Карла
Гриша сразу сказал ей: — Я был женат, и у меня есть сын. — Что же, дети — это хорошо, — ответила Карла и всё равно его поцеловала. Они познакомились, когда она работала в кафе в те полгода, пока искала подходящую работу после колледжа. Преподаватели литературы в хороших школах не требовались, а в плохие Карла не хотела идти сама. Лучше перебиться какое-то время официанткой, о чем можно просто не упоминать потом в резюме, чем устроиться в какую-то дыру, где по половине учеников плачет полицейский участок, а потом маяться с этой меткой и объясняться с каждым директором: работали в школе N? почему? не приняли в достойное учебное заведение? Гриша находился в таком же подвешенном состоянии, что и она сама. Всего три месяца как прилетел из Европы и только подтверждал свой диплом и подал прошение на получение лицензии. Вроде бы ему не должны были отказать, в Германии он успешно практиковал, но Карла не очень-то на это велась: все они рассказывают, что работа у них в кармане, а потом ищи ветра в поле. Но Гриша ей понравился. Было в нем что-то… одновременно несчастное и смешное, в лучших традициях русской классики. Сын и вправду был, и был он похож на мать, но когда Карла впервые увидела его вживую в зале аэропорта, едва не воскликнула, схватив мужа за руку: да он же вылитый ты! Зик и в самом деле походил на Гришу так явно, что иногда казалось — они просто одно лицо. И фигура, и жесты. Гены не вычеркнешь и воспитанием не перебьешь. Хотя воспитан Зик замечательно! Когда стало известно, что Дина, его мать, больна, уже поздно было помогать чем-нибудь, кроме денег. Не понимая до конца, как всё это отзывается в душе Гриши, Карла однажды отбросила все сомнения и написала ей сама, по наитию, как мать матери (Эрену тогда было уже полгода, и при одной мысли, что её мальчик остался бы вот так, один, у Карлы всё обрывалось внутри). — Неужели у неё никого нет? — спрашивала она Гришу, который, хотя и раздражаясь и нехотя, на некоторые вопросы всё-таки отвечал. — Нет. Родители умерли. Есть какие-то дальние родственники, но вряд ли она поддерживает с ними связь. Раньше, во всяком случае, не поддерживала. — А твои родители? — С ними, вроде бы, да. По смутным недоговоркам Карла смекнула, что с отцом у Гриши какой-то давний, уже закостенелый конфликт, и мало шансов, что он когда-нибудь рассосется. Но с Диной и Зиком его родители, кажется, были рядом, и только это утешало: мальчик боролся не совсем в одиночку. Когда Дины не стало, Карла потихоньку поплакала в ванной, горюя о смерти молодой и такой талантливой женщины (когда Карла, совершенно случайно, узнала, что та сказочница, работы которой несколько лет назад, ночью, под впечатлением переслала ей однокурсница, это Дина, она просто поверить не могла), а после сказала: — Мальчик должен переехать сюда. — Ты уверена? — спросил Гриша. — Я уверена, что если ты позволишь ему остаться наедине с этим горем, я тебя возненавижу. Карла никогда не была наивной, хоть, быть может, когда-то казалась такой своим случайным ухажерам, и не думала, что они с Зиком вот так с порога подружатся, но и глухой непробиваемой стены, которая не пошатнется ни через месяц, ни через год, не ждала тоже. Видит бог, она старалась! Не нагружала Зика домашней работой (хотя не надо, конечно, баловать подростка абсолютной безответственностью в быту), но он брался за неё сам: стирал свои вещи, убирал в своей комнате и если бы мог отделиться полностью, то наверняка и готовил бы себе отдельно. Она не навязывала ему Эрена (сама старшая сестра, Карла помнила, каково это, когда хочется погулять с подружками, а приходится сидеть дома с младшим, и даже когда