Порко
Каждую вторую субботу месяца отец возил их на стадион в своем видавшем виды зеленом «субару». Потом, когда Порко был в третьем классе, машину, наконец-то, сменили на новую, но именно та, старая, так и ассоциировалась с праздником. С восторгом и абсолютным счастьем. Мама не разрешала им есть в забегаловках и готовила сэндвичи с индейкой с собой, заворачивала их в два слоя бумаги, клала в корзинку овощи в пластиковом контейнере и яблоки. Отец должен был проследить, что они, Порко и Марсель, пообедали. — Испортите желудки, никакого вам футбола, не бывает футболистов с больными желудками. Аргумент работал на ура. А мамины сэндвичи всё равно же самые вкусные! В одном отец жульничал: покупал на троих большую бутылку колы, и они вместе выпивали её в таймаут. Колу мама тоже не одобряла. Задница Порко ещё вмещалась на половине стадионного сидения, а ноги болтались, не доставая земли, когда он уже знал: футбол — вот, что нужно ему в жизни. Вот, чем он хочет быть занят. Да! Это он, будущий, в защите, которая делает его плечи в два раза шире, в шлеме, с капой во рту и мячом в руках. И это он бежит, бежит, расталкивая защиту команды соперника, распинывая их, как пустые пластиковые бутылки, а впереди шестиочковая зона. А позади Марсель. Это он отдал Порко пас. Это их общая победа. А на трибуне отец. И мама тоже, хоть ей и вечно некогда съездить на стадион, но на игру сыновей-то она приедет! В младшей школе, куда годом позже Марселя пошел Порко, была только секция легкой атлетики. Беги, как дурак. Даже без мяча. Просто быстро переставляй по дорожке ноги — и молодец. Порко не нравилось, но Марсель сказал, что это хорошая подготовка: квотербек и раннинбек должны быстро и уверенно бегать, у бега тоже есть своя техника. Словом, Марсель пошел в бегуны, и Порко поплелся следом. В средней школе пришлось выбирать между бегунами и баскетболистами. Бегал Порко отлично! Если так подумать, за все эти годы он от океана до океана пробежал. А может даже туда и назад! — Мелковат ты, конечно, — сказал баскетбольный тренер, — ну да ладно, поглядим, как впишешься. Порко вписался, хотя баскетбол его особо не вдохновлял. Но там хотя бы был мяч! Уже что-то. Марсель, правда, остался в легкоатлетах, Порко спрашивал: «тебя не достало?». «Да нет, — отвечал тот, — нормально», и даже взял награду на юношеском полумарафоне. А Порко в это время учился забрасывать мяч в кольцо с середины площадки. И к старшей школе, надо сказать, делал это лучше всех! Команда их, правда, ничего особо не выигрывала, но не то чтобы Порко по этому поводу переживал. Он ждал! Он мечтал! Он знал, в старшей шиганшинской школе есть команда по американскому футболу! Ещё немного, ещё вот чуть-чуть, чуть-чуть. Все летние каникулы не находил себе места, гонял Марселя по заднему двору, изображая попеременно то нападение, то защиту. — Почему ты ещё не в команде? — допытывался он Марселя весь предыдущий год. Привык, что Марсель всегда на шаг впереди. Они же погодки, вот он на один год вперед и шагает. Прокладывает дорогу. Порко следом старается не подкачать. — Да туда такая очередь, — объяснял Марсель. — Просто так не пробьешься. Попробую в следующем году, как раз половина нынешнего состава выпустится. — Я тоже приду! — Ну так само собой! Порко пугали футбольным тренером. Он не понимал, о чем вообще речь. Орет? Раздает подзатыльники? Пффa! Это проблема? После лет и лет тупого бега и потом унылого бросания мячика на площадке, где тебя даже не имеют права сбить с ног так, чтоб перехватило дыхание. Да Порко насрать! Пусть на него орут, когда он в команде. Пусть на его орут, когда он в защите и бежит к заветной шестиочковой зоне. Да пусть орут хоть усрутся! В первый год