Солнце плачет и не хочет светить
Золотые слезы ярче чернил
Прожигают солнцу щеки и нос,
Не касаясь волос
Принесу тебе цветов полевых,
Мы разделим эту грусть на двоих
Незаметно так закончится день,
И луна выйдет в тень
Вместе солнцу и луне не светить,
Как же больно им друг друга любить,
А я выйду покурить на балкон,
Позабыв где мой дом
Антон просыпается от неудобства посреди ночи, потому что проспал на кухонном полу слишком долго. Свидетельствует ему об этом онемевшая задница, сведённые судорогой конечности и затёкшая шея. Поднимаясь на дрожащих ногах, он думает о том, что спать в положении сидя во второй раз было плохой идеей. И, если прошлым утром это неудобство хотя бы оправдалось, то сегодняшним Шастун чувствует себя, как варёная рыба. А рыбу Арсений не любит, кстати.
Арсений.
Шаст шлёпает босыми ногами по холодному полу, обнимая себя за плечи, и доходит до балкона. Спешно закуривает, пока имя навязчиво не заполонило собой каждую извилину мозга, и выдыхает горький дым с отвращением.
если внутренности кровоточат, сигареты уже не помогут.
Антон чувствует себя... Никак? Он может обижаться на Попова за то, что тот быстро ушёл; может радоваться тому, что они повысили планку их отношений; может быть недовольным и может быть счастливым. Но вместо этого он не ощущает ничего, потому что в районе солнечного сплетения все чувства сожжены умелыми руками. Шастун не знает причины, но понимает, что он окончательно, сука, запутался. И выпутаться не может.
Он погряз в оковах прошлого, настоящего и будущего. Он не может перестать думать о них, его мозг постоянно загружен. Он тянет одну нитку, а выкатывает целый клубок. Он смотрит на узор кружевной салфетки и тщетно пытается проанализировать его путь.
Так ощущается счастье? Антон не понимает и отчаянно не хочет разбираться.
Сердце внутри трепыхается, как запертая в клетке вольная птица, при виде Арсения. Оно буквально готово взлететь, ибо любовь, как бы ни банально, окрыляет. Дарит те самые крылья, чтобы ты летал, но, когда тот уходит, с наслаждением выдёргивает по одному перышку и оставляет ни с чем. А потом заботливо выстраивает дорогу в глубины сознания, чтобы Шаст захлебнулся отчаянием. Потому что он
не скажет.
Не скажет, что, сделав глубокую затяжку, он уверяет себя в том, что слёзы в уголках глаз от неё. Не скажет, что колючей проволокой на шее ощущает всю обречённость
их. Не скажет, что по ночам сидит, уставив взгляд к небу, и почти молит о том, чтобы мама — умерший шанс на спасение, — вернулась и, наконец, помогла. Не скажет, что по-настоящему тошнит от того, что он ненавидит себя.
Ненавидит за свою слабость. Ненавидит за чёртову романтизацию. Ненавидит себя за себя, потому что он не может ненавидеть Попова.
Н е н а в и д и т.
И знает, что не должен. Знает, что не за что, по сути. Знает, что сейчас-то всё
нормально. Но простить себя не может.
Потому что понимает, что сам кузнец своей жизни. Осознаёт в полной мере. Но не знает, на кого ещё злиться, что он в этом мире, как слепой котёнок. Который сначала доверчиво тычется мокрым носом, а потом — после людской подошвы в бок, — никогда не подходит к человеку.
Шастун в своём прошлом увяз. У него на ногах кандалы из воспоминаний, потерь и неудач. Он статуей себя ощущает, закаменелыми останками, а не живым человеком. У него в будущем дурман, немеющие пальцы и холодное сердце. Всё это тормозит жутко, не даёт нормально выдохнуть-вздохнуть и жить дальше. Он будто под куполом, где время желейное. Выбраться не получается, топчешься на одном месте, а конец предречён заранее. И он совсем не тот, что из добрых сказок Уолта Диснея. Он тот, от которого мурашки по коже и леденящий звон хрусталиков в тишине тёмного коридора.
по его венам течёт не жизнь, а горечь утрат.