стала снова преподавать — Гриша не настаивал, но Карла хотела сама, не зря ведь родители столько вложили в её образование — наняла хорошую няню), но и не препятствовала их общению, даже потакала и подавала идеи, но от общения на немецком Зик отказался так резко и наотрез, что Карла не решилась бы предложить это во второй раз. Словом, она старалась изо всех сил, но юный Зик Йегер оставался таким, каким она встретила его в аэропорту: молчаливым, отстраненным, закрытым на все замки. А потом вдруг что-то случилось. Нет, он не стал общительнее дома, не начал выходить в гостиную по вечерам, приглашать друзей к себе комнату, ничего такого, но что-то всё же произошло. Не понадобилось много времени, чтобы узнать: да, он всё-таки нашел себе друга. Не так, наверное, важно, что этот друг был старше на двадцать лет. Нельзя сказать, чтобы Карла хорошо знала Тома Ксавьера, но впечатление он производил приятое, как всякий человек, который занимается любимым делом, даже если оно не приносит ничего, кроме морального удовлетворения. Только благодаря Тому бейсбольная секция школы не зачахла окончательно. Теперь она много значила и для Зика, не надо было следить за ним орлиным взглядом, чтобы это увидеть. Пускай не дома, но Зик немного оттаял. И, кажется, даже с Эреном стал проводить больше времени. Хотя это, наверное, потому, что Эрен подрос и с ним стало интереснее, он ведь действительно чудо. Её особенный мальчик. Пусть у её мальчика будет счастливый брат. И всё же сказать, что Карла сдалась — соврать. Недаром Гриша с завидной регулярностью отмечал её фантастически упорный нрав: если Карла хотела чего-то, она этого добивалась. В колледже, помимо, собственно, литературы, она изучала немецкий. И может быть, у неё, несмотря на супруга-немца, было не так здорово с разговорной практикой, но читала она вполне сносно. А где человек умеет читать, там сможет и перевести. Сказки Дины Фриц (после развода она не вернула прежнюю фамилию, была Йегер, иначе Зик, Карла уверена, тоже давно был бы Фриц, но публиковалась под девичьим именем) и вправду были волшебные. Ещё годик, и Эрен уже до них дорастет. Предугадать реакцию Зика Карла, надеясь на лучшее, не пыталась. У этого юноши всё же непростой нрав. Его мать на единственное — и по-настоящему искреннее — письмо Карлы так и не ответила.Нил
Мари похожа на солнце, а если прям честно — мысли же Нила никто не может подслушать! — на подсолнечник. Семечки — это веснушки. Они у неё не кашей, одна к одной не прилеплены, а как бы друг от друга отдельно и темные, темнее, чем обычно у рыжих. Мари по-красивому рыжая, не апельсиновая, а медная, что ли, и брови у неё темные, и видно, что глаза яркие, золотисто-карие. Вот. Это Нил в книжке (ладно, в кратком пересказе для урока литературы) прочитал про золотисто-карие глаза и сразу подумал: это же как у Мари! Мари. Её имя, казалось, постоянно звучит в его голове, как музыка. Что бы ни было, какие бы заботы и мысли не роились под крепкой черепной коркой, он постоянно шептал его про себя, и это скрашивало что угодно: хоть унылый до зевоты урок, хоть подзатыльники Кита Шадиса, когда команда доводила его до ручки. Все знали, что Кит раздает подзатыльники игрокам, и никому в голову не приходило на это жаловаться. Нил так вообще делал вид, что его это не задевает и ладонь тренера прошла по касательной, а то и вообще пролетела мимо. Даже если в башке звенело, как в пустом казане. Потому что Мари смотрит. Майк вечно врет, что она не смотрит, но он просто ни черта не умеет смотреть, вынюхивает только — нюхач. Вынюхал бы, что Нилу сделать, что Мари на него, наконец, посмотрела. Так, чтобы увидели