на «Эребусе» летом сорок шестого, когда он пытался развернуть судно обратно на север. Сэр Джон лепетал что-то про Грааль, а он, Крозье, сшиб крышку с сахарницы. Сейчас у него не хватит сил даже удержать стакан воды. — Думаю, виной всему погода. — Черта с два. Думаю, ты сходишь с ума, и мне надоело гадать, что еще ты вытворишь. Та записка… — Ляг рядом. Прошу тебя, Джеймс… Я не могу смотреть на тебя такого. Джеймс подчинился, вытянулся на постели, скрестив руки на груди. Тепло, что шло от него, перетекало через Крозье, не касаясь кожи. Это могла быть кукла или кусок льда, без разницы. Он повернулся, глядя на резкий профиль в свете лампы, вздохнул еще глубже. — Ты был прав, опасаясь Бридженса, с самого начала. Джеймс внимал ему, лишь изредка вставляя скупые вопросы. Это все больше напоминало капитанское совещание, одно из многих, которые они провели вдвоем в холодной каюте, коротая беспросветные вечера за списками провианта и картами. Карты эти позже являлись им обоим во снах, освобожденные ото льдов — одно сплошное море с редкими островками, волшебный широкий пояс до самого Тихого океана. И тогда, и теперь чудовище подстерегало их за бортом, но нынешний злой дух хотя бы четко обозначил свои намерения. Джеймс выслушал его признание о встречах с Бридженсом, о попытках того расшифровать дневник, об угрозах: темная, глухая чаща безумия, обрывы и топи. — Три года. Немыслимо, что ты ничего не сказал мне. — Ты был слишком слаб, а позже… — он вспомнил оправдания Джопсона. — Я не хотел все испортить. — И вот к чему это привело. Ты должен был рассказать. Теперь любой, кого мы знаем, кто никак не причастен… Господи, Фрэнсис! Он не щадит детей! — Может быть, это злосчастное совпадение, — промямлил Крозье. Они молчали, глядя в потолок, но не видя там ничего, кроме трещин. — Ему нужен я, — произнес Джеймс бесстрастно, как если бы увидел розыскной лист с наградой, объявленной за его голову. — Мера за меру. Все остальное, эта несусветица про души… чепуха, признай. Но если я прав, в таком раскладе хотя бы есть смысл. Но почему должны страдать невинные? «Потому же, почему они страдают каждый день. Бог покинул нашу юдоль скорби, не слышит ни шепота, ни криков». — Думаю, мне нужно уехать. — Джеймс! — теперь сердце вправду остановилось на миг, а затем пустилось под откос неровным дробным стуком. Крозье повернулся, нащупал его пальцы, теплые, но как будто неживые. — Не покидай меня. Джеймс не убрал руку, но и не ответил, не отвечал так долго, что Крозье испугался и смирился: он не защитил, а значит, убил свое самое дорогое, единственное, что осталось. — Я видел больше, чем ты думал, Фрэнсис. Тех инуитов, которых привел Ирвинг, а ты задержал в лагере. Как вы уходили на северо-запад, почти навстречу чудовищу, искали его. Как ты говорил с ними и с леди Безмолвной — она то появлялась, то исчезала. Я знал, что чьи-то имена Блэнки не внес в список для жребия, а некоторые написал по несколько раз. Тебе казалось, что я ничего не замечал, что жизнь была мне уже безразлична. Ты и представить себе не можешь, как сильно я хотел жить именно тогда и хочу теперь. Но если, чтобы отвратить от тебя это зло, я должен… Крозье не дал ему договорить: притянул к себе и прижался сам, мешая дрожащие поцелуи с проклятиями. Божество или нет, Джеймс спустился к нему на грешную землю и был готов пасть еще ниже, только бы… нет, ни за что! Джеймс замер; жесткий блеск в его глазах не померк, но это был взгляд воина, за который Крозье так презирал его поначалу и полюбил потом. Полюбил, да — вот, услышьте и отчайтесь! Он издал какой-то глухой рык глубоко в горле, стон раненого зверя, который и восхищен силой охотника, и жаждет утащить его с собой. — Я сделаю то, что он хочет. Напишу все, расскажу Россу, расскажу… Тогда Джеймс отпихнул его и навалился сверху, прижимая к кровати. Жалобно звякнуло что-то, оставленное на столике доктором. — Ты сделаешь то, что скажу я, старый ирландский дурак! Это нельзя было назвать иначе, как нападением, но отчего они стали врагами, когда, как надолго? Джеймс налег на него всем телом, и Крозье подумал, что сейчас его укусят или ударят, но Джеймс отстранился так же резко, с искаженным лицом, сжал себя между ног, скрипя зубами и дыша так, что кожа над распахнутым воротом у него заблестела от пота. Он был не с ним сейчас, он и не был собой, охваченный жестокостью, что так не вязалась со всем, что чувствовал к нему Крозье. Чуть меньше одиночества и больше тепла, нечасто, но тем драгоценнее… Теперь Крозье сам съежился под одеялом, глядя на красивого зверя (тот шевелил губами, уперся кулаком в матрас и согнулся так, что волосы упали ему на лицо), стыдясь жара плоти и смутных, злых желаний. Похоже, они оба лишились рассудка, весь мир его лишен уже давно, ведь жизнь стала совсем другой