Жили-были...

POV Добрыня Утро пришло с осознанием того, что сегодня праздничный день, венцом которого станет Велесова ночь, я сплю в объятии Дани, уткнувшись в его плечо, а мне в живот упирается его утренний стояк. День начинался с приятного. Нужно было вставать, хоть за окнами особняка еще было темно, однако подниматься в такую рань не хотелось. Если честно, хотелось спать. Добрую половину ночи не удавалось уснуть, все лежал и думал, как же получилось, что Соловей стал мне ближе чем… Если честно, даже не знал, с чем сравнить. Дороже матери? Нет, мама была мне дорога как прежде, разве что наша маленькая комната в общежитии стала дороже этого особняка, от чего-то ставшего неважным, второстепенным что ли. Сюда уже не тянуло, как раньше. То, что тут дом и мама, было непреложным, незыблемым фактом, как аксиома, которую следует принимать не обсуждая, не сомневаясь — это истина, ставшая менее значимой что ли. А вот в общагу… Уже одно то, что там будет Данька, что он меня ждет, что приготовил ужин или встретит возле Управы и мы вместе прошвырнемся по торговым рядам в супермаркете или торговой фруктово-овощной лавке, заставляло сердце замирать. Туда хотелось. И время от времени мысли о работе сменялись воспоминаниями о совместных вечерах, о вечерних прогулках, развлечениях, партиях в шахматы с Тихоном и Миколой, играх в морской бой со Светланой и ее супругом, чтение книг для Верочки, совместных трапезах. Я открыл для себя, что Соловей вовсе не глуп, довольно начитан, неплохо готовит. Замечательный кому-то достанется муж. Себя рядом с ним я не рассматривал. Хоть сердце и начинало ныть от одной лишь только мысли, что у нас в распоряжении немногим более четырех месяцев. А после рядом с ним может оказаться другой парень или девушка. В такие моменты мой внутренний зверь злобно рычал и скрёб когтями грудину изнутри. После… не знаю, что будет потом и загадывать боюсь. Сказать ему о своих чувствах не осмелюсь точно. Я открыл глаза, по-прежнему не шевелясь, вдохнул аромат его горячего тела с легким флером мускуса и остаточным терпким запахом сандала — его парфюма. Он чуть хмурился во сне, от чего брови сходились домиком, а на переносице образовалась глубокая складочка, свидетельствующая о недовольстве. Интересно, чем он недоволен?.. А притягивающая взгляд ямочка на подбородке робко пряталась в двухдневной щетине, что вынуждало меня морщиться. Одно лишь воспоминание, как ночью, расслабленным лбом или щекой натыкаешься на эту щеточку волос, и дрожь бежит по телу. Аккуратно выскользнув из-под его руки, чтобы ненароком не разбудить, на цыпочках пробрался в ванную и, заперев дверь, прислонился к ней спиной. Руки все еще подрагивали от желания прикоснуться к горячему телу Дани, ноги едва держали. В животе ощущалась едва ощутимая дрожь — не иначе пресловутые бабочки. Включив прохладную воду, забрался под колючие струи душа, подставив лицо острым иголочкам воды. Дрема постепенно отступала, тело приходило в норму, а вода в душе стала казаться теплее. Я расслабился, задумался, вспоминая тот бедлам с фейерверками, устроенный Соловьем накануне. Вздрогнул, услышав тихое ни то шуршание, ни то поскребывание у двери. Закончив, наконец, плескаться и сделав все утренние дела, выскользнул из ванной, столкнувшись нос к носу с Соловьем. — Наталья Сергеевна на завтрак приглашала. Я сказал будем через пять минут. Так что не расслабляйся особо, — хмыкнул он, глядя на мои пошедшие румянцем щеки. — Я скоро… — Да я, в принципе, готов, — развел руки и вновь резво прижал их к животу, ощущая как соскальзывает с бедер махровое полотенце. А что я мог еще сказать на это? Что не готов видеть мать после того, как она вчера подсматривала под дверью? Да, я слышал и ее возмущенное шипение