***
POV Данила Няш, расфокусированно глядя куда-то в пространство, был явно не здесь, не со мной, медленно помешивал молочно-рисовую кашу, причем без всякой магии, и делал это чисто на автопилоте уже минут пятнадцать. Я же наблюдал за ним, опираясь на боковую стенку кухонного шкафа и не шевелился. Хотя, даже если бы гарцевал по кухне на лошади, с воинственным кличем команчей, Добрыня вряд ли бы что-то услышал — так глубоко ушел в себя. Каша, судя по всему, уже была готова и довольно густа. А по кухне начал распространяться запах паленого молока. Но он по-прежнему не реагировал, словно не ощущал вони, все помешивал, помешивал и помешивал. Редко удается любоваться выражением задумчивости на привлекательном лице парня. Я не пытался прервать, боясь спугнуть это минутное состояние умиротворения и покоя, которое может с легкостью превратиться в ураган страстей. А мой Добрыня… Няш снова превратится в колючего ершистого чертенка. Я прекрасно понимал, что это идиотское условие, выдвинутое Колобковым и вынужденное подселение для Добрыни хуже горькой редьки, а через неделю застрянет костью в горле. Не менее четко осознавал, что реакция парня будет не радужной. Мог ведь прямо там, на суде, после оглашения приговора отказаться от неприятной для Ростовцева повинности и отбыть свой срок, каким бы он не был. Не нежная фиалка ведь…справился бы. И не ставил бы Няша в такое незавидное, прямо скажу, положение. Но не смог, не нашел в себе сил отказаться от внезапно свалившегося на голову подарка судьбы, шанса наконец завоевать этого парня. Теперь вот пожинаю плоды… — У тебя молоко горит, Няш, — произношу тихо из-за плеча, чтобы не напугать его, а то ведь обожжется. Влекущего меня обнаженного плеча, соблазнительно показывающегося из растянутого выреза любимой футболки, с надписью «Fuck me Daddy» поперек груди, касаюсь всего лишь ладонью. Замираю от того, как хорошо моя крепкая загорелая рука смотрится на фоне его нежной кожи, но Добрыня вздрагивает. Тут же по рецепторам бьет запах гари, и он машинально хватается за ручку кастрюли, чтобы снять с огня, но вскрикивает, роняя ее вновь на плиту и прижимая к себе обожженную руку. — Что же ты творишь, ненормальный? — хватаю его за руку и дергаю к раковине. Вот что за реакция странная. Рядом у локтя лежит прихватка, он неплох в бытовой магии, вполне может передвинуть кастрюлю заклинанием. Так нет, хватает голой рукой. Холодная вода остудила обожженные пальцы, а вместе с тем вернула трезвость мыслей. — Отпусти, и не называй меня так. У меня имя есть, — шипит он вдруг севшим до хрипоты голосом. А я по-прежнему смотрю ему в глаза долгим испытующим взором, пытаясь там найти ответы на мучившие вопросы, а затем пожимаю плечами и молча отпускаю его покрасневшую ладонь. «Это мой Няш… маленькая колючка, — вздыхаю, — и этим все сказано». Завтракали молча. Гнетущее молчание давило не хуже бетонной плиты. Тишина казалась осязаемой настолько, что её можно было резать ножом. Аппетит у меня пропал напрочь. Слегка подгоревшая каша вязким комом застревала во рту. И я гонял эту липкую массу по тарелке, прихлебывая кофе без сахара. Горечь словно не давала расслабиться, держа на взводе. Но Добрыня молчал, как делал это последние дни, отделываясь короткими, резкими «да» и «нет». В комнату для совместного проживания в общежитии, где квартируются «Тридцать Три Несчастья», нам предписали заселиться в день суда. Точнее меня подселили в комнату Няша, хотя он, по всей видимости, все еще квартировался у матери. Казалось, что отцы города и Черномор действовали по какому-то только им известному заговору. И как Добрыня ни противился, ему пришлось собрать кое-какие вещи и под зорким взглядом матери покинуть дом. Хотя она наверняка ждала объяснений, а не этого молчаливого бегства, но узрев у калитки ждущего меня (Наталья Сергеевна меня недолюбливала), поджав губы, ретировалась. — Я позже зайду, поговорим, — произнес мой Няш, уже стоя на пороге и, не оглядываясь, прикрыл за собой дверь. При мне, он не стал ничего разъяснять матери. Может быть потому, что не знал, как ответить на все её вопросы или просто не хотел