все! Он старается, бьется изо всех сил. В прошлом году вызвался делать с Мари совместный проект по биологии. Что-то о загрязнении океанов пластиком: рыбы его жрут, чайки его жрут, всё живое вымрет когда-нибудь от полиэтиленового пакета, сто процентов. Они оставались до вечера в библиотеке, каждый день, когда футбольная команда не тренировалась, и хотя около них постоянно толклась то гребаная Хитч, то её какая-нибудь подружка, то время было лучшим на памяти Нила. Они с Мари были вместе. У них было общее дело. Они садились перед библиотечным компом, близко придвинув стулья. Мари выдвигала идеи и предложения для презентации, Нил со всем соглашался и исполнял так качественно, словно это была его сотая презентация, а не пятая. Правда, не быстро. Ну не мог он себя подгонять! Когда проект сдали, он ещё какое-то время ходил за Мари в надежде, что теперь-то они хотя бы друзья. Но наступило лето, а осенью всё вернулось на прежние места: они просто доброжелательные друг к другу одноклассники. Но Мари ходила на тренировки футбольной команды. Нил гнал от себя мысли, что она приходит смотреть на Эрвина. Это всё не считается! Когда они там «встречались»? Детьми ещё. У Нила тогда, в восьмом классе, тоже была подружка, Эмилия. Раз так шарахнула его брекетами по зубам, Нил думал, не выдержат. И что? И ничего. Вот и у Мари с Эрвином было считай: ничего. А даже если и «что-то», Нилу плевать, он всё равно её… любит. Так давно любит, что, кажется, это было всегда. Её горячие на вид волосы, искристые глаза, теплые руки (они сидели в библиотеке так близко, и Нил с тех пор ни на минуту не забывал, какой теплой была мышь после её маленьких пухлых пальчиков), и как продолжение всего этого: мокрые простыни поутру. Ну как так-то, почему через трусы протекает?! — Застрял в текстурах? Мяч бросили с малого расстояния, так что с ног он Нила не сшиб, но заставил покачнуться и резко отставить ногу, а то точно грохнулся бы. Майк поворошил свои волосы растопыренной пятерней и нацепил шлем. За его плечами маячили Эрвин и Леви, тоже уже в шлемах. Короткий перерыв кончился. Зрители на трибунах (80% — девчонки, само собой) отрывались от телефонов, поднимали глаза. Золотисто-карие. Другие Нила не волновали. Мари смотрела на поле. Нет, она не ходит смотреть на Эрвина или на кого-то ещё. Она просто ходит, потому что это так популярно в школе. Неважно, в общем-то. Она приходит, смотрит, и Нил в тот же момент находится там, а значит, она его видит. — Да беги уже! — гаркнул Майк. И Нил побежал, как бежал каждый раз, на каждой тренировке или игре: так быстро, будто догонял свое счастье.Том Ксавьер
Том вошел в поворот, и бар «Марлин» оказался в поле его зрения. Том автоматически напряг ногу на педали газа, но не нажал её. На этой же улице располагались магазин канцелярских товаров, школа рисования для малышей, куда, уверенные в гениальности чада ещё до его рождения, водили своих отпрысков амбициозные молодые родители, и публичная библиотека. Знак ограничения скорости стоял в начале улицы, как бы напоминая: нет, Том, ты не можешь просто вдарить по газам и проскочить свой соблазн, ты обязан побороть его. Побороть себя. Свой порок и своё проклятие. Бар «Марлин» был, пожалуй, единственным заведением в городе, где Том не бывал ни разу. Если не считать ту забегаловку «У Джекки» или «У Джона», которая стоит на отшибе, и мимо которой Том проезжает хорошо если раз в год, так что её получается просто выкинуть из головы. Не всегда, но в основном получается. А «Марлин» вот он, считай, в самом центре. Аккурат между работой и домом, домом и работой, как горящий неоновыми огнями вопрос: «Ну что, Том, осилишь