старшей школы тренер Шадис скользнул по нему взглядом и даже не вызвал на поле. Но Марсель попал в команду, и это немного разбавило горечь. Альтернативой был бейсбол. Порко, когда ему это предложили, поморщился и ответил, что подождет. В следующем году часть футболистов опять выпустится, как и неудачники, просидевшие все школьные годы на скамейке запасных. И Порко, примелькавшийся на каждой тренировке, куда ходил, будто тренировался сам, наверняка попадет в команду. Шадис уже поглядывал на него с интересом. Он-то тоже понимает, что пробелы надо заполнить достойными игроками, а Порко за год сильно подрос и раздался в плечах. О да, может, раньше это было не так заметно, но теперь-то только слепоглухонемой дурак не увидит: Порко Гальярд — идеальный игрок. В августе, когда тренер Шадис собрал на поле желающих пробиться в команду, Порко был в идеальной форме. Несколько явившихся одноклассников не могли составить ему достойную конкуренцию, на что только надеялись, два дрища? На новенького, только-только переведшегося в их школу, Порко даже не обратил внимания. Новенького звали Райнер Браун. В Шиганшину он переехал с мамой, учительницей истории, отца с ними не было, и неизвестно, существовал ли он в составе семьи вообще. Краем уха Порко слышал, как Райнер рассказывал Шадису, что в своей прошлой школе играл в защите. Былые заслуги, подумал Порко, не засчитываются, не трать чужое время, парень. Мимо пробежал Майк Закариас, одноклассник Марселя. Марсель накануне рассказывал, прошел непонятный слух, якобы квотербеком в этом году будет Майк, вместо Эрвина Смита. «Хоть бы неправда», — сказал Марсель, расковыривая вилкой сосиску. А Порко, в общем, было плевать. — Что будешь делать, если и в этот раз пролетишь? — спросил Марсель, потрепав Порко по плечу. — Уйду к бейсболистам, — заржал тогда Порко. Они с Райнером Брауном вышли на поле одновременно. То ли дело в былых (небось и выдуманных!) заслугах, то ли в том, что Кит Шадис слепоглухонемой мудак, Порко так и не разобрался. Последнее вакантное место в основной команде занял Браун. Порко предложили скамейку запасных, надо думать, на случай, если проклятый Браун сломает ногу. Но год подходил к концу, а у того, какие только Порко лучи поноса ни посылал, руки и ноги были всё ещё целы. А впрочем, какая теперь уже Порко разница? Он играет в бейсбол.Эрвин
Эрвин бросил связку на полочку, и ключи звякнули на весь дом. Наверху зашуршало, по полу прошлепали босые ноги, простучали по лестнице, и в дыре пролета показалась взлохмаченная макушка. — Ты рано. — Меня Леви привез. — А… Там в кухне сэндвичи разогретые. Леви, привет! Леви поднял руку: — Привет, мелкий. — Сэндвичи, — сказал Эрвин, сбрасывая сумку на стул и снимая куртку. — А суп кто будет есть? Говорю, подумал он, как старый пердун: кто будет есть суп, кто будет питаться по-человечески, кто будет следить за своим желудком, чтоб не угробить его к двадцати годам? Макушка с лестницы пропала, но Эрвин крикнул: «Эд!» — и она появилась снова. — У меня туча всего сегодня, а в семь занятие онлайн. — Полчаса, — буркнул Эд. — Я сегодня позже пришел. Меня-то не подвозят. — Ничего, — сказал Эрвин. — Будут в следующем году. В старшей школе у многих появляются машины, обычное дело, и если ты в хороших отношениях с одноклассниками, в таком городе, как их, всегда кому-нибудь по пути. Когда старшеклассником стал Эрвин, отец предложил: машина и расходы на неё или те же суммы в копилку будущего образования. Эрвин выбрал второе. Когда этот выбор встанет перед братом, он вполне сможет выбрать машину, а потом, вместо спокойной подготовки к колледжу, пахать всё лето на мойке машин, чтобы заработать на курсы и дополнительные занятия. Свободная