Никто же правда не виноват, что мама умерла так скоропостижно. Никто не виноват, что у отца другая семья, а он, вроде как, самостоятельный. Никто не виноват, что он родился с такой ориентацией, которую бы дьяволу продал, потому что это бы решило пятьдесят процентов его проблем. Он бы никогда не влюбился в Арсения до хруста костей и сейчас не скатывался бы спиной по балконной стене. Он бы не замкнулся в себе и, возможно, сейчас у него бы был хоть кто-то, кто за шкирку вытянул бы из беспросветного болота.
В конечном итоге он у себя один.
И виноват в этом, конечно, сам.
Антон честно пытается держать марку и не сломать надломанный стержень внутри. Но пытаться мало, надо хотеть. А он не хочет, он устал. Устал, что ему нельзя выплакаться в чью-то жилетку; устал, что эмоции приходится сдерживать настолько, что кружится голова. Он устал, как устают ежемгновенно сотни. Он элементарно выгорел, а не перегорел. Так, что ни подожжёшь никакими усилиями.
Человек может существовать, а не жить всё время, отведённое ему. Это пугает.
Шастун не хочет быть телом с зияющей пустотой внутри, от которой веет холодом, ибо ему холодно самому. Потому что холод не снаружи, а внутри — ничего хуже быть не может.
он невольно заморозил душу, чтобы больше не было больно.
Шаст честно любит Арсения. Пусть болезненно, но ему плевать. Лучше так, чем ходить с вывернутыми наизнанку внутренностями. Об Попова можно греть сердце, иногда обжигаясь. Он может накладывать на рану души пластыри-поцелуи, случайно раздирая следующую. Он слишком сложный, но единственный, кто рядом. Он далекий и одновременно близкий. Он тоже любит, но боится этого, чтобы в случае чего не разбиться, как фарфоровая кукла.
Арс не позволяет себе выжиматься на максимум, чтобы не расцарапать себе чувства по случайности.
А Антону многого не надо.
В этом роковая ошибка
их неправильности. Шастун привык жить не по правилам. Он привык жить, опираясь только на себя.
И однажды придёт час его расплаты.
***
Солнце вышло покурить на балкон
Солнце, милое, скажи, где твой дом?
Смотришь карими глазами на юг
Не печалься, мой друг
Небо движется, светлея к утру
Солнце ясное влюбилось в луну,
Но рассвет луне висеть не даёт,
Убивая её
Арсений ощущает себя последней мразью. Вчера он снова, сука,
снова струсил. Сбежал постыдно, не удосужившись придумать даже нормальную отмазку. Ему стыдно, безмерно стыдно перед Антоном, но ничего уже не вернуть. От этого в горле встаёт ком, а лёгким будто тяжело справляться со своей работой. Попов нормально не дышит и винит в этом себя.
Он потерялся окончательно и бесповоротно в потоке своих мыслей, потому что так явно условных ангела и демона на своих плечах он не ощущал никогда. Две половины его сущности буквально разрываются между собой, поворачивая медаль то с одной, то с другой стороны. И этот навязчивый звон вызывает желание закричать от незнания.
Он Шаста, безусловно, любит. По-своему, но так, как умеет. Ему тяжело признавать этот факт, тяжело говорить об этом, но всё же любит. И от этого не убежать.
С одной стороны, он хочет, чтобы у них всё было хорошо. Он хочет заботиться об Антоне, хочет говорить о проблемах, хочет дарить себя без остатка, хочет быть с ним. Но в этом случае, Арсению придётся отключить свою голову, свои мысли и весь здравый смысл, потому что он не слепой. Он видит, как пацан потухает с ним. Он отчётливо прослеживал, как яркое солнце в глазах маленького Шастуна превратилось в блёклое отражение в грязной луже. Арс не может избавить весь его жизненный путь от потерь и неудач, не может вернуться в прошлое и стать другим. Но он может избавить его от обречённого будущего. Это, наверное, в его силах.
Он не последний эгоист, чтоб не замечать, что ломает обоих. Грубо, отчаянно и самонадеянно.
С другой, он от себя Шаста не отпустит, потому что его имя клеймом под рёбрами выбито. Он будет цепляться за любую призрачную надежду, чтобы тот был с ним. Он не для того потерял всех и себя в том числе, чтобы не бороться за своё счастье. Да, по-собственнически, но это так. Арсений теперь без Антона не сможет.