на Кузьму, старческое брюзжание домовика в ответ. И поэтому, кстати, не мог уснуть едва не полночи. Меня едва не трясло от мысли, что она видела нас, спящих в обнимку, когда рядом стоит пустая кровать. Не одобрит моё внутреннее «я», мой выбор, не примет меня таким. Но я все же взрослый человек, уже давно совершеннолетний, могу принять собственное решение, — покосился на дверь ванной, из-за которой раздавалось нестройное пение «моего выбора». Блин, нашел место и время. Что за привычка орать в душе? Да, не петь, а именно орать. Данька, словно оперная дива, выводил рулады сочным басом, отчаянно фальшивя. А я вызвал заклинание времени, в воздухе повис наколдованный циферблат — время одеться у меня было. Быстро заклинанием призвал вещи: белье, синие прямые домашние брюки и белый джемпер ручной вязки — мамино творение, с гладкой спинкой и объемными восьмерками или косами по обе стороны груди. Теплый и мягкий. Едва успел одеться. Пение в ванной прекратилось, а открывшаяся дверь явила мне гладко выбритого элегантно одетого в черные классические брюки и лиловую рубашку под лиловой же в серые ромбы безрукавкой Соловья. Оглядев меня, точнее глупое выражение на моем лице, Даня хмыкнул, понимая мое оцепенение и протянул руку: — Ну что, пойдем? — на что я смутился и, ухватив его за пальцы, потянул за собой. Вовсе не потому, что он заблудился бы в доме, уйди я один. Плутать здесь было негде. Достаточно пройти по коридору и спуститься по лестнице на первый этаж. Столовая как раз напротив. Мне это нужно было для собственной уверенности. Чтобы пережить мандраж перед встречей с матерью. Но беспокоился я зря. В светлой просторной трапезной, пронизанной розоватым чуть рассеянным свечением солнечных лучей, никого не было. Мы остановились в дверном проеме, не решаясь пересечь невидимую черту, отделившую мой маленький зыбкий мирок внутреннего равновесия от вотчины матери. Тут ее присутствие ощущалось сильнее, чем где-то в любом другом месте родительского дома. Наверное потому, что именно здесь находилось больше всего вещей пропитанных эманациями магии матери. Такой вкусной, теплой, уютной. И одновременно жесткой, твердой, решительной. Знаю, это иррационально ощущать противоположные по энергетической структуре потоки, но это так… Да, мать могла одним словом, фразой, взглядом одновременно и погладить, и укорить. Это вроде как «приласкать против шерсти». Но стоять на пороге нам не дали. Справа распахнулась дверь кухни, являя нам хозяйку дома. Мама была сегодня неестественно пряма, и упакована во всех смыслах этого слова — в элегантное, застегнутое под самое горло платье в пол из темно-зеленой шотландки в бордово-коричневую клетку. Горловина стойка и длинные рукава с высокими до локтя манжетами украшал двойной ряд мелких рюш. Внутренний — из кружева ручного плетения — увлечения матери — и внешний из, собственно, шотландки. Длинные, прикрывающие колено волосы были собраны в тугую косу и уложены на голове в виде высокого замысловатого узла. Голубые глаза сурово пронизывали нас, пристально окидывая взглядом. У меня, от накатившего вдруг страха, поджались пальцы ног, отчего я крепче ухватился за руку Даньки и вздрогнул, услышав едва различимый шепот над ухом: — Няш… полегче. Ты мне пальцы переломаешь. Вздохнув и выпустив его кисть из руки, поднял взгляд на мать. Занял свое место за столом, указав Дене на стул напротив, решив, что не стоит провоцировать и без того напряженную ситуацию. Есть отчего-то расхотелось. Я равнодушно окинул обилие предложенных блюд: тыквенно-пшенная каша — обязательный атрибут Велесова дня, гусиная печень, соседствующая с душистым сливочным маслом и обжаренными до хрустящей корочки тонкими хлебцами. Яблочный пирог, корзиночки с фруктово-белковым