Мосты

Иногда самые печальные истории можно рассказать в двух словах: я больше никогда не видела…

      В блеске огней Бьянки чувствовала себя неуютно, хотя именно он был смыслом её жизни: выступления на приёмах собственного отца привычны и бесполезны, — Бьянки, не умеющая ничего другого, но обладающая огромными амбициями, проглатывала все обиды и желания в угоду требованиям семьи. В моменты, когда она остро ощущала одиночество, Бьянки оглядывалась на едва возвышающегося над клавишами бастарда Хаято, на его печальную, словно измученную улыбку и сама неловко улыбалась в ответ; а затем, скользнув пальчиками по блестящей поверхности пианино, будто желая её поцарапать, ускользала; накинув на плечи белую пушистую шаль, сбегала на балкон и вглядывалась вдаль.       По вечерам с их балкона виднелось далёкое и высокое чернильное небо, прорезанное переливающимися бусинами звёзд. Свежий воздух наполнял её, делал голову чище и легче, как бы странно то ни звучало для других. И потому Бьянки могла подолгу стоять там — пока не замерзала.       Мужчины, заглядывающие к ней, быстро ретировались: манерные и мягкие не удостаивались даже словом, а грубые и напористые встречались лишь с гневным взглядом. Тот, кто хочет выиграть эту жизнь за счёт неё, никогда не подойдёт Бьянки.       Она смягчалась лишь тогда, когда на балкон бесшумно протискивался младший брат — маленький, щуплый, светлый, он не был похож на всю остальную семью; будучи бастардом, он ожидаемо вместо поддержки снискал себе дурную славу — игрушки или обезьянки, развлекающей других. Впрочем, сам Хаято даже не подозревал о причинах такого отношения к себе, искренне считая себя частью настоящей семьи.       Хаято мягко ступал по деревянному настилу, прислонялся к перилам и, практически просовывая меж прутьями голову, крепко вцеплялся в них, долго всматривался вдаль. Бьянки садилась на корточки рядом с ним, так же прижимаясь к перилам.       Только раз за всё время Бьянки услышала, как он повернулся и тихо, почти на ухо ей прошептал:       — В этот праздник я так хочу, чтобы все были счастливы.       Бьянки заправила волосы за ухо и повернулась к нему. Всегда сосредоточенный и печальный, Хаято искренне, по-детски улыбался, его глаза светились — казалось, даже ещё ярче в этой темноте.       — И ты? — тихо спросила Бьянки.       — И я.       Единственный раз, когда она видела его улыбку. Грустный мальчишка, узнавший правду, стал настоящей проблемой для семьи и в конце концов сбежал. Но даже когда Бьянки его нашла, Хаято не улыбался — лишь плотно поджимал губы, тревожно стреляя глазами. Не улыбался он и когда вырос — люди не меняются.       Меняются лишь их маски. Как у Реборна. Когда Бьянки первый раз встретила его, статный серьёзный мужчина поразил её в самое сердце. Она была готова наплевать даже на то, что тот был намного старше неё и имел репутацию жестокого киллера, — главное, что не женат. Уверенная улыбка, загадочный взгляд из-под шляпы и острый язык добавляли ему харизмы.       Когда они остались наедине — в последнюю ночь перед расставанием, — Бьянки, красивая и встревоженная, в привычном блестящем платье до пола и тонких перчатках, стояла за его спиной и прижимала руки к груди, унимая трепещущее сердце. Вздохнув поглубже, она сделала робкий шаг вперёд и вытянула руку, легко опираясь о перила и из-под локона глядя в сторону курящего сигару мужчины. Дым шёл в её сторону — сегодня неудачный ветер; терпкий запах свербил в носу, но Бьянки молчала.       — Реборн… я понимаю, какой неловкой может оказаться эта ситуация, — дрожащим голосом начала она и сжала руку у груди в кулак. Прервалась, выровняла дыхание и только тогда продолжила: — Но я всё же хочу это сказать. Я тебя люблю.       Бьянки неотрывно — даже, кажется, не моргая — наблюдала за тем, как Реборн продолжил невозмутимо курить. Она ждала хоть какой-то реакции! Но мужчина — любимый мужчина, восхищающий мужчина — молчал и курил. Докурив, он повернулся и, заглядывая ей в глаза, вкрадчиво и уверенно ответил:       — Бьянки, тебе не стоит ломать свою жизнь. Я не тот, кто тебе нужен.       Его глаза сверкали. Бьянки, задержав дыхание, чтобы не расплакаться, отвела взгляд на бакенбарды. Впрочем, Реборн отвернулся раньше, чем первая слеза обиды всё же покатилась по её щеке. Не поворачиваясь, он у выхода бросил через плечо:       — И не иди по стопам отца.       Сдерживая слёзы, Бьянки думала, что обязательно пойдёт — просто чтобы быть ближе к Реборну. Она добьётся его внимания. И той улыбки, с какой он приходил к ним поначалу.       Впрочем, её мечта не помогла — Реборн с пустышкой не улыбался так больше никогда. Маска другого человека так сильно приросла к нему, что избавиться от неё он уже не смог.       А кто-то — не захотел, стараясь скрыть собственную слабость. Бьянки отлично помнила, каким добрым и наивным поначалу был Цуна. Мальчик-тысяча неприятностей попадал в беды одну за другой, рыдал, катался по полу, возмущался и получал по морде, едва не умирая в боях (и тренировках, честно говоря, тоже), но в обычное время никогда не переставал улыбаться. В отличие от всех, кого знала Бьянки, он умел мечтать, радоваться простым вещам, а самое главное — прощать. Он странный выбор для будущего босса, но Бьянки догадывалась, что дон Тимотео мечтал о новых ценностях, и тот, кто с детства озлоблен на весь мир, никак не смог бы их донести.       Он был невезучим дурачком — но зато счастливым. Взрослый Цуна серьёзен и импозантен — но несчастлив. Бьянки, зная его так же хорошо, как и Хаято, лишь мрачнела с каждым днём, наблюдая, как невезучий дурачок избавляется от своего амплуа, оставаясь теперь просто безликим.       И пока Цуна сидел в кабинете, поставив локти на стол, сложив руки в замок и оперевшись на них лбом, Бьянки тревожно поглядывала на него от окна.       — Цуна, тебе нужно отдохнуть, — мягко сказала она, готовая в любой момент прийти к столу, отреагировать на любое мимолётное движение.       — Я забыл, что такое отдых, — выплюнул Цуна.       — Забыл, что такое отдых, — эхом повторила Бьянки, перекатывая слова на языке и чувствуя, как они горчат. Горчат разочарованностью и пеплом несбывшихся надежд. — Кем ты хотел быть в детстве, Цуна?       — Не знаю, — усмехнулся Цуна, приподнимая голову и искоса глядя на неё. — Может, даже никем. Точно не тем, кем стал.       — Ты жалеешь? — на выдохе спросила Бьянки.       — Я разочарован в себе. Я стал тем, кем не хотел быть. Жестоким и равнодушным.       Все мы носим маски, в душе разочаровавшись в себе, мальчик, решила Бьянки. Оттого все и так несчастливы. Впрочем, даже осознание своей ужасной натуры больше ничего не меняет в этой жизни. Он несчастлив. Она несчастлива.       Прежней тёплой и ласковой улыбкой в их окружении искрился всегда лишь один человек — мать Цуны, Нана. Может, и она несчастлива была всегда, но маска счастливчика прилипает так же хорошо, как и разочарование. Эта улыбка греет и одновременно с тем бередит душу даже с могильной плиты.