Мосты

Мне себя не жалко. Я себя ненавижу.

      Чужие люди в чёрных костюмах то и дело снуют по зале. Гокудера вжимается в пространство между креслом и застенком, схватывается за бархатную, приятную наощупь обивку и придвигает кресло ближе к себе. Он задирает голову, рассматривая люстры, сверкающие множеством осколков; жёлтый свет от них льётся вниз, бьёт в глаза, искрится и переливается солнечными зайчиками на плиточном полу.       У отца всегда много людей, а в выходные — особенно. Гокудера ещё с малолетства понял, что отец любил не столько пиршества, сколько власть и уважение: с завидным упорством он раз за разом наращивал связи, привлекая к этому даже собственных детей. Гокудера мотает головой, вспомнив про предстоящее выступление, и волосы при вдохе мгновенно забиваются в нос. Фыркнув, он морщится и вытаскивает их, заправляя за уши.       Шум, звон, бесконечные разговоры, оглушительный наигранный смех раздражают Гокудеру, но он знает, что бесполезно даже затыкать уши — до, во время и после выступления он всё равно услышит их.       В его укромный уголок заглядывает Бьянки. Она натянуто улыбается и постукивает ноготками по дереву, склоняясь над ним и бросая тень:        — Хаято, нам пора готовиться к выступлению.       Гокудера поджимает губы и складывает руки на груди. Галстук-бабочка неприятно давит на шею; он тяжело сглатывает ком в горле и слабо, с хрипотцой отвечает:        — Я не хочу выступать.        — Хаято, ведь ты знаешь, как это важно для отца.        — Репутация — единственное, что его интересует, — опускает взгляд Гокудера. — Почему у других такого не бывает?       Бьянки качает головой и подхватывает его под локоть, тяня вверх.        — Может, — Гокудера поднимает взгляд и дёргается назад, силясь вырваться из хватки сестры, но та цепляется за него слишком крепко — её пальцы впиваются в кожу даже через слои рубашки и пиджака, отдавая тупой болью, — потому что другие дети не позволяют себе быть игрушками в чужих руках?       Он заглядывает Бьянки в лицо. Та щурится и не отводит глаз, выглядит так серьёзно, словно отлично понимает его. И всё же тянет вверх. Гокудера поднимается на ноги, дёргает рукой и, когда Бьянки всё же отпускает его, раздражённо поправляет рукав пиджака.       Гокудера идёт за ней, больше не вымолвив ни слова. Он чувствует только раздражение и жалость. К своевольному отцу. К строгой Бьянки. К несчастному себе.       Когда его охватывает музыка, Гокудера теряет все чувства, полностью отдаваясь искусству. Он видит только собственные пляшущие пальцы и тёмное сверкающее платье Бьянки, слышит переливистый голос и тягучую, печальную мелодию. Стоит музыке смениться на аплодисменты — и Гокудера смотрит хмуро на безликую толпу, подавляя в груди поднимающуюся тревогу и раздражение.       Он ненавидит себя за то, что слишком слаб.       Гокудера хватается за новоиспечённого босса, хоть тот и откровенный слабак, которым управляет аркобалено. Пусть даже так — но Савада в отличие от многих, встреченных Гокудерой на своём пути, всегда честен, искренен и добр. Савада помогает не потому, что знает о пользе Гокудеры, и не потому, что того требуют семейные традиции, а потому, что и правда уверен: Гокудера хороший. И, как бы ни был тот наивен, Гокудера тоже ему поможет.       Он делает очередную затяжку, сводит глаза к переносице и не моргая наблюдает, как медленно тлеет кончик сигареты, оплавляясь оранжевым и рассыпаясь пеплом в воздухе. Выдыхает дым, окутывающий лицо, и прислоняется спиной к холодной бетонной стене.       Отдалённо звучит стук каблуков по асфальту. Он спешно, почти нервно приближается.       Краем глаза Гокудера видит Бьянки. Та подходит и встаёт неподалёку, сложив руки на груди и склонив голову набок, внимательно смотрит на него. Он бросает на неё мимолётный взгляд и тут же отворачивается, не выдерживая этой пристальности, опускает голову — так низко, чтобы серые пряди закрывали лицо.       Бьянки молчит, тяжело дышит, и Гокудера чувствует раскалённое напряжение между ними. Даром что друг в друга молнии не бросают и не дерутся.       Наконец Бьянки открывает рот, но замирает. Вместо тирады она говорит лишь пару слов:        — Отец жалеет, что ты сбежал.        — Жалеет обо мне или о потраченных на меня неоправданных усилий? — хмыкает Гокудера, делая очередную затяжку.        — Конечно, о тебе, — уклончиво отвечает Бьянки, делая два шага к нему.        — Не приближайся, — хмурится Гокудера. — Кто будет жалеть о бастарде? Бьянки, не выдумывай.       Бьянки качает головой и желает ещё что-то сказать, но Гокудера резко отрывается от стены, тушит о неё окурок и проходит мимо сестры. Прежде чем уйти, он бросает через плечо:        — И не утруждайся с переубеждениями. Мы с ним друг другу чужие люди.       Глухое раздражение поднимается к груди, разливается по венам к кулакам, и те неистово чешутся. Хочется прямо сейчас ударить по стене, разбить в кровь костяшки, почувствовать боль — почувствовать хоть что-то, кроме вины за собственные ошибки.       Он всё ещё ненавидит себя за то, что слишком слаб.       Однажды Бьянки смиряется, что брат и отец — разные семьи.       Смиряется с его отсутствием и отец.       Отец знает, что Гокудера — правая рука босса старейшей и могущественной Вонголы, но видит сына лишь на фотографиях в журналах и телефоне Бьянки. Гокудера же — уже не мальчик, а мужчина — всё ещё не смиряется с ролью шестёрки, пусть и самой главной. Он молчит и копит в себе, зная, что только это и умеет — всю жизнь ему и править, и оставаться на побегушках одновременно.       Гокудера ненавидит себя. Вырастая, наращивая мощь, власть, броню вокруг себя, он всё ещё остаётся слаб внутри. Не может справиться с собственной жизнью, глупец.       Когда отец умирает, Гокудера не чувствует ничего, кроме глухого раздражения и тупой пульсации в голове. Отец его не простил — как не простил и Гокудера. И больше некому сказать, что он не слабак, признать его силу, правоту, пользу. Впрочем, даже прощение для Гокудеры ничего уже не меняет — он переглядывается с отрешённой Бьянки и понимает: смерть отца — очередная его ошибка. А ошибки Гокудера не прощает.       Он заботливо взращивает в себе ненависть. Наверное, однажды она его поглотит, съест, не оставив ничего, но это будет потом.