ещё денек?». День. На большее никогда не стоит загадывать, пусть даже пять лет во рту не было ни капли виски, пива или хотя бы мятного ликера. Ликеры, кстати говоря, стояли на стойке за рабочим место бариста в местной кофейне, поэтому кофейню Том тоже избегал, просто на всякий случай. А может, эти красивые яркие бутылочки наполнены сиропами, а ирландский кофе там подается просто со сливками… День. Ещё день. Так всё и началось, когда зазвонил телефон и грузный, какой-то неповоротливый голос спросил: «Мистер Ксавьер?». «Он самый». «Кларисса Ксавьер — это ваша жена?». Он уже знал, уже понял, но всё равно выслушал, что говорил ему «голос», записал, куда надо приехать, а потом… потом… Это был просто несчастный случай. Кларисса отлично водила, но увернуться от заскользившей на мокрой дороге фуры никто бы не смог. Тома утешали, что они погибли на месте. Ни она, ни Арчи не мучились. Арчи, скорее всего, даже не понял, что произошло, он любил задремать в своем кресле и проспать всю дорогу. Очень удобно для родителей четырехлетнего мальчугана: уж куда лучше, чем непрерывные «дай», «расскажи», «хочу писать». Они должны были ехать все вместе, но Том в последний момент не смог. Не смог, и остался жив. И поэтому говорил себе: ещё один день. Ещё одна бутылка пива. Ещё один стакан виски. Ещё один звонок на работу с жалобным «заболел». Ещё один заем. Ещё одна жизнь, ведь есть запасная. Нет? Том понял это не сам, если бы сам — он бы собой гордился! Но нет, он просто не убрал это фото. Фото, которое Кларисса именовала семейным портретом, потому что он откусил приличный кусок от их недельного бюджета, а как ещё: у маститого фотографа, в роскошной студии. Но фото, надо признать, того стоило. Профессионально, сам так не снимешь, но никакой студийной холодности на нем и в помине не было. Просто семья, молодая, счастливая, с подрастающим сыном, родители которого смотрят друг на друга с любовью. Портрет висел над кроватью, в которой Том не спал ни разу с тех пор, как овдовел. И в саму спальню-то заходил быстро и не оглядываясь. А тут вошел — а Кларисса на него смотрит. Всё с той же любовью. Том добрел, пошатываясь, до зеркала. Стер рукавом пыль — и отпрянул. Упал на задницу, ушибив при паденье бедро о спинку кровати, и ползком, позабыв, зачем вообще пришел в спальню, выбрался в коридор и там лег, уткнувшись лицом в ладони. Он обнаружил себя через двое суток в прокуренной и пропахшей кислым пивом рыгаловке. Стояла ночь. За дальними столиками сидели какие-то посетители, по виду похожие на дальнобойщиков, с ними, заливаясь жутким хохотом, сидела по-клоунски разукрашенная старая проститутка. Столик, за которым он сидел, был липким, переполненная пепельница вросла в него намертво. Том пошарил в карманах, нашел бумажник, перевернул, потряс, на столешницу выпали и прилипли несколько монет. Он оставил их там. Поднялся, добрел до занавешенного темнотой окна — и снова увидел себя. И единственное, о чем подумал, не замечая страшной тошноты и головной боли: хорошо, что Кларисса меня не видит, она смотрела бы с отвращением. Если бы Том хотел приукрасить свою историю, он сказал бы, что тут же всё осознал и никогда больше не прикладывался к бутылке. Какое смешное вранье. Это тянулось долго: он бросал, держался несколько суток или неделю, напивался снова и обнаруживал, что опять пропали два-три дня, будто и не было их в календаре. Он потерял работу, он задолжал банку столько, что пришлось продать дом. Он переехал в крохотную дешевую квартирку и работал на погрузке, пока его оттуда не выгнали. А потом, случайно сунувшись в один из ящиков, которые так и не разобрал после переезда, нашел