Если меня не будет

Константин обнаруживает себя в своей постели под опущенным пологом, в спальне с закрытыми окнами и плотно задернутыми шторами — и слышит ветер. Он поет ему: «Боли больше нет! Боли больше нет, боли больше нет, болибольшенет, болибольшенет...» Это лучшая песня на свете. Константин чувствует себя слабым, но здоровым и очень живым. А еще — новым и большим. Таким огромным, что ноги уходят глубоко под землю, в тяжелую каменную прохладу, а в волосах путается влажный туман облаков. Вместо черной крови по жилам теперь бежит густой зеленый сок, сердце рокочет с ритмом спящего, туго скрученного под вулканом пламени. Раскинутые по простыни ладони покалывают стрелочки пробивающейся травы, ноздри щекочут миллионы запахов, по языку враз прокатываются и тягучий вкус крови, и сладость цветочного нектара, и горьковато-терпкий привкус гнили, уши ловят голоса: шуршание, перестук, рев, журчание. Он — блестящий жук, ползущий по грубой шкуре левольга. Он — могучий левольг, наблюдающий за добычей из чащи. Он — чаща, восхитительное переплетение жизни и смерти, что всегда борются и всегда побеждают. Ему хочется кричать от восторга и стонать от наслаждения. Под его веками — чернота изобильной земли и синева горного воздуха, его тело одевает серебряное шитье ручьев и зеленый бархат мха. Его душу разрывает от желания обнять все это и быть всем этим вечно. Он открывает глаза и видит небо. Чистое, высокое, вечное. По его щекам ползут слезы, или роса, или капли дождя. — Тебе больно? Этот шепот вплетается в песню ветра, гул деревьев и лепетание ручьев, лба касается тепло солнца. Нет. Руки кузины. Константин безотчетно ей улыбается, как улыбался бы солнцу — такому яркому и такому щедрому. — Моя дорогая, — говорит он плеском волны, шорохом хвои, свистом птиц, выпархивающих из листвы. — Если бы ты знала, как это прекрасно! Она хмурит брови, и на солнце падает тень. Она не понимает. И в груди становится холодно, берега прудов покрывает ломкий лед и бахрома изморози. Так не бывает! Она всегда его понимала! Константин привстает на локте и видит убогие каменные стены, стыдливо спрятанные под лживую яркость ткани. Видит кости мертвых деревьев и тусклый блеск украденного из нутра земли железа. И недоумевает, зачем он здесь. — Уйдем отсюда! — шепчет он и хватает кузину за руку. — Мой бедный Константин, ты бредишь, — качает та головой и кладет ему на лоб смоченную стоячей водой тряпку. Она не понимает... И от этого снова больно, так больно, что стая ульгов заходится скорбным воем, а рыбы в реке выпрыгивают из воды и в страхе ныряют обратно. Но она должна понять! Константин сжимает ее пальцы, силится слиться с ней, как слился с землей, водой и небом, с облаками мошкары и купами деревьев. Но у него ничего не выходит — его сил для этого недостаточно. — Моя дорогая кузина, — он смотрит ей в глаза со страстью и яростью. — Будь со мной, прошу! — Но я здесь, — она ласково гладит его по волосам. Всего лишь по волосам. А ее прикосновения жаждут травы и ветви, камни и холмы, перья, шерсть и чешуя. Кузина смотрит на него, а видит слабое тело, лицо, покрытое язвами, глаза, не способные показать ей то, что видят сами. Константин качает головой. Она слепа, она скованна и безумна. Но он ее исцелит. Он выпустит ее из этого мертвого кокона, он подарит ей это чудо, эту невероятную радость и полноту. Они наконец-то станут вместе — по-настоящему вместе! Навсегда! Ему нужно всего лишь набраться сил. Константин откидывается на подушку, по его губам гуляет улыбка, и ульги растягиваются на траве, подставляя солнечным лучам косматые бока, рыбы возвращаются на спокойное речное дно, и листья шелестят мирно и обещающе: «Ты найдешь способ, ты станешь сильным, ты подаришь ей этот остров...» И тогда она поймет. Все-все поймет. Особенно то, о чем он так долго молчит...