Жили-были...

Утро следующего дня оказалось для меня слишком болезненным. Проворочавшись большую половину ночи в думах, голову сломал в поисках решения того, как выполнить задание полковника Черномора. Казалось, я слышу, как усиленно скрипят несмазанные шестерни, создавая видимость умственной деятельности. Но ничего разумного или креативного в голову не приходило, лишь настойчиво лезли воспоминания того, что происходило в больнице. И если говорить начистоту, не было никакого желания лезть Соловью в душу. Если так необходимы показания, почему бы не вызвать парня официально и не поручить допрос профессионалу? Да и вообще, причем здесь я, простой делопроизводитель? Короче, вся эта ситуация, как ни печально осознавать, все больше смахивала на большую аферу. И каким-то боком я играл в ней немаловажную роль. Все это выглядело очень подозрительно плохо, да и попахивало не лучше. Стоило мне закрыть глаза в попытке заснуть, вкрадчивый шепот Даньки, его горячее дыхание над ухом, заставляющее вздрагивать, слышалось настолько явно, что я вновь просыпался. Это его кружение вокруг меня, когда все нервы натягивались, словно гитарная струна. Казалось, стоит дотронуться и зазвенит, лопнет. Сейчас все, что происходило тогда, ощущалось намного острее, воспринималось совсем не так безобидно, как в больничной палате. Поэтому мерещилось, что и сейчас я ощущаю холодные тонкие пальцы Дани в своих волосах. Что? Он уже не Данька и не Соловей? Он теперь Даня? — Даня, — потянул полушепотом, смакуя и катая звуки на языке… Его имя звучало как-то очень близко, по-родственному… Я тряхнул головой: «Наваждение, блин, какое-то…» Крутился, вздыхал, то ложился на живот, обнимая подушку, то переворачивался на спину. Успел посчитать овечек, собачек, ещё с десятка полтора каких-то зверушек, но сон не шёл, будь он неладен… Еще некоторое время ворочаясь, пытался обдумать сложившуюся ситуацию, но так ничего и не надумав, уснул лишь под утро. И мне снилось, что я организую побег Соловья из-под стражи в зале суда, сам при этом оказавшись за решёткой. Пытаюсь доказать свою невиновность, но Черномор вновь успокаивает, поглаживая по руке и приговаривая так слащаво, что меня передергивает: «Ничего, Горе луковое, вот посидишь годок-другой и тогда произведем тебя в Добрыню». Проснулся в холодном поту, с дико бьющимся сердцем. Перевел взгляд на окно своей комнаты, поднялся. Чтобы успокоиться, на ощупь сунул ноги в домашние меховые розовые тапки с заячьими мордочками и большими обвислыми ушами, на которые я периодически наступаю при ходьбе и несколько раз едва не падаю. Да, не смейтесь, есть у меня такие тапки. Это подарок Деда, поэтому нет, избавляться от них я не намерен. Плетусь, зевая, в кухню, казавшуюся маленькой из-за нагромождения мебели, стараясь не наткнуться ни на что и не разбудить нашего домового Кузьму Порфирьича. Машинально почесываю безволосую грудь, запустив руку под теплую флисовую пижаму. Сердце бьётся как ошалелое, будто не спал, а участвовал в спринтерском забеге. Кровь стучит в висках, навязчивая боль, словно иголочки втыкали в мозг, распространяется внутри черепной коробки. Обессиленно облокотившись на раковину, нащупываю, не включая свет, в шкафу стакан, наливаю из-под крана и выпиваю холодной воды. Морщусь, передергивая от отвращения плечами — вода пахнет железом. Стараясь не греметь особо, чтобы не разбудить еще и мать, ставлю на плиту разогреваться чайник и возвращаюсь к себе, чтобы сменить белье на кровати, понимая, что уснуть уже не получится. Мысли путаются вокруг Соловья и судебного процесса, вьются как пчелы возле цветка. Суд должен состояться уже завтра. И вздрагиваю, едва не запнувшись о низкую фигуру в дверном проеме. —Ходють тут, ходють, — растрепанная соломенного цвета голова мотается из стороны в сторону как китайский болванчик. — Честным людям спать не дают… Вот чавой тут трёсси, чавой хочешь? Но я не ведусь. — Не