перчатку. Нет, не свою. У Арчи в четыре года уже была своя перчатка, маленькая, сделанная на заказ одним знакомым Тома, с которым они играли по выходным. Арчи любил смотреть бейсбол по телевизору и обожал стадионы, когда удавалось туда выбраться, но больше всего он любил смотреть, как играет папа. Бейсбол. Вот, что его вытащило. Бейсбол и анонимные алкоголики, научившие, что нельзя загадывать больше, чем на один день: сегодня не пить — вот зарок, когда поднялся с постели. А завтра будет завтра. Не взваливай на себя непосильную ношу, загадывая на два дня. Уехав так далеко, как мог, он пришел к директору школы, где как раз требовался учитель с опытом тренерской работы, и честно признался: — Я алкоголик. — Сколько в завязке? — Год. — Ездите на собрания? — Здесь ещё не был, но мне уже сказали, что в вашем городе собираются в библиотеке. Директор покачал головой. Единственным его условием было, что Том будет ездить на собрания АА в соседний город. Просто меньше будет болтовни, а так только от вас зависит ваша будущая репутация, тренер Ксавьер. Первым делом на новом месте он возродил, если можно так это назвать, секцию по бейсболу. В память об Арчи. А в прошлом году, когда он, казалось, остыл и уже готов был сложить перчатки и биты обратно в кладовку, оказалось, что польза от секции есть не одному только тренеру. Этот парень, Зик... Интерес к бейсболу у него был, как у четырехлетнего. Чистый восторг мальчишки, выросшего на другом континенте и видевшего игру только в голливудском кино. Зик бросал мяч, и у него горели глаза. Зик поднимал биту, и улыбка перекраивала его лицо. Он становился счастливым! Ему это было нужно. И порой Тому начинало казаться, что Зику всё это важнее, чем ему самому. Он уступил бы чертову Шадису эту среду, в самом деле, лучше пусть у него с ребятами останется в распоряжении один день в неделю, чем все они будут жить под прицелами недовольства футбольных ребят во главе с их тренером. Том, казалось, даже чувствовал, как зудит кожа от их взглядов, когда футболисты приходили к нему на урок. В каждом прыжке и каждом отжимании сквозило: ты отнимаешь у нас время, чтобы возиться со своими слабаками, почему бы вам просто не бросать мяч на заднем дворе? А этот парень, новый квотербек, Закариас, смотрел ещё и свысока, и что ты ему предъявишь, он скажет: мне что, присаживаться? Том сдался бы, но Зик — нет. Можно было только догадываться, как он добился, чтобы Шадис, пыхтя и морщась, отступил. Том знал от самого Зика, что у того не лучшие отношения с Карлой, но неужто же он взял и переступил через себя ради… бейсбола. Ради самого Тома? — Спасибо вам, мистер Ксавьер, — сказал Зик на прошлой неделе ни с того, ни с сего. Том потрепал его по волосам. — Это за что же? Зик поднял глаза, посмотрел, и Тома снова, как и много-много раз до того, прошило: это глаза Арчи. Господи, Том, не сходи с ума! — За всё. Бар «Марлин» проплывал по правую сторону. Проезжая мимо на черепашьей скорости, Том почувствовал, как рот наполнился густой, тяжелой слюной. Говорят, внутри очень уютно, а хозяин (Ричард, но все зовут его просто Дик) очень приятный человек и готовит отличные сэндвичи, а кофе варит просто отменный. Если кто-нибудь хочет кофе. Может, зайти за кофе, это не воспрещается? И что будет от капли виски? На дне. На два пальца. В самом-то деле! Слону дробина. Том контролирует себя, он не пил уже целых пять лет. Может быть, завтра? На сегодня он договорился с собой, что обойдется без этого. Том Ксавьер повернул руль. Бар «Марлин» скрылся из виду.Кит Шадис
