Если меня не будет

Едва кузина вошла в комнату, ее ноздри дрогнули, улавливая запах болезни, а лицо на мгновение исказило страдание. Но она тут же разгладила горестные морщинки, будто расправила складки на шелковом плаще. Спрятала их за приветливой улыбкой — ничего, кроме радости встречи и неиссякаемого оптимизма. Только Константин знал, как хорошо ее научили врать. И успел разглядеть, насколько ей больно. Она подошла к нему и нетерпеливым жестом прогнала доктора. Села на край кровати, дотронулась до колена — совсем, как в детстве. Завела разговор, будто ничего не случилось, и он валяется в постели среди бела дня просто потому, что хандрит. А потом оборвала себя на полуслове. Стянула перчатку, забрала его горячечную руку в прохладу своей ладони, заглянула в глаза, спрашивая молча: «Как ты?». Что он мог ей ответить? Рассказать о постоянной боли, бессоннице и страхах, источаемых каждой порой? О том, как он прислушивается к медленному току черной крови в своих жилах и спрашивает: увидит ли весну на Тир Фради? Ему столько раз расписывали, как она прекрасна. Наверное, он и спешил сюда только из-за этой проклятой весны. И цветущих рощ, и пьянящего аромата просыпающейся земли, и жизни, рвущейся из-под спуда наружу — яростно и жадно. А может, поведать ей о том, что сожалеет обо всем на свете? Как промолчал, когда отец выговаривал ему, будто нашкодившему щенку, при баронессе де Фоссе. Как из упрямства отказался от зимней поездки в горный замок. Как испугался холодной воды в заливе и так и не научился плавать. Ах, сколько вещей он хотел бы исправить! И главное — признаться кузине, насколько сильно она ему нужна. Теперь, заглядывая в бездну, Константин понял смысл выражения «больше жизни». Наверное, только так его и можно понять, все остальное — просто слова. Он посмотрел на пальцы, обхватившие его ладонь, — белые, тонкие, но такие сильные. Она держит в них остров. Их остров — мечталось когда-то. Константин не ответил. И кузина легла рядом с ним, и обняла крепко-крепко, и зарылась лицом в плечо. — Я найду для тебя лекарство, слышишь? В ее голосе звучало не отчаяние — почти угроза. Константин знал, что она готова сразиться за его жизнь со всем миром. Он был благодарен ей. Но ему все равно было страшно. Вера в чудо покидала его: вытекала с мутным потом, осыпалась со струпьями кожи, опадала с клочьями волос. Здесь, на грани, все стало кристально понятным. Она принадлежит ему. Он принадлежит ей. Их боль — это одна боль. Их страдание — это одно страдание. Но если он может хотя бы на капельку ослабить ее ношу, он это сделает. — Слышу, — прошептал Константин ей в макушку. И это слово заменило ему все остальные, несказанные.