страна — свободный выбор. Наверху что-то тяжело шлепнулось на пол, и следом разлился мелодичный девчоночий смех, такой заразительный, что Эрвин улыбнулся и сам. Глянул на Леви, тот улыбался тоже. Они переглянулись. Эрвин наклонился и быстро чмокнул Леви в верхнюю губу: — Посидим полчаса внизу? Леви только пожал плечами, как бы показывая, что ему вообще всё равно: куда Эрвин посадит — там и сядет. Эрвин расстегнул рукава рубашки, закатал их повыше — рубашке всё равно дорога в стирку, но одно дело отстирывать пот и пыль, а другое — томатный соус, и зарылся в холодильник, как бур в угольный пласт. Высунулся обратно, достал из шкафа кастрюлю, наполнил водой. Открыл шкафчик, до отказа забитый упаковками и пакетами. — Помощь нужна? — Ещё нет. Как только понадобится, я сразу по полной тебя заэксплуатирую, — пообещал Эрвин и, проходя мимо, мазнул Леви рукой по плечу, но тот успел поймать его пальцы. Быстро поднес к губам, и Эрвин глубоко-глубоко вдохнул. Он вернулся к лестнице — наверху уже не хохотали, но шуршали и возились — и крикнул: — Эд! На сей раз макушка в пролете не появилась, брат просто отозвался: — Чего? — Рамона будет спагетти? Я варю. Наверху скрипнула дверь ближней — Эдовой — комнаты, и звонкий голосок ответил за себя сам: — Я буду! Привет, Эрвин! — Привет! Тогда готовлю на всех. Спагетти спрятались в глубинах шкафчика, пришлось выложить на стол и ракушки для фаршировки, и листы лазаньи, и гнезда, с которыми отец умел управиться так, что ужин становился праздничным, и даже подавал их гостям. — Леви, — сказал Эрвин, стоя с рукой по локоть в шкафчике, как ветеринар, осматривающий корову, — достань, пожалуйста, томаты. Там. В банке. Леви уже знал, где это — там. Когда он в первый раз оказался на этой кухне, Эрвин долго не мог понять, что не так. Грязно? Да вроде бы убирают по графику, Эд, конечно, отлынивает, но грязи после его уборки точно не остается. Тем более тогда накануне убирался отец. Тесно? Да нет, вроде бы, обычная кухня, уж всяко просторнее, чем в квартирах. Потом дошло: Леви понравилось! Свой дом, своя просторная кухня. Шкафчики, набитые едой про запас. Тогда Эрвин ещё не до конца понимал, что это значит. У всех его друзей были такие кухни и такие дома. — Есть такая, а есть такая, — раздался голос Леви снизу, консервы хранили в нижних шкафах, как выражался отец «в целях безопасности», ни один кронштейн не гарантирует, что шкафчик, нагруженный парой десятков железных банок, не рухнет на варочную поверхность или на стол. Выбор, как оказалось, был между маленькой и большой банками. — Давай, — сказал Эрвин, — побольше. Нас много. Ой, и зелень, зелень достань. Кажется, был базилик. — Понял, — проворчал Леви, — соус на мне. Он был в футболке, потому рукавов, чтобы закатать, у него не было. Он снял с крючка фартук, подвернул в поясе, повязал и вымыл руки, капнув на ладонь геля для мытья посуды. Мыл тщательно, чуть ли не до локтей, и выскребая под ногтями, чем напомнил Эрвину хирурга, готовящегося к операции. Вытерся не тканевым, висящим тут же рядом со стегаными рукавичками, а бумажным полотенцем. Всё одноразовое — вспомнил Эрвин его давнее пояснение — гигиеничнее. Это был его таракан — чтобы гигиенично и чисто. Во всем. Эрвин это уважал. Леви нашел в посудном шкафу самую глубокую сковороду, которую использовали для фритюра, присобачил к ней ручку. — Стрелять будет во все концы, — предупредил он. — Поберегись. Готовил Леви, надо сказать, отлично. И, что важно, готовил из самых простых продуктов самые разнообразные блюда. Даже отец, который пару раз оказывался днем дома, и это совпадало с визитами Леви, оценил его готовку и взял на заметку пару рецептов, если это можно было назвать