ты можешь обмануть кого угодно, но не своё чёрствое сердце.
Стороны между собой ругаются, компромисса просто не существует и от понимания, что выбор сделать придётся, Попову буквально хочется исчезнуть и не существовать. Для него это слишком сложно.
Арс с родителями поругался и по факту, кроме Шастуна у него теперь никого нет. Он отдал ему частичку своей души, а остальное продал, чтобы внутри ничего не кричало. Чтобы забыть и впредь не вспоминать,
как и
через что ему пришлось. Именно поэтому ноги сами несут к никогда не забываемому подъезду.
Попов чуть ли не давится мятной жвачкой, когда на каком-то несчастном клочке земли видит одуванчики. Посреди сентября настоящие ярко-жёлтые одуванчики. И от символичности ситуации его пробирает дрожь. Вроде бы, бабушка в детстве говорила, что когда эти цветы по второму кругу зацветают — это хороший знак. И Попов верит, потому что
свой выбор, кажется, сделал. Он срывает одуванчики аккуратно, заранее извиняясь перед матушкой-природой, а потом ругает себя за то, что сдвинулся по фазе и разговаривает с миром.
Когда после многократного стука в дверь Арсению не открывают, он начинает переживать, а потом дёргает за ручку двери. Та оказывается не заперта, и волнение бурей поднимается к вискам. Попов проходит дальше и, когда видит русую макушку на балконе, пропускает пару вдохов, сразу выдыхая.
Антон даже не пугается, когда чувствует тепло тела сзади. Ощущение, что его в этом мире вообще мало что расшевелить может. Но, когда видит Арса с букетом одуванчиков в руках — на лице невольно расцветает широкая улыбка. "Дурачина" — думает и прав будет.
— Нам поговорить надо, — Арсений начинает говорить, когда Шаст цветы холодными руками забирает, касаясь отчего-то тоже холодных. Тот смотрит непонимающе, но открыто, будто готов услышать всё, что угодно. Волнение вибрациями чувствуется в воздухе и от этого начинает гудеть в ушах.
— Говори, — спустя затянувшееся молчание, поторапливает и смотрит на Попова. У того тенью на лице запечатана усталость, уголки губ чуть опущены, а взор голубых — сейчас больше серых — глаз уставлен в пол. Корень языка начинает горчить, потому что внутренности ощутимо сжимаются.
— Знаешь, я, вроде, думаю, а адекватности по нулям. Мне сложно, но я попробую, — Антон приподнимает бровь в знак внимания. — Я считаю, что
мы зря. Мы
всё это зря. Просто, нет, мне хорошо... Но, я считаю, что тебе без меня лучше будет. Понимаешь? — Арсений нервничает и барабанит пальцами по подоконнику. Шастуна, наверное, раздражает, но у него едкий дым в лёгких, а у Арса оголённые провода вместо нервов. Он сам-то не до конца обдумал, не до конца взвесил и против своих желаний играет, но ему сказать это жизненно необходимо было. — Шаст, не молчи, —
скажи мне хоть пару слов, и они нашу спасут любовь, ага.
Попову надоела игра в молчанку. Он хочет говорить, говорить, говорить о том, что накипело. Что жжётся изнутри, что комом в горле стояло всё это время. Он хочет слушать, слушать, слушать, что ему будут отвечать. Потому что отношения — не игра в одни ворота. Потому что он хочет услышать правду, даже если она раскрошит его в мелкие кусочки стекла. Он хочет, чтобы Шастун, наконец, понял, что он готов. Готов ко всему. Что с ним можно и нужно разговаривать, решать проблемы, что он больше не поранит. Его карты максимально открыты.
И Шаст шестым чувством ощущает, что преграда между ними сломана. Теперь он знает, что не одному ему сложно и непонятно. Что можно быть опорой друг для друга, падать спиной назад и знать, что тебя поймают. Им друг другу можно
д о в е р я т ь.
— Я сам решу, что мне лучше, окей? — Антон правда бесится, потому что смотрит с вызовом и говорит рвано. Он не такой обычно, он
мягкий. — Мне уже не десять, Арс, — и Попов понимает, что правда. Они уже не те и ломать драму тут ни к чему. Надо строить новый хрустальный замок, а не пытаться чинить прошлый. У него от осознания, кажется, глаза начинают блестеть, как в мультиках. А, может, это от того, что Шасту с ним лучше. И тот сам сказал это. — А теперь мне с тобой поговорить надо, — Шастун серьёзен, как никогда, и от этого бегут мурашки. — Перестань себя накручивать и загоняться. Всё будет хорошо, веришь?