кремом, украшенные кусочками фруктов. Настоящий домашний варенец и пышущие жаром румяные ватрушки. Блины со сметаной в широкой пиале. Это изобилие венчали пара графинов с вишневым соком и пыхтящий паром пузатый самовар, вокруг которого ютились на переливающихся радужной глазурью блюдцах чашки тонкого китайского фарфора. Волшебные драконы, искусно изображенные на них, постоянно перемещались. То обвивали ручки, то плавно скользили внутрь, чтобы уютно устроиться на самом донышке, свернувшись калачиками. Рядом у стола крутился Порфирьич, то и дело кланяясь хозяйке и иронично, даже с ехидцей, посматривая на Даню. Мне было интересно, что все это значило, но я предпочел понаблюдать, что будет дальше. Мама не обращала на его ужимки внимания, прочла краткую благодарственную… речь?.. предкам и Великому Велесу за хлебосольность, а после предложила. — Ешьте, пока все горячее, женщина с наслаждением прикрыла глаза, отправив в рот ложку каши. Со стола поднялась и поплыла по воздуху креманка с малиновым вареньем и маленький молочник со сливками. Матушка аккуратно зачерпнула ложечкой малиновый джем и сдобрила им кашу. Молочник же накренился над ее чашкой чая, и сливки тонкой густой струйкой потекли в душистый напиток взвихряясь и смешиваясь с английским «Эрл Грей», а в столовой разливалась нежная мелодия. Чайный сервиз определенно был музыкальным. — Что у вас случилось, сын? Что заставило обоих вернуться сюда? Я положил ложку на край тарелки и набрал было воздуху, чтобы ответить, но меня привлекло необычное поведение Соловья. Напротив меня Данька с лету проглотил одну, вторую ложку, а после вдруг замер, набрав полный рот. Глаза его вдруг покраснели, лицо окрасилось румянцем ни то от смущения — мать сурово бросила на него взгляд — ни то от невозможности проглотить. — Чая, а может компот? — забеспокоился я, глядя на его покрасневшие лихорадочным румянцем щеки и вдруг ставшие влажными глаза. Даня кивнул и залпом опрокинул в себя стакан с компотом, протянутый мной. — Добрынюшка, сядь, поешь, — мать, казалось, даже ухом не повела. Лишь во взгляде сквозили беспокойство и настороженность. — Ты не ответил на мой вопрос. — У нас случился небольшой фейерверк в комнате, — мать хмыкнула, подняв одну бровь бросила ироничный взгляд на Соловья, но комментировать тактично не стала. Дальше завтрак проходил в молчании нарушаемом, лишь стуком ложек о тарелки и нашими вздохами. Спорить с матерью, все равно, что пытаться протянуть корабельный канат сквозь игольное ушко. Так же глупо и бесполезно, потому я не стал даже пытаться, ведь все равно заставит есть не мытьем так катаньем. И отпираться, уверять в отсутствии аппетита совершенно бесполезно. Отправил в рот несколько ложек каши, по-прежнему наблюдая за с трудом глотавшим свою порцию Соловьем. Рядом хмурился и топтался, сурово сведя брови, домовик, вздыхал и ворчал себе под нос что-то непереводимое. — Даня, какие у тебя планы на сегодня? — отложив ложку, поинтересовался я. — Ремонт? — отзеркалил мои действия Соловей и сдавленно сглотнул, отпивая из стакана. — Колобков дал мне выходной в честь праздника. — Добрынюшка, ты обещал мне помочь с украшением дома, — вмешалась мама, и я понял, что разговора, что задолжал ей еще в день суда, не избежать. Поморщился, с обреченным вздохом опустил голову, принимая ее просьбу-требование и завуалированный укор. — Хорошо, мама, — отложив салфетку, поднялся. — Спасибо. Данька вскочил следом и, поблагодарив за завтрак, подорвался за мной. А я чувствовал себя жертвенным агнцем. Вот что мешало мне прийти раньше, убедить мать, что между нами нет абсолютно ничего? Она хотя бы поверила и мне не было бы сейчас так тяжко от ощущения жертвенности собственного «я». Но, нет… это не вариант. И как бы она тогда отреагировала на мое поведение прошедшей ночью? Не хотелось бы, чтобы меня считали лжецом. — Няш, тебе не показалось, что каша… эмм… солоновата? — выдернул из мысленных метаний Соловей. — Вроде бы нет, — остановился, задумавшись. — Так вот чего Порфирьич тебе в рот заглядывал и хмурился? А я все никак понять не мог его ужимки. С чего вдруг он начал пакостить? — Если бы я знал, — Даня инстинктивно разлохматил волосы на затылке, двигаясь вслед за мной по коридору и постоянно покашливая. Видно горло нехило саднило.   — Кстати, поможешь мне достать праздничные украшения с чердака? — Конечно, а после рвану в общагу. Чем быстрее мы приведем в порядок комнату и уберемся отсюда, тем лучше, — он потянул на себя лестницу, упиравшуюся в люк на потолке. И первый стал забираться наверх, предоставив мне любоваться его крепкими ягодицами, сбитым торсом и широкими подкачанными плечами. А я смотрел на него и удивлялся, от чего мне раньше не приходило в голову, что фигура Дани, его мощь и сила нисколько не уступают нашим «Витязям»? Он выглядел так, будто сутки напролет проводил у тренажеров или на ристалище с мечом или булавой в руках. Однако за все время нашего совместного существования ни разу не посетил тренажерный зал. Об этом стоило задуматься, но не сейчас. Голова болела о другом… POV Данька Украшений к празднику оказалось ни много ни мало — целая коробка из-под телевизора. Чего там только не было: большие плоские блюда, напоминавшие жостовские подносы для пирогов, расписанные разноцветьем цветов и птиц. Светильники под гжель с изящными невесомыми абажурами, украшенными кистями бахромы золотистых, белых и голубых оттенков. Пара плетенных из тростника воронковидных корзинок для даров осени, символизировавших подношения ушедшим предкам. Засушенные и сохраненные под заклинанием «стазиса» букеты. Небольшие пузатые тыквы, украсящие в свой час каминную полку. Витые цветные свечи, венки из осенних трав, шишек и плодов, вязанные крючком салфетки и покрывальца на столики и под вазы. Я видел такие в доме тетки в Березниках. Все эти богатства Няш доставал из коробки с таким трепетом и благоговением, что я даже позавидовал. Хотелось, чтобы такое трепетное чувство у него возникало не только к бездушным безделушкам, но и ко мне. Да, я до сих пор ощущал его скованность и настороженность по отношению к себе и намеревался исправить как можно скорее, желательно в ближайшее время. А для этого следовало поспешить с наведением порядка в нашей комнате в общежитии. Да, в моем сознании слились понятия «дом» и «общага». Эта комната, маленькая, будто бы с игрушечной мебелью, стала местом, определявшим мое комфортное существование. Не тот разноуровневый, геометрически упорядоченный особняк в восточном стиле с ажурными арками, внутренним патио и фонтанами за высоким каменным забором. А именно эта комната в безликой коробке, именуемая квартирой. Осознание того, что, там где Добрыня, там и дом. И мне не хотелось бы ничего менять. — Ну, всё что ли? Больше ничего достать или притащить не нужно? — пофилософствовать на тему комфорта и сущности бытия можно будет и после, а пока мне не терпелось приступить к реализации своей задумки. — Пока вроде всё. Тыквы из сарая прикатим вечером, а с готовкой и выпечкой я матери сам помогу, — ответил Добрыня, не глядя на меня, устанавливая на каминной полке пару свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках. Сейчас я мог смело отправляться в общагу, но все еще топтался позади него, не решаясь уйти. Хотелось прижать его к себе, поцеловать в разрумянившиеся от эмоционального всплеска щеки, но не решался это сделать, ощущая на себе пристальный строгий взгляд Натальи Сергеевны, появившейся в дверях гостиной. — Ладно, я