нуди, Кузьма, всего лишь воды попил, — отвечаю механически, вновь заныривая в мысли. Вспоминаю, как Даня не ответил ни на один из поставленных мной вопросов, при этом болтая без умолку, и в восхищении ухмыляюсь: ему бы в политики идти — цены б не было, а он булки у Колобка тырит. Такая скрытность парня и верность семье подкупала, хотелось узнать его поближе. Закипевший чайник дал о себе знать тихим свистом, и, налив большую чашку горячего, пахнущего липой и карамелью чая, я примостился на маленьком табурете у окна, обнимая ладонями нагревшийся фарфор и глядя в сад. До рассвета оставалось совсем чуть-чуть. Краски нового дня из темно-фиолетовых и черных обретали более светлые оттенки, расползаясь по стволам берез, осин и елей. Повисая на черной от дождя стене сарайчика, в котором мать держит зайцев. Представляю их и хихикаю. Они странные эти зайцы-кролики. Огромные, вислоухие, размером чуть ли не с двухлетнего бобтейла.* На распустившихся бутонах георгин, темно-фиолетовыми шарами украсивших просыпающийся сад, блестели крупные, как бриллианты, дождевые капли. На гравийных дорожках крест-накрест пересекающих вскопанную часть огорода, тени стали намного светлее. Медленно, но верно первые солнечные лучи отвоевывали пространство. Наступает новый день. Погруженный в думы, я поставил уже остывшую и почти нетронутую чашку на середину стола и пошел в душ. Пора было собираться на работу. *** В Управлении царили суета и толкотня. Готовящееся на следующее утро заседание суда внесло коррективы в работу УМП и сопутствующую процессу суету. Из кабинета в кабинет сновали следователи, оперативники с отчетами, зачарованные треугольные записки, так похожие на фронтовые письма; цветные самолетики с данными отчетности по отделам, большим цветным косяком пролетели в кабинет Главы Управления; члены спецотряда «Витязь», спешащие на очередное задание, как муравьи мельтешили туда-сюда, отчего моя и без того страдающая от недосыпа голова едва не лопалась. Я устало опустился в кресло в своем закутке. Включив компьютер, сжал виски пальцами в ожидании загрузки. С утра предстояло оформить кучу бумаг, которые «Тридцать Три Несчастья» оставляли по заведенному порядку на краю стола. Оформить протокол о задержании для «Семнадцатого» и помочь в составлении речи защитника. От осознания навалившегося объема работы, виски прострелило болью, и я тихо поскуливал. В таком состоянии меня застал Черномор. — Чего такой кислый, Горе Луковое? — зашел в кабинет и, окинув взглядом маленькое темное помещение без окон, точно каменный мешок, положил на стол еще одну стопку бумаг (надо бы выделить парню другое место. Вроде кабинета судмедэксперта — хоть маленький, но светлый.) — Голова трещит как переспелый арбуз, не спал почти. — Ну, я надолго не задержу, — утешил Черномор. — Как там наш подсудимый? Что удалось выяснить по его делу? Теперь уже я изобразил из себя жертву Холокоста. — Да ничего, хотя ни умолкал ни на минутку. Как опытный партизан с двадцатилетним стажем трещал без умолку обо всём и ни о чём, внес кучу разной дезинформации, но при этом не ответил ни на один мой вопрос, а после, меня попросили покинуть палату. Я ничего не знаю. Может просто спрашивать не умею? Или спрашивал не о том? — Но ты особо не паникуй, готовь речь, и не переживай, — он хлопнул меня по плечу, отчего я едва не соскользнул под стол, и пошел к выходу. У самой двери развернулся. — Колобков, кстати, забрал свое заявление. Так что срок твоему свистуну не грозит, — от подобной новости сердце мое радостно взвизгнуло, едва не покинуло грудную клетку. А затем я шикнув на самого себя насупился: с каких пор он вдруг стал моим? Внимательно следивший за мной Черномор хмыкнул, уловив эту мимолетную перемену, и продолжил: — Но у него есть определенное условие, которое и будет озвучено во время процесса. Так что особо не расслабляйся… — и вышел, прикрыв за собой дверь. «Ядрена кочерыжка! И