ничего говорить. Он взрослый человек и сам разберется со своей жизнью. Комната в общаге была небольшая, разделенная на зоны высокой барной стойкой. С небольшой полутораспальной кроватью и парой табуреток в обеденной зоне у маленького столика на две персоны, садясь за который, мы едва не касались друг друга лбами. Казалось, что мы в кукольном доме, захламлённом смехотворной, сюрреалистичной кукольной мебелью, которую я когда-то подарил Олеське, своей племяннице. Только кухня и санузел были общими на этаж, где проживали восемь семей. Сейчас мы сидели настолько близко друг к другу за этим крошечным столом, что я ощущал дыхание своего чуда на щеке, от чего предательское тепло расползалось по телу. И вообще, старался дышать через раз, чтобы не выдать себя чересчур сбивчивым дыханием. Быстро выпив остатки кофе, он отправился одеваться, оставив на «товарища по несчастью», то есть меня, мытье посуды. Я не был против, возился у раковины, рассудив, что это справедливо, поскольку Добрыня готовил. Естественно мог, как и все в Зельево, применить парочку заклинаний, зачаровать губку и средство для мытья тарелок, чтобы особо не заморачиваться. Но эта небольшая физическая работа помогала собраться, обдумать ситуацию, и возможности использовать ее в свою пользу. На работу из дома уходили вместе. Правда Ростовцев по-прежнему отказывался общаться. Но я видел, что он постепенно оттаивает и все чаще смотрит на меня уже не как на пустое место, а словно собирается о чем-то спросить. Оставалось лишь ждать, когда он сделает это сам, не подталкивая. А ждать я умел, как никто. Столько лет ждал это «чудо», идущее рядом, что необходимость потерпеть несколько дней, в сущности, не имела значения. Заприметил я этого мелкого, похожего на птенца мальчишку еще в детстве, года в четыре. Добрыня был таким солнечным, от него веяло таким душевным теплом, что мне, вечно хмурому и шпыняемому родней, он и правда казался солнцем в окошке. Ростовцев умел радоваться, никогда не грустил. Я дико завидовал ему и всеми силами хотел такой же любви, такой же радости. Нет, меня, конечно, тоже любили и мать, и братья, и тетка Варвара. Но это была совсем иная любовь. Каждый по мере сил и возможностей пытался привить, втолковать, а порой и вдолбить мне то или иное умение. В школе слывший неисправимым хулиганом я не мог удержаться от того, чтобы не обратить на себя внимание соседского мальчишки. И одновременно постараться оградить его от своего круга общения. Но тот, будто заговоренный, следовал за нашей компанией, влезая в неприятности. Нет, конечно мне было приятно, льстило его внимание, но, вращаясь в кругу более старших, чем я сам, парней, видел, как они вынуждают малышню совершать совсем уж неблаговидные поступки. Ростовцев же был дорог мне. Я никому не мог позволить обидеть его, да и показать, что заинтересован в нем, а после сносить издевки. А сколько раз был вынужден причинять ему боль, чтобы не дать вляпаться в еще большие неприятности. Последней каплей стал спор двух старшеклассников на него, Няша, что охмурят мальчишку и уже через неделю тот будет есть из их рук. И прямо, как сейчас, перед глазами стоял Добрыня, прижатый к раковине в школьном туалете. Глаза наполнены непониманием, обидой и слезами. И я, Данька, шепчущий ему не то в ухо, не то в висок, разъяренно, рвано дыша: «Ты будешь дружить с кем я захочу, и прическу будешь носить, какая нравится мне. И вообще, ты мой, понял? Мой!» — Няш не понимает, что значат мои слова, злость, но испуганно кивает…» На исправительные работы меня определили к тому же Колобкову — отрабатывать убытки в качестве помощника. Я был совершенно не против. С Петром Игнатьевичем мы неплохо ладили, помнится в бытность школьником, частенько помогал ему в пекарне за пару теплых булок с маком и корицей или пирог с капустой и грибами. Так вот, я уже собирался переходить дорогу напротив французской пекарни, когда из-за поворота выехала, тихо шурша покрышками, сверкающая «Бэха» Золотарёва-Рыбкина со Стасей за рулем. Добрыня при этом остановился так резко, что я, шедший немного правее сзади, едва не впечатался в него. Чуть прищурившись, перевел взгляд сначала на с тоской смотрящего вслед ВМW Добрыню, потом на Стасю, вдруг показавшую ему средний палец и нахмурился. То что между этими двумя что-то происходило, было понятно и ежу, и это мне очень не понравилось. Но мысленно поставив себе заметку все выяснить, попрощался и отправился отрабатывать долг. В воздухе витал сногсшибательный аромат сдобы и корицы. Вдохнув поглубже, на время забыл и о Стасе, и о Добрыне, окунувшись в дневную суету.***
