Мосты

Мне будет больно раз за разом.

      — Ведь ты не боишься смерти? — с привычной самоуверенной улыбкой спрашивает Колонелло, запрокинув голову и оперевшись на локти. Он полулежит на залитой светом поляне и смотрит Лар прямо в душу, почти не мигая, так пронзительно и ясно. В его глазах пляшут чертенята, и Лар сильнее сжимает кожаную лямку подтяжки, дыша тяжело и прерывисто.       — Не боюсь, — мотает головой она и делает шаг назад. Она — словно в темноте, под ногами лишь пыльная дорога, и кажется, за спиной и вовсе нет никакого пространства.       — А я — боюсь, — усмехается Колонелло и перекатывается набок, лицом к ней. — Потому что боюсь не успеть всего, что так хочу. Боюсь потерять тех, кто мне дорог. Боюсь сделать им больно.       — Потому что ты плохой солдат, Колонелло, — хмуро отвечает Лар; подковырнув дорожную пыль ногой, она смотрит, как та медленно тонким, но густым слоем оседает на носке её ботинка. — Хороший солдат не должен чувствовать жалости к себе. Иначе в самый ответственный момент позорно сбежит.       С лица Колонелло спадает улыбка, его губы мелко подрагивают в едва заметном недовольстве. Он подкладывает под голову один локоть, вторую руку же выставляя перед собой и переводя взгляд на неё — Лар видит, как на вытянутой и раскрытой ладони едва сгибаются пальцы, а мизинец дрожит от напряжения.       Колонелло искоса глядит на неё, и в его глазах словно затухают те задорные искры, что плясали там долгое мгновенье назад. Он криво улыбается — один уголок его рта поднимается куда выше, чем другой — и рублено отвечает:       — Потому что я человек. Я настоящий. Людям свойственно жалеть. И бояться. Какими бы сильными они ни были.       Он поджимает губы, и Лар глубоко вдыхает, чтобы возразить, но не решается. Она лишь всматривается в него внимательнее — что-то не так, словно его очертания мелкой рябью расплываются перед глазами. Тому, кто вынужден убивать других, неведома жалость — особенно к себе, иначе именно он становится неудачником.       Колонелло укладывает голову прямо в траву, не отрывая от неё взгляда, но как только Лар открывает рот, его образ медленно растворяется, словно расстроенный художник плавным заботливым движением стирает с картины всё лишнее.       Лар вздыхает, мотает головой. И открывает глаза. Удивительно, что воспоминания о Колонелло не отпускают её даже спустя столько времени — хотя, впрочем, во снах он являлся ей только тогда, когда предупреждал о чём-то плохом. Лар трёт затёкшую шею и неохотно поднимается с кровати. Ноги тоже отяжелели и поначалу даже не слушаются — должно быть, она неудобно спала.       Прогулки по пустым коридорам убежища не приносят ей облегчения, и встревоженная Лар собирается уже уходить обратно в комнату, как слышит лёгкие частые шаги в районе выхода. Жизнь научила её прислушиваться к каждому шороху, и это можно было бы списать даже на паранойю — но уж лучше перепроверить, чем допустить досадную — а иногда фатальную — ошибку.       Когда Лар появляется в проходе коридора, ведущего к выходу, замечает силуэт, быстро и резко двигающийся в полутьме. Замедляя шаг, она прижимается к стене и тихо продвигается вперёд, не отрывает взгляда от силуэта. Чужая сила, с которой человек давит по кнопкам и щёлкает рубильниками, звучит непонятным отчаянием, и Лар ускоряется.       У входа, спиной к Лар стоит Хару, укутанная в тёплую куртку, в сапожках, но всё же в тонких колготках и короткой юбке. А на улице холодно. За десять лет маленькая проказница Хару-Хару совсем не изменилась, так и осталась суетливой и эмоциональной: сначала сделает, потом подумает.       Лар в несколько шагов преодолевает оставшееся расстояние. Аккуратно, но крепко обхватывает со спины плечо девушки и тянет на себя, низко, грубовато спрашивает:       — Куда ты собралась в такое время?       — Погулять? — растерянно вторит ей Хару. Когда она боится, её голос становится высоким, почти до мышиного писка, и сильно дрожит.       — Ночью? — грозно уточняет Лар. Хару тянет плечо вперёд и останавливается на полпути: хватка у Лар поистине железная. — И в такой лёгкой одежде? Давай-ка в комнату.       Хару поворачивается, чёлка её подпрыгивает и неловко приземляется на лицо, забиваясь меж губ. Девушка сплёвывает прядь волос и ведёт свободным плечом, будто молчаливо дерзя Лар. Хару давно понимает, во что ввязалась на самом деле, и знает, что спорить бесполезно.       По коридору они идут молча; оглушительная тишина убежища звенит лишь от эха их шагов — тяжёлой поступи Лар и гулкого каблучка Хару. Остановившись перед своими дверями, Хару оборачивается и вдруг говорит:       — Я хотела уйти. Ведь я здесь всем мешаю.       — Это неправда, — качает головой Лар, переминаясь с ноги на ногу.       — Откуда вы знаете? — шмыгает носом Хару — совсем по-детски. — Так сложно быть каждый день на линии огня, бояться за тех, кто тебе дорог, бояться, что и сам не успеешь сделать всё, что так хочешь. — Она кладёт ладонь на ручку двери и нажимает её, но, приоткрыв, так и застывает, отворачивается от Лар. На лицо Хару падает тень. — Я боюсь смерти — и признаю это. Но каждый день вынуждена играть весёлую, беззаботную, добрую Хару — потому что это нужно другим.       Лар усмехается. Кажется, где-то она это уже слышала.       — Это потому что ты человек. — Повторяет она чужие слова. — Настоящий. Людям свойственно жалеть. И бояться. А ещё ты должна помнить, что здесь нет никого чужого — все нужны и все дороги друг другу.       Хару поворачивается, та половина лица, что ближе к Лар, освещается тусклой лампой и на миг на ней мелькает печальная улыбка. Хару кивает и открывает настежь дверь.       — Спокойной ночи, Лар-сан, — и ласково захлопывает её.       В горле застывает ком, словно в этой печальной улыбке Лар запечатлевает что-то очень знакомое.