пойду, до вечера, — заставил себя развернуться, кивнуть хозяйке дома и, едва не бегом, покинуть особняк Ростовцевых. В общежитии я пробыл почти до пяти вечера. Волнение не покидавшее меня все утро рассеялось, сменившись более важными вопросами и проблемами. Остро всплыл на повестку дня вопрос о выявлении крысы в рядах жандармов. Я то и дело уплывал в мыслях на составление психологических портретов служащих УМП. Начиная как обычно со своих соседей и заканчивая самим Черномором. И никого не собирался исключать из этого списка. Хотя можно подумать, что мои суждения нелогичны. Но что мешает тому же Черномору проворачивать аферу, инсценируя наезды на самого себя. Хоть сотрудников в Управе много, я был намерен проверить каждого. Ну, пусть не проверить, но уделить достаточно внимания персоне каждого бойца. Однако миссия пока стопорилась, а ремонт продолжался. Не менее остро встала необходимость в покупке обоев — эти странные полотнища в полоску, напоминавшие матрас, никак не подходили к этой комнате. Да и цветовая гамма оставляла желать лучшего. Что, собственно, я и сделал. В магазине стройматериалов братьев Самоделкиных "Раздолбай сервис" был представлен широкий выбор товаров от кистей и красок для отделочных работ, до облицовочного кирпича. Я прошел по рядам, складывая в корзинку все, что могло бы понадобиться для ремонта, затем слегка завис от разнообразия обоев. Остановил свой нелегкий выбор на фотообоях, представлявших из себя голубое поле незабудок под черно-белым почти идеальным конусом Фудзиямы. Постепенно переходящее в туманную голубую дымку, то тут то там обрывавшуюся рваными хлопьями. Сквозь которую проглядывали все те же незабудки. Затем наведался в отдел текстиля, которым заведовала юная Эльза, их младшая сестра, и выбрал ткань на шторы, представляющую из себя плотное облако газа. Ну и валик для окраски потолка. После прихватил в отделе лакокрасочных материалов литровую банку краски и отправился на кассу. На всё про всё у меня заняло не больше сорока минут, и уже вскоре я с упоением макал валик в краску, методично водил им по потолку. POV Добрыня. Мой день прошел в приятной предпраздничной суете. После ухода Дани я невольно съежился, ожидая от матери как минимум холодного презрения, но ошибся. Она прошла в гостиную, опустилась в кресло, стоящее напротив камина, и молча смотрела на меня какое-то время, словно не решаясь начать разговор. А может так и было. Мне было неловко. Я не знал с чего начать, как объяснить то, что хотел сказать, чтобы она поняла и приняла меня таким… потому что я и сам до конца не верил? Ох! Это было трудно, ломко, раздирающе изнутри и в то же время желанно. Хотелось уже освободиться от сковывающих всего меня будто цепи мыслей. Чтобы сделать вдох, потому что воздуха уже не хватало. Грудь жгло огнём. Но самому говорить не пришлось. — Я видела, как Даня обнимал тебя этой ночью, — мама разгладила несуществующую складку на коленке и сложила руки поверх подола, комкая в пальцах кружевной платочек. — Да… — я не смог заставить себя поднять взгляд на нее, поставил на каминную полку пару изящных подсвечников с витыми золотистыми свечами. Рядом, аккурат между ними большое блюдо расписанное под хохлому, которое позднее Кузьма заполнит фруктами. — Я знаю. Слышал вас с Кузьмой. Грудь сдавило словно стальным ободом. Мне стало трудно дышать. Казалось, если попытаюсь вдохнуть, разорвет, сомнет, ломая кости. Магия вокруг потрескивала синими искрами. — Мам, понимаешь, я не знаю, как сказать тебе об этом, а лгать не хочется. — Я от тебя жду только честного ответа, Добрынюшка. И воспитывать тебя старалась честным человеком. Скажи, как есть. — Мне нравится Даня. Очень. Но это сложно, я еще сам до конца не осознал происходящее и не