что бы это значило?» При таком раскладе я не знал, радоваться или еще больше бояться. То, что парню не грозит срок, хоть и выходка его вызвала определенное и вполне оправданное возмущение среди жителей Зельева, уже повод для радости. Но условие, которое держится почему-то в тайне, напрягало. Каким оно будет? Окажется ли оно меньшим из зол или, услышав его, Даня предпочтет отсидеть срок? Одни вопросы и ни одного вразумительного ответа. **** Здание Городского Суда располагалось тут же рядом с Управлением Магического Правопорядка — напротив. Большое строение с колоннами, венчавшими портал входа, очень походило внешне на Большой Театр. По обе стороны от входа в фойе располагались кресла, обитые красной кожей, сейчас занятые жителями города, возмущенными вопиющим поступком Соловья. У двери в зал суда стоял дежурный постовой. В зале Суда яблоку негде было упасть. Кресла расположенные амфитеатром и уходящие вниз к подиуму, на котором возвышался стол председателя Суда, были заполнены до отказа. Горожане, пришедшие посмотреть процесс, сидели даже между рядами, на ступенях. Случай с угоном машины пекаря, которого знала и уважала вся взрослая часть местного населения, вызвал нешуточную волну возмущения. Люди определенно ждали от этого процесса четких решений, жесткого наказания виновного. Но вот то, что их ожидания не оправдаются, а весь процесс превратится в публичную порку, напрягало. И по воле злого рока, именуемого Черномором, я должен принять в этом фарсе непосредственное участие. А это напрягало вдвойне. Председательствовал в Суде все тот же Черномор, объединяющий функции главы Управы и народного Судьи. На скамье присяжных сидели «Тридцать Три Несчастья, причем в полном составе. В роли главного прокурора выступал бессменный Золотарев-Рыбкин, объединяющий должности банкира и государственного обвинителя. Я же, сегодня исполняющий роль государственного защитника, по причине болезни оного, перевел испытующий взор на подсудимого и нахмурился. Соловей вел себя легко и непринужденно, можно сказать легкомысленно. Вертелся как юла, словно находился не на судебном процессе, а как минимум на ярмарочной площади. Хихикал, строил глазки Стасе, что-то рассказывал, наклоняясь ближе к маленькому порозовевшему от смущения ушку. В общем, демонстрировал крайне вопиющее поведение, вызывая непонятное раздражение и желание стукнуть как следует, чтобы привести парня в чувство. Девица же стреляла глазками и все время следила за реакцией бывшего любовника, то есть меня, будто хотела разозлить, вызвать ревность. Ничего подобного я в данный момент не ощущал — голова пухла о другом, да и никаких эмоциональных мостов между мной и Золотаревой-Рыбкиной не было, кроме устного делового соглашения о «взаимопомощи». Закрутившись с делами с самого утра, я лелеял лишь одну мечту: поскорее завершить это слушание, все остальное было несущественно. Хотелось уже подойти и шикнуть на него как следует, но я не знал, можно ли правозащитнику перемещаться по залу. В этот момент боковая дверь открылась, и бестелесный женский голос произнес: — Встать! Суд идет! — и в зале появился Сергей Павлович Черномор, облаченный в черную шелковую судейскую мантию. Шею мужчины обвивала массивная золотая пектораль украшенная древними символами бога Провея*. Он занял свое место и дал знак начать процесс. Мысленно поблагодарив богов, что процесс наконец-то начался, окунулся в непривычную атмосферу судебного разбирательства. Яков Ильич — прокурор — со свойственным ему хладнокровием бизнесмена и владельца «Зельево Маго-Банк» требовал наказания по всей строгости закона, все время недовольно глядя на Колобкова. Я же сделал вывод, что тот в курсе отвода обвинения и очень недоволен основным своим клиентом. Он задал несколько вопросов подсудимому, но Соловей так же мастерски, как тогда в больнице, ушел от ответа и нагло уставился на обвинителя. Дальше слово дали мне, и я, крайне