рецептами. Их принцип состоял в «не дай остаткам чего угодно заплесневеть в холодильнике, а если это что угодно залить томатным соусом или яйцом — считай деликатес». Эрвин закинул спагетти в бурлящую воду. Леви капнул на сковороду немного масла и тщательно промывал листья базилика под проточной водой. Да всё равно термообработку пройдет, сказал бы Эрвин ещё полгода назад. Теперь он молчал. Теперь из рассказов Леви он знал, какие бывают кухни и что на них водится. Увидь он это воочию, пожалуй, тоже перемывал бы каждый листок. Просто из остаточной памяти. Наверху опять раздался смех: звонкий — Рамоны, ломкий и грубоватый — Эдварда. Эрвин покачал головой: вырос малец. Отец не возражал, чтобы они приводили девушек. Карманные деньги включали в себя и расходы на презервативы, а в саму личную жизнь сыновей он не лез. Один только раз, ещё в начале учебного года, спросил: — А вы что, поссорились с Карен? — Нет, — ответил Эрвин, — просто расстались. Ещё в феврале. Отец не сказал, дескать, как жаль, какая приятная девочка и из такой хорошей семьи, просто пожал плечами и перелистнул страницу интернет-журнала. Когда он сам сидел за столом с ноутбуком, то не требовал быть за столом без гаджетов от сыновей. Только став старше, Эрвин задумался, а включают ли личные расходы отца — расходы на контрацепцию? В серьезных и продолжительных отношениях отец после развода, что называется, замечен не был, однако же о чем это говорит? Да ни о чем. Они друг у друга не на виду, отец несколько раз в неделю ездит преподавать в Трост, в тамошний колледж. Когда Леви попал в дом впервые, он, как вежливый человек, обошел книжные полки в гостиной. Остановился перед фотографиями. Открыл рот и закрыл. Эрвин думал, он уже не решится, поэтому его пояснение совпало со всё-таки заданным вопросом: — Это кто? — Это мама. Неподготовленного человека мама не впечатлить не могла. — А она?.. — Капитан ВМФ. — То есть это?.. — Нет, это не маскарадный костюм и не фотка с Хэллоуина. — Охереть! — Ну, когда мы с Эдом родились, она была в звании помладше. Эрвин не оправдывался. Мамой они привыкли гордиться. Мама — это как национальная героиня. Ты искренне горд её самоотверженностью и пользой для страны в целом, но, как и всякая героиня, она где-то далеко-далеко. Не здесь. И ты просто любишь её на расстоянии. Эрвин с этим вырос. Он плохо помнил время, когда мама ещё жила с ними, с отцом. В памяти мелькало, как размытое фото, воспоминание, где она, не в форме, а в домашнем платье сидит на лестнице и что-то показывает Эрвину на раскрытой ладони. У неё большой-большой живот, волосы заколоты наверх, она улыбается. Очень хорошее, светлое воспоминание детства. Родители развелись, когда Эду было одиннадцать месяцев. Очень тихо, очень спокойно. Эрвин не мог припомнить скандала или хотя бы крика, или напряженной атмосферы в доме, а дети ведь всегда чувствуют такие вещи. Или так только считается? Отец никогда не препятствовал их общению с мамой. Видеться, правда, получалось нечасто, но это было привычно. Нормально. Такая вот у них семья. Содержат их родители вместе, а живут они с отцом. С папой. Эрвин не представлял, как от этого можно быть несчастным. Всё же в порядке! Все живы, здоровы и каждый занимается любимым делом. Когда Леви рассказал о Кушель — Эрвин это просто принял. Это не разрушило его мир, систему взглядов, понимание о семье. Нет, ничего такого. Просто вдруг оказалось, что иногда мамой нельзя гордиться. Но её можно очень (очень-очень, бесконечно) любить. — Твою ж!.. — вскрикнул Леви и накрыл сковороду крышкой. Соус, вместе со всеми специями, базиликом и найденной в ведерке с зеленью петрушкой стрелял, как заправский снайпер. — Ща-а. Три минуты, и я тебя