знаю, есть ли будущее в сложившейся ситуации. Мне кажется, я гей, — не выдержал давления, опустился на колени, садясь на пятки и опуская голову на сомкнутые руки матери. — Нет… я уверен. — Знаю… — ее голос был спокойно безразличный, отрешенный, будто мыслями и тем более чувствами она была вовсе не здесь со мной, а где-то далеко. Пальцы ее зарылись в мои кудри, еще больше путая пряди. Но она, казалось, вовсе не замечала этого — Думала пройдет, — продолжила едва слышно, будто для себя, но я услышал. — Не прошло, — со вздохом. — Даже к Деду в Ростов отправляла, — прохладные пальцы нежной лаской прошли по щеке. — Маа, это не лечится, не рассасывается, не проходит. Мне было безумно неловко и даже чуточку стыдно, что приходится о таком говорить с матерью. Но отца у меня нет, а Дед в Ростове. — Добрынюшка, я поняла уже, — она замолчала на несколько мгновений, словно собираясь с мыслями, от чего мне стало совсем неуютно. — Всегда замечала, что этот мальчик выделял тебя среди других. Сам ставил синяки, отвешивал тумаки и сам же защищал тебя от старших. Казалось, он не мог решить чего ему хочется больше, прогнать тебя или обнимать. — Да? Не замечал, — не в силах сдержать улыбку. Странно, что мать замечала все то, что я пропускал мимо ушей. Хотя чему удивляться? Я был совсем «зеленый» пацан, по сути ничего не смысливший в жизни. — Но я так надеялась увидеть внуков. — Ну что ты, мам? Сейчас столько способов. Медицина уже не та что лет двести назад. Будут у тебя внуки… — утешая погладил тыльную сторону ладони. Мать постарела. Кожа на руках стала сухой, ломкой истончилась. Сквозь нее хорошо просматривалась сеточка вен. — Когда-нибудь, — добавил едва слышно. — Ты не уверен в своих чувствах к этому мальчику? — губы растянулись в лукавой усмешке. — В своих уверен… — Глупый, неужели не замечал, как он смотрит на тебя? Все время, с самого детства. Я поняла это еще в тот день, когда он тебе котенка с дерева снимал. — слова мамы заставили задуматься, вселили надежду. Но тут же пришла мысль: «А как же Стася? Ведь с ней тоже получалось. Пусть не так ярко, не так желанно, но все-таки… Мать вздохнула, погладила меня по волосам, нежно, как в детстве, спросила, выдергивая из мыслей: — Поможешь мне с яблочным пирогом? — дождалась моего кивка и чуть оттолкнула со своих колен. — Заканчивай тут и приходи. — поднялась, расправила платье и вышла почти беззвучно, оставив за собой шлейф смеси ароматов дикого пиона и розы. Я с облегчением вздохнул. Расправил салфетку на низком секретере у окна, поставив поверх вазу с замысловато подобранными травами и цветами. В этом году они выглядели не очень… видимо, заклинание «стазиса» истончилось настолько, что пора бы сделать апгрейд. А лучше собрать свежих дубков, хризантем или сентябринок, на худой конец. Тогда бы и букет выглядел по-другому и запах старости, затхлости не раздражал обоняние. Я чихнул, собрал оставшиеся украшения в коробку и отправился в кухню. Мать вовсю возилась с тестом. Подошедшая сдоба робко выглядывала из-под крышки большой кадушки, ловя момент, чтобы сбежать. На столе перед матерью стояло глубокое блюдо с очищенными от кожицы яблоками, справа лежали тонкие ивовые прутики для традиционных корзинок. Выпечку мать всегда делала сама. Можно было бы поручить дело Порфирьичу, и он справился бы не хуже. Но самой было предпочтительнее — было чем занять руки и мысли. Она приподняла крышку на кадушке с тестом, плюхнула на стол, усыпанный мукой, увесистый шмат сдобы и принялась замешивать его до состояния туго натянувшейся резины. — Ты не стой, сынок, порежь яблоки помельче. В руках из ниоткуда появилась скалка и под брошенное матерью заклинание стала раскатывать тесто в тонкий пласт, еще один взмах рукой и звездообразный