после их возвращения, а все честное, будь то преступления или блага, осталось там, вмерзло во льды. Он смотрел, будто завороженный, как Джеймс едва успел расстегнуться, сжал член под головкой и кончил, рыча, стоя на четвереньках, забрызгав край рубахи и простыни. Задыхаясь, он повалился назад, спиной к прутьям кровати. — Вот что… я об этом думаю, — прохрипел он, вытирая ладонь о что придется. — Ничего это не стоит, ни-че-го по сравнению с тем, через что мы уже прошли. И я люблю тебя, Фрэнсис, если ты еще не знал. Господи, Господи… Крозье побледнел и, убрав одеяло, подполз ближе. Совсем не этого он хотел, совсем не так… Что же делать, если судьба распорядилась иначе, и вместо тепла и радости им достаются лишь муки? Он обнял Джеймса, не сразу поняв, что тот дрожит, вспомнил каждую тень смерти по углам — она так и не ушла оттуда, лишь изменила облик, взяла в фаворитки дурную молву. Он целовал руки Джеймса, роняя на них слезы, молча извиняясь за все, что уже погибло, вновь умоляя не уходить. — Не будь жалким, — Джеймс обхватил его лицо, заставляя посмотреть на себя в упор. — Не будь таким, как тогда, на «Терроре». Сейчас у тебя нет оправданий, и Тома Джопсона здесь нет. Придется справиться самим. Все часы до рассвета они составляли план, изредка наведываясь вниз, чтобы приготовить чай и перекусить чем-нибудь. К утру решено было скоро, но не чересчур поспешно ехать в Скарфскерри, оповестив об этом как можно больше народу, чтобы слухи наверняка дошли до Бридженса. До тех пор Джеймс намеревался употребить все свои связи (чертов Джон Барроу), чтобы отправить Литтла и Джопсона в Средиземное море или в Атлантику на хорошем корабле. Крозье следовало отчитаться в Адмиралтействе, прикинуться больным. Говорят, воздух Шотландии полезен для сердца. Если кто-то упомянет статью (неслыханная ложь, клевета!), Крозье сошлется на нее как на одну из причин своего недуга. Они отбудут вместе, не скрываясь, распустят слухи об издании совместных мемуаров (леди Джейн будет страшно негодовать). Бридженс не устоит перед искушением. — Что ты хочешь сделать с ним, Джеймс? — Зависит от того, как он себя поведет, — Джеймс курил на заднем дворе, высматривая на небе какую-то отдельную, еще не поблекшую звезду. — Я бы поговорил с ним. Он вправду нездоров, если живет так, как ты рассказывал. Иногда я смотрю на братца Уилла, как он сидит, зарывшись, среди своих картин и бумаг для парламента, и сомневаюсь в его рассудке. Я не могу подолгу находиться с ним рядом, никто не может. Боюсь, он закончит свои дни где-нибудь в глуши, как и Бридженс. — А ты? — Что «я», Фрэнсис? — трубка потухла, Джеймс выбил ее и растер крошки золы между пальцами. — Где бы ты хотел… — В Бразилии, — Джеймс улыбнулся одними губами, закрыл дверь и согнал Филина со своего стула. — Круг должен замкнуться. К тому же я давно мечтаю вырастить собственный кофе, хотя бы попробовать. «Ты никогда не говорил об этом. Сколько же еще ты и не помышлял сказать мне, а я — тебе?» Цедя свой чай, Крозье перебирал в уме, какое признание он мог бы сделать в ответ на слова Джеймса, и нуждался ли тот в подобной откровенности. Что это, если не освобождение перед тем, как уйти прочь, избавившись от груза прошлого? Он, Крозье, рассказал Джеймсу о дне охоты то же, что и Литтлу и Джопсону. Все прочее суть подозрения больного ума, искажения памяти, сказки, вплетенные в быль. Он отрекся от правды уже слишком давно, чтобы поведать ее. Вот отчего требования Бридженса были невозможны — это как заставить утратившего веру вновь передать свою жизнь на милость высших сил. Кое-что, однако, пришло ему в голову, и Крозье усмехнулся. — Будь я законченным безумцем, спросил бы совета у покойной бабки Мойры. Она бы точно знала, как поступить. Поговаривали, моя бабуля была ведьмой. Я этим ужасно гордился — про себя, разумеется. Она всегда зрила в корень вещей и шла против течения, невзирая на камни и мели. Не нуждалась в одобрении людей, говорила глупцам в глаза, что они глупцы. — Так вот от кого ты унаследовал свой чудесный нрав, — Джеймс дохнул на него остатками табака, руки его тоже пахли острыми, горькими черными листьями. — За чем же дело стало? Давай спросим! Он достал откуда-то шиллинг, повертел его, показывая Крозье, давая несколько секунд, чтобы загадать. Игриво, со щелчком, подкинул в воздух: если, то… Крозье не успел возразить, что бабуля Мойра всегда гадала или по книге, или на картах, что металл денег был для нее слишком презренным. Еще она ходила в холмы, собирала какие-то травы, а потом зарывала их, сплетенные, на перекрестке. Выбранила его, восьмилетнего олуха, когда он без спросу взял в руки влажный, пахнущий колдовской Ирландией пучок. Монета тускло взмыла над столом, ударилась ребром о дерево, скакнула вниз и укатилась в щель между половицами.