сожру. На его щеке растеклась капелька соуса, Эрвин быстро глянул в сторону холла, наклонился и слизал её. В ту же секунду по лестнице застучали шаги уже не босых ног: одни — в домашних кедах, другие — в тяжелых ботинках на толстой подошве. — За-а-апа-ах! — выкрикнула Рамона, вскинув руки, и словно бы вся всколыхнулась в этом жесте. Свои черные волосы она забрала в пучок, заколкой служили два карандаша, воткнутые крест-накрест. — Леви! — обрадовалась Рамона ещё сильней. — Сколько счастья, — пробормотал тот, помешивая соус лопаткой. Газ он уже выключил, но проверял всё равно с осторожностью, вдруг опять брызнет, и ведь обязательно в глаз! — Ты готовишь лучше всех! — А ты? — А я ленивая. Эд расставил тарелки. Заглянул в кастрюлю (Эрвин только-только слил воду): — Надо папе оставить. — Оставим соус, — сказал Эрвин. — Спагетти надо свежие. — Так у тебя же сегодня занятия. — Правильно, вот ты и сваришь. Позаботишься раз в жизни о родном папе. — И так всё на мне повиснет, когда ты в колледж свалишь! — Такова твоя печальная доля, дорогой младший брат. Эд возмущался долго и громко, Рамона хохотала, наматывая спагетти на вилку, а Леви сказал ей, что соус, вообще-то, должен быть с мясным фаршем, но вместо этого вот, ешь консервированные тефтели в томате. Когда Эрвин с братом сели за стол, трети плошки соуса уже не было.Леви
— Мама, я дома! Ответа пришлось ждать пять секунд. Все эти пять секунд Леви простоял с зажатым в кулаке ключом, недвижно, окаменев. — Я в кухне, мышонок! — раздалось близко, будто над ухом, квартирка-то крохотная. — У меня руки в муке. Леви выдохнул, сунул ключ в карман куртки. Здесь около двери висело что-то похожее на ключницу, деревянная панель с крючками, но ни одного ключа на ней не висело. Мама свой прятала в сумочку, Кенни свои швырял — целую связку, между прочим, она грохотала на всю квартиру — куда ни попадя, а потом, опаздывая, вечно с матюками искал. Леви свой клал в одежду: в куртку — в холодный сезон, в джинсы — в теплый. Никак не получалось переучиться, хотя такого, чтобы пришлось выбегать из дома и нестись, куда глаза глядят, не случалось уж года три, а может и все четыре. Привычка, сказал как-то Эрвин, вторая натура. И улыбнулся. И Леви тогда подумал, что и правда, это же всё просто привычки. Как та, из-за которой он прячет документы и сбережения под подушкой. Просто так. Обычная такая подростковая привычка, наверняка кто-то из этих благополучных чуваков и девиц из домов с мансардами тоже так делает. — Ты задержался, — сказала мама. Леви остановился на пороге кухни, чтобы не нанести с собой уличной грязи и запаха туда, где готовится пища. — Подвозил одноклассницу, — ответил на это Леви и даже не запнулся. Ложь — грех, но ещё больший грех — правда, которую он скрывает. — Опять? — в мамином голосе не звучало упрека, только где-то, фоном, беспокойство и легкая-легкая грусть. — Ну надо же с людьми общаться. — Я надеюсь, ты ведешь себя достойно, мышонок. Леви только улыбнулся в ответ. Улыбка — это то, что маму утешает, успокаивает. Его улыбка теперь для неё, как её улыбка для него — маленького, когда всё исчезало: и холод, и страх, и голод (ну, почти что), стоило ей улыбнуться ему, взять на руки и прижать. У неё тогда постоянно были кофточки с вырезами. И рубашки без верхних пуговиц. И майки, растянутые до такой степени, что всё белье наружу… если оно было вообще. Ничего этого Леви не замечал. Мама улыбалась ему. Мама его обнимала. Она единственная во всем мире — большом, пугающем, холодном и грязном мире — любила его. Любила по-настоящему. В этом Леви, что бы ни случалось в их жизни, не усомнился ни на одну секунду. Он рос без отца. Можно даже так сказать: в его окружении вообще