нож покатился по верху, разрезая сдобу на полоски. В то же мгновение ивовые прутики легли перекрестьем и приподнялись с концов, образуя основу корзинок. А мать, напевая, стала оплетать их полосками теста, формируя те самые корзинки. Я шинковал начинку для пирога, наблюдая, как споро движутся материнские руки. — Научишь? — вырвалось у меня. Она подняла взгляд, улыбнулась: — Всему, чему пожелаешь, сынок! К пяти часам на тумбе у плиты красовались корзинки с карамельными яблоками, грибами из теста, украшенными шоколадными шляпками, виноградом и орехами. А на подоконнике красовался тыквенник из белой тыквы с розовато- оранжевой мякотью, сдобренный сахарной пудрой. Я принял душ и остался в спальне приводить себя в порядок в ожидании Соловья. Даня не заставил себя ждать. Бросив на ходу, что потолок окрашен, и обои наклеены, осталось лишь привести в порядок пол, расставить мебель и повесить шторы, он метнулся в ванную, плотно прикрыв за собой дверь. Передо мной в мгновение ока поплыли образы парня с закрытыми глазами, наливающего в ладони хвойный гель с нотками сандала. Нежно ведущего широкими ладонями по волосам, шее, мощной груди. Задевающего ногтями чувствительные соски и вздрагивающего от прокатывающего волнами по телу желания. Потяжелевший член, нетерпеливо хлопающий по животу, поджавшаяся мошонка и резко обозначившиеся венерины впадинки на пояснице. Тряхнув головой, отгоняя наваждение, ринулся вон из комнаты подальше от искушения. Даня появился, минут через десять, благоухающий как рождественская ель и такой же… зеленый. Его руки, лицо, волосы приобрели нежный оттенок молодой хвои. Губы сжаты в тонкую узкую полоску, а ноздри яростно раздувались. — Ну и как это понимать, простите? Испуганный вздох матери и рука, резко накрывшая губы, заставили меня обернуться и согнуться от хохота. — Я рад, что тебе смешно, Няш, но мне то что делать? Как я завтра на работу появлюсь в таком виде? — Извини, прости, — шептал я сквозь затуманившие глаза слезы и вновь согнулся от хохота. — Давайте поужинаем, — старалась примирить его с ситуацией мать, хмуро косясь на домовика-Порфирьича с улыбкой выглядывающего из-за дверного косяка. — А после разберемся. В трапезной было очень светло, от неимоверного количества горящих свечей. Стол ломился от богатой трапезы: пироги, сладкие и с капустой, с рыбой и грибами, мясное заливное и холодец с горчицей и хреном. Графины с фруктовым компотом и квасом. Подоконники украшали ветки рябины с огненно-красными гроздьями ягод, а на веранде выставлены огромные корзины с подношениями даров природы ушедшим в Навь предкам. На столе же стояла лишняя утварь, для предков, желающих навестить живых потомков. Ужин прошел в более-менее спокойной обстановке. Даня радовал быстрым продвижением ремонта, я же старался не поднимать на него глаз. Не рискуя скатиться от приступа хохота под стол. На стенах трапезной заплясали отблески разожженного во дворе костра — приближалась полночь. — Но я так и не понял, что произошло с моим шампунем? — Данька переводил взгляд с меня, время от времени закатывающегося от хохота, на мать, качавшую головой. — Чем же ты не угодил нашему Кузеньке, что он так невзлюбил тебя? — матушка погрозила пальцем домовику, приплясывавшему у двери. — Да не знаю я… — Соловей растерянно развел руками. А после замер вспомнилась первая ночь в доме и вой Порфирьича, сквозь накатившую дрему: «Ограбили, обездолили окаянные!». — А можно ли задобрить его, вымолить прощение? — растерянно посмотрел на мать, вспомнив тряпье собранное им на полу кладовой. «Мордред! Это же гнездо домовика», — дошло, наконец. — Думаю, самое время в эту ночь поднести и Кузьме подношение. Помнится предки угощали домовиков брагой и сладостями. Попробуйте…