POV Добрыня В Жандармском Управлении жизнь шла своим чередом. Ежедневная утренняя пятиминутка у Черномора плавно переросла в не очень удачный экскурс по моей юности. Каждый норовил вспомнить курьезные случаи с участием Даньки Соловья, и я себя ощущал на встрече сватов, расхваливающих своего кандидата в женихи. Ошалело переводил взгляд с одного на другого, упорно молчал, сжав губы в тонкую полоску. «Они что, все с ума посходили? Больше заняться нечем? — я молча бесился, глядя на них. — Или нарушителей правопорядка в магическом мире больше не существует?» Узнал в этот день о своем «сожителе» столько нового, сколько не знал за все время знакомства, лишь покачал головой. Под занавес меня нагрузили бумагами, протоколами двух последних выходных и дали задание связаться с редактором местного журнала по поводу «Ежегодного Благотворительного Календаря». Что и сделал сразу, договорившись о встрече с Сергеем Палычем. После, добрую половину дня я «медитировал», пытаясь включиться в рабочий процесс. Перед глазами мелькали акты, версии судебных разбирательств и свидетельские показания, превратившись в летящую мимо сознания смазанную кляксу. Я вряд ли мог сказать хоть что-то по каждому из этих дел. Мысли со скоростью Стасевой «бэхи» метались из стороны в сторону и все равно возвращались к Дане и бессонным ночам. За эти пару дней я жутко устал. Почти не спал, напряженный как струна, пытался не шевелиться и даже отгородился от вынужденного соседа по кровати, причем буквально. Но к утру умудрялся оказаться по ту сторону от этой демаркационной линии, причем практически лежа на нем. Приходилось умолять свое сердце не биться так лихорадочно быстро, притворяться спящим до тех пор, пока Данька не проснется, осторожно опустив на кровать мою худосочную тушку, возьмет полотенце и уйдет в душ. Только тогда я мог себе позволить расслабиться, потянуться затекшим от напряжения телом, где болела каждая мышца, все бицепсы, трицепсы и еще бог знает какие «цепсы», а после уделить внимание своему «стойкому солдатику», погоняв его в кулаке. Вот и теперь вместо того, чтобы сделать очередную раскладку версий по делу "Комара", уплывал мыслями в свои ночные приключения. И ведь сколько ни пытался одергивать себя, образы в голове, как нарочно, уходили в сторону от работы. Я никак не мог сосредоточиться, а бубнеж сотрудников на заднем плане, словно фоном жужжали в ушах. — А ты что скажешь по этому делу, Добрыня? — вернул меня из дум в суровую реальность Муромцев. Не расслышав ни слова из сказанного, я переводил взгляд с одного следователя на другого. — А? Что? — Я говорю, что скажешь по делу об отравлении жаб на ферме в Лукиново? — повторил Илья и переглянулся с Поповичем. Что-то такое я об этой ферме слышал и не так давно, кажется на прошлой неделе. Но с суетой вокруг Даньки и судебным разбирательством, все вылетело из головы. Я прикусил карандаш, сведя вместе брови. Выдать любую мало-мальски годную версию для меня всегда было плёвым делом. В этом неплохо помогал аналитический ум и способность систематизировать данные. Версии и предположения сыпались из меня как тараканы, пригревшиеся у печи. Но сегодня в мозге приключился коллапс. Я сидел уже около пяти минут и… ничего! Абсолютно ничего! — Накормили дихлофосными мухами? — пошутил, чтобы сказать хоть что-то. — Было, не годится. Холод, заморозки, мух нет. — Дети всей школой помочились в пруд? — прищурился, наконец понимая, что это попытка коллег вытянуть меня из накатывающего депрессивного состояния. — Проверяли. Никто в пруд не гадил, — ответил Муромцев и улыбнулся в бороду. — В пруд слили хлорированную воду из бассейна