Катя пыталась одолеть октябрь

— И каким ты его встретил впервые? Джон поднял голову, не ожидая подобного вопроса от Марии. Она сидела рядом с ним на кровати и красила ногти на его руках в темно-синий цвет, напевая какую-то глупую песенку, раздающуюся из каждого приемника в Гранаде. А потом они почему-то заговорили о Джеймсе. Он задумался над ответом — действительно задумался, потому что память подводила его с каждым днем все больше. Человеческому телу не под силу было вместить тысячелетний опыт божества. — Его принесли мне в жертву, — ответил он, выцепив образ из своей головы. Дерево и огонь. Шерстяное платье, подвязанное белой лентой с красной вышивкой. — Романтично, — не выказав смущения, прокомментировала Мария. — С этого все и начинается. Мы привязываемся к жертвам, а жертвы — к нам. — Ему было страшно? — Нет. Ему никогда не было страшно. Мария кивнула так, будто этот ответ ее действительно удовлетворил. Джон знал, что нет, и поэтому готовился к следующему вопросу, пока Мария наносила лак на его безымянный палец. — Он почему-то совсем не хочет знать о том, что было в его прошлых жизнях, — сказала она, не отрываясь от своего занятия. — Я знаю. Он ничего не спрашивает у меня. — Ты сравниваешь его? С прошлыми? Этот вопрос показался Джону таким глупым, что он не сдержал смешка. Мария бросила на него недоуменный взгляд, и он пояснил: — Какой смысл сравнивать? Это всегда он. Я могу лишь сравнивать свои чувства. — Может, этого он и боится. Что ты чувствовал что-то к другим, чего не чувствуешь сейчас к нему. — Чушь. Светла пахла горькими травами, путавшими обоняние. Ее запах, густой, но приятный, был первой вещью, которую он почувствовал при пробуждении. Он не мог чуять запахи в своем истинном облике, и потому обратился псом, следующим за Светлой по пятам весь день до ритуала. Она не боялась, но жесткая шерсть под руками дарила ей покой. Он не чувствовал к ней ничего — не был научен. Он научится позже, когда найдет ее среди свитков и дощечек в величайшей библиотеке своего времени. Он следил за ней, переродившейся в теле щуплого книгочея, составлявшего труд всей своей жизни. Когда в библиотеке вспыхнул пожар, Он спас из него все самое важное для старика — Ему было интересно, чем закончится его книга. Другие боги смеялись над ним, журили: нечего оттягивать людскую смерть, так ведь и Колесо застрять может. Ему было плевать на Колесо: со своими смертными он будет делать то, что захочет. За эти слова братья и сестры изгнали его. Анайаате взглянул на заговорившего с ним койота так, будто звери беседовали с ним чаще людей. Он был охотником, лучшим в своем племени, вот только в нем жила грусть, которую Койот не знал, как облегчить. Они оба потеряли больше, чем обрели, и скитались по прериям в поисках дома. Умиралось в тот раз спокойно. Спокойнее, чем в иные разы. Он сохранял память о каждом, Светла не помнила ничего. Он подводил ее, оставлял на пороге смерти, подвергал всем опасностям мира, надеясь, что это вернет его домой, заставит богов сжалиться над ним. Не вернуло, не сжалились. Светла не помнила зла, учиненного им, а он научился испытывать вину. Но было поздно исправлять хоть что-нибудь. Его друг горел в костре инквизиции, и у него больше не было сил, чтобы потушить огонь. Все, на что он был способен во всех своих жизнях — это базарные трюки. Не чета сгоревшим лесам и пробудившимся вулканам: Агни и Тул-Ава остались лишь на устах людей, а весталки ушли на покой. — Ты помнишь, что это последний раз, когда мы встречаемся, — сказал он Марии. — Да, — кивнула она, придирчиво оглядывая его накрашенные ногти. — Ты сказал, что миры умирают. Миры умирают, и он больше никогда не покинет смертного тела. Но он и не хочет его покидать.  — Чем маетесь? — улыбнулся Джеймс, вернувшийся в номер гостиницы с бумажным пакетом, пахнущим свежей выпечкой. Жаркое андалузское солнце позолотило его широкие плечи за эти несколько дней, и Джон не мог не заглядеться. — Наводили красоту, — рассмеялась Мария, откидываясь на спинку кровати. — Говорили о тебе, — честно признался Джон. Он лгал так много в каждой из своих жизней, что больше не мог. Правда вырывалась из него, стоило только раскрыть рот. — Мило, — ответил Джеймс с ноткой смущения в голосе. Он почесал шею, переступил с ноги на ногу. Мария закатила глаза. — Перекусим и пойдем выгуливать нашу Белоснежку? — предложила она. Джон фыркнул. Жизнь в смертном теле накладывала много ограничений — оказалось, что его кожа совсем-совсем не переносит испанского солнца. — Когда-то меня самого считали солнцем, — напомнил он. Джеймс засмеялся. — Ой, не выпендривайся. — Ты курил? — принюхалась Мария. — Ага, — кивнул Джеймс. — Жара чуть спала, и стало полегче. — Говорила я тебе, бросай эту дрянь. Да еще и воняешь. — А мне нравится запах, — вступился Джон. Мария бросила на него осуждающий взгляд. — Кошмар! Ну и травитесь вдвоем, а меня в это не втягивайте. Джеймс вновь рассмеялся, широко улыбаясь. И не было нужды сравнивать его с прошлыми. Джон знал, что его любовь лишь росла с каждым разом, полным ошибок и вины. Долгие скитания по прериям наконец-то привели их обоих домой.