Попов верить очень хочет. Безоговорочно, по-детски наивно и на все сто. Но больше всего он не хочет врать. Не хочет выжимать улыбку, когда сердце противно ноет. Не хочет давить из глаз смешинки, когда в них плещется растерянность. Не хочет говорить про счастливое завтра, если не уверен в сегодня. Язык не повернётся сейчас, чтобы солгать. Перед Шастом хочется быть чистым.
Ответ Арсения тает в нежном поцелуе. Попов прижимает парня бёдрами к перилам и выцеловывает каждый сантиметр девственной кожи. Он ловит морщинки в уголках глаз от обильной мимики, родинку на носу, уголки губ, чтоб улыбались почаще. Он буквально хочет жить этим мальчишкой, погрязнуть без остатка, но отпустить себя становится непосильной задачей.
Арс готов меняться, готов работать над собой. Он готов на всё, лишь бы лес в глазах напротив не был туманным. Ему будто открывают доступ к кислороду, когда они вместе. Он заряжается, как от батарейки, и вдохновляется на жизнь. Попов правда уверен, что, если он изгонит своих внутренних тараканов, то всё правда изменится.
над отношениями нужно работать только в том случае, если вы оба идиоты.
меняй.
меня.
себя.
н а с.
От пары фраз внутри больше не висит камень, который тянет на дно. От этого разговора нет неприятного осадка. От этого разговора есть чувство лёгкости, уверенности в правильности и окрылённости. Арсений на взлётной полосе будто, готов лететь по белому свету, но только за руку с Шастом. И плевать, что полоса-то окажется чёрной, а не белой.
Солнце вышло покурить на балкон
Солнце, милое, скажи, где твой дом?
Смотришь карими глазами на юг,
Не печалься, мой друг
Два молодых человека, у которых теперь всё хорошо, стоят на балконе и боятся разорвать объятия. Арсений, положив подбородок на плечо своего парня и расположив свои тёплые ладони на его лопатках, и Антон, смыкая руки в замок на пояснице Попова и зарываясь холодным носом в пряди его волос, которые треплет осенний ветер. И простоять они хотят так, кажется, целую вечность. Их собственную маленькую вечность.
пока смерть не разлучит вас.
— Пойдем обратно? — говорит Шастун, когда чувствует, что покрылся мурашками то ли от холода улицы, то ли от тепла тела. Попов кивает, и они вместе заходят в комнату. — Чай будешь? — у обоих маленькое чувство дежавю, а Арс снова ограничивается кивком.
Все важные слова сказаны, всё главное решено и теперь вместе снова комфортно молчать. Мы говорим ежедневно с сотней разных людей: родственники, друзья, знакомые, коллеги, случайные прохожие. Мы говорим много и о разном. Мы говорим слишком часто и порой слишком быстро устаём от этого.
Но лишь с единицами мы позволяем себе молчать. Не так, когда тучи сгущаются над головой и напряжение искрится в воздухе. Так, когда тишина комфортная для ушей, сердца и души. Когда всё понятно без лишней болтовни, когда можно касаться и не спрашивать, когда ход твоей мысли подхватывается другим. Когда молчание — высший знак доверия. Потому что тебя обязательно поймут.
Молчать вместе подвластно лишь людям, что крепко-накрепко связаны где-то на уровне небес. Людям, чьи судьбы сплетены в один орнамент. Людям, чьи руки испачканы в душе другого.
шёпот тишины намного громче любых слов.
Антон набирает холодной воды в кружку, потому что понятия не имеет, как ухаживать за букетом одуванчиков, который тебе принесли в сентябре вечером. И надеется, что на завтрашнее утро они из ярких солнышек всё же превратятся в пушистую луну, а не будут съедены ночью его любопытным котом. Тогда он обязательно сдует пух с одного из стеблей и загадает желание. Обязательно про себя, чтоб точно сбылось.