Когда Киту было семнадцать, он мог пробежать сотню ярдов за десять секунд и почти не запыхаться. Именно в ста ярдах от родительского дома, на углу улицы, располагался дом Карлы Шульц: красивый, белый, с двускатной крышей в старом стиле. В свои тридцать пять он, несмотря на заведшуюся привычку покуривать, запросто мог это повторить, но не видел никакого смысла так напрягаться. Ну разве что на спор, но кто станет спорить на такие вещи, зная, что Кит — футбольный тренер, да и на вид он всё такой же подтянутый и спортивный. Правда, вот начал лысеть. Нет, этого вообще-то стоило ждать, отец в полтинник был лысый, как шар для боулинга, но хотелось надеяться, что лет десять в запасе у Китовой шевелюры ещё имеется. Надежды не оправдались. Пару лет назад начала просвечивать макушка, а теперь уже никак не замаскируешь, генетика, чтоб её. И хер с ней! Бабам даже нравится. Одна сказала, что он выглядит мужественно. А с волосами, подумал Кит, женственно выглядел, что ли? Лишь бы ляпнуть! Карла вот молчала. Может, не замечала. Видятся-то они через день, а что часто видишь, в том фиг просечешь перемены, особенно такие, медленные. Кит знал это по своим школьникам. Ник-когда он не замечает, как из прыщавых-дрищавых подростков получаются вдруг молодые мужики. Как не заметил, что они сами с Карлой стали из таких вот детишек с ясным и честным взглядом, взрослыми мужчиной и женщиной. Она — всё такая же умница, мать семейства, а он — кто он? Кризис среднего возраста или как там оно называется, это дурное состояние, когда вдруг начинаешь задумываться о жизни, но в последнее время Кит возвращался к этому вопросу всё чаще: я, собственно, кто? И ещё более противный: а кем бы я мог быть? Если бы выбрал профессию, а не то, что, утешая себя, звал призванием. Стал адвокатом или врачом (ха, будто ему бы хватило мозгов, а у родителей — бабок на его обучение). Если бы он стал врачом, Карла вышла бы за него? Не так. Если бы он стал врачом, осмелился бы сделать ей предложение? Кит всегда думал, что она знает о его чувствах и знала всегда. И в начальной школе, когда он таскал её учебники, и в средней, когда вступил в возраст напускного презрения к девчонкам, потому что настоящих парней интересует только велик, футбол и субботние поездки на большой стадион. И уж тем более в старшей школе, когда деланное равнодушие уступает место горячему интересу. Как можно было не знать? Да об этом все, наверное, знали. Впервые Кит задумался: «а вдруг она вообще не в курсе?», когда Карла уже встречалась с Гришей Йегером. А вдруг он должен признаться? Сама мысль об этом так его ошарашила, что он ходил, пришибленный ею, ровно до того дня, когда, столкнувшись с Карлой в хлебном отделе супермаркета, не получил приглашение на её свадьбу. «Мы с Гришей женимся, — сказала она со своей обычной улыбкой, от которой у Кита всё замирало внутри, а потом обрушивалось вниз, как в пропасть. — Приходи. Обязательно приходи. Мы ещё не рассылали приглашения, но я включу тебя в список. Прямо сейчас». Она достала телефон и записала в заметках «приглашение для Кита». И они разошлись: Карла на кассу, а он в конец зала, где охреневал от такого поворота событий следующие полчаса, пока менеджер не подошел спросить всё ли с ним в порядке. Какое-то время ушло на фантазии, в которых он врывался в церковь (а свадьба, как гласило пришедшее неделю спустя приглашение, была самой традиционной) и уводил невесту из-под венца. — Я люблю тебя, Карла! — Я так долго ждала этих слов, Кит! Потрясенные гости, разбитый жених, шум, скандал, а потом они уезжают из города к побережью. Оба остались жить в Шиганшине. Карла вышла за Гришу и из Шульц стала Йегер. Кит клялся себе, что накануне напьется вдрызг, но он, вообще-то, не пил и, как