взволнованный, краснея и запинаясь, начал свою речь. Взгляды, мой — испуганный и недовольный — Соловья, скрестились. Он понимал, что начало ужасное. Будучи делопроизводителем, я прекрасно справлялся с документацией. Но сейчас определенно все портил, задвигая своим волнением судьбу Даньки в «дальний угол». Это был провал, полный и сокрушительный. Я на пару мгновений закрыл глаза, собирая эмоции в кучу, мысленно рыкнул на самого себя. Затем, резко набрав в легкие воздуха, отшвырнул свою триумфальную речь жестом фокусника-иллюзиониста, бросил взгляд на Соловья. Паршивец смотрел на меня с долей скепсиса, но, подняв вверх большой палец из сомкнутой в кулак ладони, одобрительно улыбнулся. Я повернулся к залу и присяжным. Такого эмоционального подъема мне не приходилось ощущать уже давно. Произносил вроде бы прописные истины о семье, о детях, о заботе о растущем поколении, о привязанностях, уважении и любви. В зале царила абсолютная тишина. Казалось, можно услышать взмах крылышек пролетающей мухи. А люди, вроде бы, даже не дышали. Случайно бросил взгляд на улыбающееся от уха до уха лицо Колобкова и меня словно окатило ледяной водой. Пламенная речь резко оборвалась, но это не помешало нарастающему гулу аплодисментов. Смущенно потупил взгляд, на лице сменился весь спектр красок от почти мертвенной бледности, до болезненного румянца. Я вспомнил об условии, которое предстояло услышать через несколько минут и сник. Это самое условие могло свести «на нет» мою речь, как адвоката превратить судебное слушание в фикцию, в фарс. Хмуро глядя на восхищенно улыбающегося Даньку, понял: вот она, та самая западня, что предречена Черномором. Я пятой точкой чувствовал, конкретно влип в неприятности, а глядя на Соловья, заныло внутри: «Дурень, чему ты лыбишься?» Внутри разливалось чувство самого большого "попадалова" в моей жизни. Я ждал этого условия, как Дамоклова меча на загривке. Румяный, непонятно чему радующийся Петр Колобков не заставил себя ждать. Он поднялся с места и подошел к кафедре. — Господин Судья, господа присяжные позвольте мне взять слово? Черномор, зная о том, что должно произойти, лишь кивнул. Кондитер повернулся к залу. — Господа слушатели, господа присяжные заседатели! Все мы слышали речь правозащитника, — он перевел взгляд на меня. — И я, как сознательный гражданин Зельево, хотел бы поблагодарить за столь пламенную речь и выразить свое согласие со всем, что было сказано здесь адвокатом. Да, мы должны ценить семью. Воспитать в подрастающем поколении уважение, любовь, веру. Но во главе угла стоит закон. Я нисколько не умаляю его значимости. Но хочу дать шанс этому молодому человеку, — Петя указал на подсудимого. — Я забираю свой иск, предоставляя свободу Соловью Даниле, но с условием проживания отдельно от семьи и под присмотром представителя органов правопорядка. А когда слово взял Черномор и назначил меня присматривать за Данькой, то я едва не потерял дар речи. Присматривать как? Как приходящей няньке за младенцем? Отчего-то казалось, что с этого момента моя спокойная и размеренная жизнь показала глупому мне неприличный жест в виде среднего поднятого вверх пальца, совершила крутой поворот, обернувшись задом и ушлепала в закат, виляя бедрами. Да весь этот процесс стал одной сплошной зад… хм! Лажей, да, именно так… Можно было его не проводить вовсе, а молча подложить свинью. Было бы не так обидно, как сейчас, после этой публичной порки. Мда-а... не было печали... так этого придурка Данечку подселили ко мне. — Ядрена кочерыжка! Только его в моем "шкафу" (я имею в виду комнату в общаге) и не хватало, — вырвалось в гробовой тишине. Падая пятой точкой на жесткий деревянный стул, поморщился. ~~~~~~~~ Примечания: Бобтейл* — порода короткохвостых кошек, самец двухлетка в холке 30см, вес от 6 — 8,7 кг. Источник: Википедия. Провей* — согласно балтийско-славянской мифологии пожизненный бог-судья, вершитель справедливости.