Катя пыталась одолеть октябрь

Новый человек умер в тот же день, когда его попытались создать. Монстры наших безумных ученых рождаются мертвыми, и не может быть иначе. В самой их идее сидит важный просчет — новый человек не появится на свет, пока не будет убит старый. Старого они боятся трогать. В нем закостенелость и покорность, которые не растрясешь запретами и глупостью. — А ты все пишешь свои памфлеты. — Пишу. Эжен смеется надо мной; у него — редакции газет и журналов, распыляющих в чужие умы мысли о великом будущем. Свет преломляется: они не о будущем говорят, а о возвращении прошлого. В то, что скоро все станет как прежде, людям легче поверить. — Цензура такое не пропустит, — говорит Эжен. Он поправляет белоснежные манжеты; я прячу испачканные чернилами руки под стол. — Скажи, какие слова убрать. — Все. У него — один званый обед за другим, у меня — ночи в конторке редакции за очередной статьей о замаскированном прошлом. Я пытаюсь втиснуть между строк хоть каплю здравого смысла, но Эжен разгадывает ее, вычищает из текста так, что не остается и следа. Будто капнули кислотой. Мои слова исчезают один за другим, остаются лишь пересказы чужих речей. Эжен смотрит на меня с жалостью. За него — тосты, на меня — эпиграммы. Под окном строится новый мир, в котором романтикам нет места. Я пишу о людях, которые не должны думать о себе. Не должны лелеять свой эгоизм. — Разве ты не понимаешь, к чему это приведет? — спрашиваю я Эжена, читающего черновик новой статьи. Он стряхивает пепел сигареты на темный пол конторки и отвечает, не отвлекаясь от рукописи: — Друг мой, мы слишком распустились со своей свободой. Посвятить наши жизни обществу — лучший выход из этого тупика. — Ты ведь сам в это не веришь, — обреченно выдыхаю я. Сердце бухает в груди так, будто вот-вот перегорит. У Эжена — женщины и деньги, и самовлюбленность в каждой черточке лица. Он верит лишь в те идеалы, которые принесут ему успех. — Перепиши, — вместо ответа тонко улыбается он. — Я-то перепишу, но к совести твоей взывать не перестану. Эжен смеется. — Какой ты славный малый. Новый человек чахнет под стройками и строевыми маршами. Ему лишь кажется, что он юн и всесилен — то секунда эйфории перед смертью от удушья. Я устаю спорить. Эжен закуривает сигарету дрожащими руками. — Сукины дети. У него — отнятое имущество и судебные дела. У меня — сто пятьдесят черновиков, которые никогда не увидят свет. В них — мольбы опомниться, облаченные в призывы и прокламации. Перечитывая их, я смеюсь — что за наивность. — Уезжай, — говорю я Эжену. — Уезжай. Они тебя погубят. — Что ж ты, умный наш, не уехал, — язвит он в ответ, кривя красивые губы. Не уехал. Не напечатал ни одной листовки. Не опубликовал ни одной нелегальной газеты. Не сделал ничего. И потом, и потом не сделаю тоже. — Может быть, потому что все, на что я способен — это ждать, когда плохие времена пройдут.