хороший гость, пришел на свадьбу с букетом. Удивительное дело, но вблизи Гриша ему даже понравился. Разве его вина, что Кит просрал в этой жизни всё, что только мог просрать? Профессию, личное счастье, спортивную карьеру. Хотя тренерство, что скрывать, по-настоящему ему нравилось. Да, он, черт возьми, понимал, что из его ребят не выйдет профессиональных игроков. И никогда не приедут к нему репортеры, чтоб расспросить первого тренера футбольной звезды о её первых шагах. Ну так и что? Сам Кит когда-то мечтал стать настоящим спортсменом. И был, надо сказать, весьма неплохим раннинбеком даже не в школе, а в колледже! «Подающим надежды», как тогда говорили. Ещё одни надежды, которые не оправдались. Когда пару лет спустя Карла родила сына, Кит за неё даже порадовался. Она выглядела счастливой. Кит так давно знал её и так же давно любил, чтобы сродниться с ней в своих тайных мыслях. Годы спустя из них почти исчезли те самые желания, которые именно она впервые в нем пробудила. Боже, он уже почти не мечтал быть с женщиной, на которую когда-то впервые дрочил. Как летит время! Когда к ним явился жить Гришин сын (этот умник был, оказывается, женат раньше, да ещё и с ребенком!) и его устроили в единственную приличную в городе школу, Кит какое-то время подумывал, не завлечь ли парня к себе. Да, в команде полный комплект, скамейка запасных в два ряда забита, но он что-нибудь придумал бы, как-то впихнул бы. И с Карлой они сталкивались бы не только, чтоб поздороваться и изредка пообедать вместе в школьной столовой, когда у обоих «окно» между уроками. Она подходила бы узнать, как у пацаненка дела. Кит подробно живописал бы. Пока он всё это прокручивал у себя в голове, паренька прибрал к рукам Том Ксавьер, а Кит отчего-то даже выдохнул с облегчением. В самом деле, это было бы уже слишком. И нечестно в отношении ребят. Они-то в чем виноваты? Все честно заслужили место в команде, честно выполняют требования (хорошая учеба, правильное питание, дисциплина). Многие играют совсем не ради строчки в характеристике. Им нравится! Они любят игру! Вот, например, сынок Смита, Эрвин. Умнейший малый! Знает, чего хочет от жизни, готовится получать не абы какое образование, а из команды насовсем не ушел. Или вот Леви. Этот вообще вряд ли собирается в колледж, а пришел, и Кит сразу его оценил, и парнишка отлично вписался в команду, даром что коротышка. А Майк! Этот, черт побери, радеет за командное дело, как умалишенный. Лишний тренировочный день зубами готов выгрызать. Как бы из этого, правда, чего не вышло. Хотя, Майк, вроде, парень разумный. Кит побаивался, что дисциплина провиснет, когда у того появилась девчонка, не как обычно, а по-настоящему (это-то Кит видел), но нет, всё в норме, и девочка его даже не ходит глазеть на тренировки, не отвлекает. Эти их мальчишеские любови! Сколько Кит навидался их за свою тренерскую работу! И драмы, и скандалы прямо на поле, и сорванные с головы шлемы, потому что она с трибуны ушла. И расставания. Постоянные расставания, потому что это нормально в их возрасте: сходиться, расходиться, сходиться с новыми. Быть влюбленными и не признаваться никогда ни за что, надеясь, что возлюбленная сама догадается. Может, это он один такой идиот, но каждый раз глядя на своих пацанов, хочется встряхнуть какого-нибудь особо беспечного и наорать: дебила кусок, держись за неё, может, ты без неё всю жизнь дышать нормально не сможешь! В свои тридцать пять Кит всё ещё мог пробежать сотню ярдов за десяток секунд, но дело в том, что Карла Шульц стала Карлой Йегер и переехала на другой конец города. И к ней, как быстро он теперь ни бежал бы, ему уж хрен добежать.