санатория? — снова попытался, все больше хмурясь. — Может быть, — Муромцев задумчиво почесал заросший жесткой щетиной подбородок. — Да что вы мне голову морочите? — насупился, когда дошло, что все это форменный развод. — Бассейн на ремонте уже второй год. Сейчас глубокая осень, — вспомнил я. — Лягушки в спячку впадают. — Ну наконец-то! А мы уж думали Данька похитил тебя настоящего и подменил големом. — Глупости, — заявил я и снова углубился в мысли. Близился обед. Я, прикусив карандаш, заполнял протокол о задержании, когда вдруг в приоткрытую дверь оперативного отдела просунулась голова… Соловья? — Здрассте! Колобков меня чуть раньше отпустил. Может сходим, пообедаем? — пустился в объяснения он. В какой-то момент мне до звезд в глазах хотелось сказать» нет» и до кучи по-детски показать язык. Но я этого не сделал. Казаться грубым, когда парень не сделал ничего плохого, было не в моем характере. — Хорошо, пойдем, — согласился, поднимаясь из-за стола. Голова Дани со словами «жду на крыльце» тут же исчезла за дверью. Медленно, чтобы не выказать спешки и волнения, которое отдавалось сейчас барабанным боем пульса в ушах (с чего бы это? Я же по девочкам…), подошел к вешалке и стал одеваться, под пристальным взглядом следователей. «Это всего лишь обед, прием пищи, естественная потребность, один обед из тысячи, какие еще будут и не раз, может еще по пиву возьмем и поболеем за Питерский "Феникс"…» — убеждал себя, заматывая не шее пестрый шарф. — Пригласили всего лишь в забегаловку за углом, а не на прием Великого Русского Князя или к министру магии. И пусть наше совместное проживание вынужденное, никто из двоих в этом не виноват. Но отчего-то именно сейчас не хотелось обижать Даньку. Это было очень необычно и странно для меня. Тут же голову наводнили вопросы: «А что скажут люди? Ведь я же не гей…нет, не гей? И мне это совсем не нравится (в который раз мысленно произнес очень убедительно). И вовсе это не свидание. Нет, я не тороплюсь…» И много-много других «не», пока лихорадочно мотал эту удавку-шарф на шею. От понимающих улыбок и подмигиваний сотрудников Управы было не спрятаться, да я особо не старался, только хмурился все сильнее. Сегодня подмигивают заговорщицки, улыбаются, а завтра начнут советы давать? Только этого не хватало! Брови сошлись на переносице, хмурым взглядом провожал всех, кто порывался съязвить, с выражением лица «только-попробуй-рот-открыть-мало-не-покажется» шел по коридору, стараясь держать себя в руках.***
POV Данила Я курил на ступенях управы. Пять лет назад бросил, а теперь, не выдержал, стрельнул у прохожего сигаретку и курил, судорожно, спешно затягивался, держа в дрожащих пальцах табачную палочку. Сведя к переносице взгляд смотрел, как тлеет и становится короче сигарета в пальцах, словно жизнь уходила из нее. Вот так и я ощущал себя все эти годы до возвращения Няша. Сейчас же пытался унять нервную дрожь, импульсами тока, пробегавшую по телу. Чувствовал спиной недовольный взгляд появившегося на ступенях Добрыни и все равно наслаждался в какой-то мере. Бросил курить еще тогда, когда так и не дождался к выпускному его возвращения. Не перед кем было строить из себя крутого парня, некого стало задирать. Сначала еще ждал, надеялся. Но шли годы, а Добрыня все не возвращался. И мне стало казаться, что живу на автомате. Как если бы вынули позвоночник, а тело еще двигалось по инерции. А теперь вдруг с его возвращением обрело второе дыхание. Я в какой-то мере был даже благодарен тетке Варваре за её подставу, хотя теперь придется потрудиться в разы сильнее, если хочу завоевать это чудо. — Хватит смолить как паровоз. Курить вредно, брось! — услышал из-за спины и улыбнулся. Это первая фраза Няша, состоящая более чем из одного слова, пролилась исцеляющим бальзамом на душу. Я ликовал — терпение окупится сторицей. Добрыня сначала прошел не дожидаясь, пока затушу окурок, а после повернулся ко мне, замершему на ступенях. — Ну ты чего там, примерз что ли? Или передумал обедать? — получил в награду молчаливый кивок и улыбку от уха до уха, не удержавшись, улыбнулся в ответ. «Быть может я не так и плох для тебя…»