А пока он заваривает чёрный чай без сахара своему парню, зелёный себе и наслаждается умиротворением внутри. В который раз он убеждается, что Арсений просто невозможный. Потому что он вытесняет все переживания и вселяет какую-то необъяснимую веру. Глупую и почти детскую надежду. Уходит — холодно, рядом — тепло. Наверное, так ощущается незримая связь, которую прочесть можно на подсознательном уровне, разве что. Не увидеть глазами, не услышать ушами, а именно почувствовать. Шаст вообще любит чувствовать, ибо тогда ощущает, что живой.
Опасно для обоих отдаляться друг от друга и закрываться в себе — теперь они могут существовать только в паре. По одиночке они съедят изнутри сами себя. Физически и морально хорошо только
в м е с т е.
Попов наблюдает за неспешными движениями Антона, будто он сотворяет какое-то произведение искусства, а не обычный чай. Как позванивает звук метала браслетов; как двигаются лопатки, выпирающие под футболкой; как он хватается за горячую кружку и тихо шипит от этого; как играются тени из-за слабой освещённости. Потому что так спокойно и уютно ему не было давно. Арсений ощущает себя по-настоящему дома.
От мысли, что скоро надо возвращаться домой, он заметно грустнеет. Его дом — там, где Шастун. Он понимает это сейчас. Там, где родители, которые ждут, но не любят — это не его место. Он никогда не оправдает их ожиданий, никогда не будет достаточно хорош, никогда не угодит, потому что делает по-своему. Он для них никогда не будет прилежным сыном. А Шаст любит его просто так, даже не обращая внимания на промахи. Закрывает глаза и позволяет любить в ответ.
— Спасибо, — благодарит Арс, когда Антон ставит кружку с напитком на стол. Он отпивает маленький глоток, обжигая дёсна, но грея руки. Почему-то они неожиданно замёрзли.
— Ты завтра придёшь? — спрашивает Шастун, складывая губы трубочкой и остужая свой чай. Он либо пить не настолько хочет, либо не настолько дурак.
— Да, — Арсений отвечает слишком резко, будто этого вопроса ждал. — Да, конечно. Я зайду за тобой и погуляем, хочешь? — Антон, конечно кивает. Потому что очень хочет, на самом-то деле.
Попов продолжает пить маленькими глотками, чтобы не обжигаться слишком сильно, и думает. О том, что ему завтра придётся прогулять школу, потому что он так-то под домашним арестом за свои ночные походы, а предлог занятий — единственный способ вырваться. О том, что в данный момент на этой кухне, где в детстве он ел котлеты, приготовленные мамой Антона, ему хорошо и сейчас. Ему очень-очень тепло и совсем не хочется уходить. И о том, что завтра они обязательно увидятся снова.
Шастун видит, что Арса будто невидимой рукой кто-то сжимает и тот становится слишком маленьким в большом пространстве. Видит, что внутри у него что-то скручивается, но лезть не спешит. Он вытягивать не будет, потому что, если Арсению нужна помощь, он обязательно скажет об этом. Как сделал это сегодня.
— Я пойду, — Попов оставляет чай на дне и говорит так, потому что нужно. Нужно, чтобы не было хуже. Пока что он лишь марионетка, которая играет по правилам родителей. — Не провожай.
Но Шаст всё равно идёт следом, не отстающей тенью. Каждая минутка ведь на счету. Попов специально медленно обувается, топчась на месте и понимая, что он совершенно не умеет прощаться. Ему не дали нежности и он не умеет ей пользоваться. Антон перекачивается с носка на пятку, хлопая глазами и, видимо, ожидая каких-то действий от него. Упс, неловко?
— Ну... Пока? — Арсений разворачивается, чтобы на щеках случайно не расцвели пионы, но оказывается развернут цепкими пальцами за плечо. Антон закатывает глаза, а после приближается и совсем нежно, по-девичьи целует его в щёку. Улыбается ярко-ярко, почти слепит. И пока внутри разрастается ураган из бабочек, щекочущих своими крылышками его внутренности, Попов спешит ретироваться из этой квартиры и не забыть улыбнуться в ответ.
Шастун ощущает себя полностью счастливым, когда чувствует на губах чужой румянец и запечатлеет во взгляде искреннюю улыбку. Этот день он, определённо, не забудет
н и к о г д а.