отсутствовало это понятие: «отец». Это что, какой-то постоянный мужик, который живет вместе с ним и мамой, работает, приносит в дом деньги и мама может не думать о том, где ночевать завтра и что поесть? Оно? Нет, такого у них не было точно. Леви рано понял, что мужчина — это на время, и проблем от него всегда будет больше, чем толку. И бутылки в комнате. И тошнотворный запах. И мамина улыбка — вроде такая же, но Леви умел различать: часто эта улыбка ничего не обозначала. Пьяный человек или всех ненавидит, или всех любит, или спит. Было нормально, когда попадался третий вариант, совсем херово — когда первый. А сама-то мама относилась ко второй категории. Всё было в относительном порядке только в перерывах между «отцами». Эту аксиому пришлось немного пересмотреть, когда в их жизни вдруг появился Кенни. То есть, в маминой жизни он и до этого когда-то был, а вот у Леви — нет. Дядя. Дядя встал на пороге, загородив весь дверной проем. Медленно обвел комнату глазами. Леви отступил вглубь комнаты, примериваясь, до чего может дотянуться тяжелого, чтобы этого лося оглушить. Мама спала на кровати, разбросав руки в стороны, рот приоткрыт, а лицо безмятежное-безмятежное. И запах. Леви к нему с детства привык. — Как зовут тебя? — спросил лось. — А ты кто такой? — ответил вопросом Леви. Ничего пригодного, чтобы стукнуть и вырубить, он так и не присмотрел. Ну разве что стулом треснуть. Леви было тринадцать лет, ростом он, мягко говоря, не вышел. — Отвечай, когда спрашивают. Леви набычился. Отступить к окну, значит, оставить в опасности маму, которая даже не слышит, что в комнате посторонний. Он стоял, не зная, что ему делать. Такая дурацкая ситуация, и зачем только дверь открыл? Они жили тогда в меблированных комнатах, учился Леви в самой занюханной школе. Единственной, куда его в том городе согласились взять. Визитер ждал, а Леви не спешил отвечать. Тогда тот вздохнул, расстегнул пуговицу плаща, снял, бросил плащ на продавленное кресло и ответил сам: — Если вот это бухое тело — твоя мамаша, то я тебе дядька. Леви был ещё дите. И верил, что чудеса случаются. С Кенни жизнь должна была войти в новое русло. С переездом, с новой школой, без мыслей: «а что мы будем есть вечером?». Леви верил, что всё переменится. Верил, что выбравшись из этого болота, где рухлядь, грязь и вечно какие-то мужики, мама не будет пить. Она пила от тяжелой жизни. Она так и говорила, обнимая его, маленького, а Леви чувствовал, как некрепко мама стоит на ногах: «Прости меня, мышонок. Я так люблю тебя. Просто мне тяжело. Очень тяжело». Леви спрашивал, что он может для неё сделать, но мама уже не слышала. Кенни, как очень скоро выяснилось, ни черта не был посланцем небес. Мутил какой-то нелегальный бизнес, к нему постоянно приходили какие-то люди, он куда-то постоянно ходил. Всегда в своем плаще, который оказался не черным, а коричневым, когда Леви его отчистил. Их жизнь с появлением Кенни стала другой… а мама осталась прежней. Не было нужды увозить её от собутыльников, она сама их находила. На прежнем месте Леви хотя бы знал, где найти её и откуда тащить домой, а тут нет. Пару раз он не мог найти маму по несколько дней. Кенни приходил домой тоже не ежедневно, он арендовал гараж и перебивал номера на краденых тачках. Тюнинговал их так, что владелец и не узнал бы, хоть сто раз пройди мимо по улице. Леви оставался один. Сначала ждал (хотя знал — ждать нечего), потом искал, ходил по притонам, заглядывал под драные покрывала, под которыми храпели вдрызг пьяные алкаши. Однажды, кажется, наткнулся на труп. Человек — он даже не понял, мужчина это был или женщина — лежал бревном и не дышал. Леви зачем-то протянул руку потрогать, не холодный ли, но испугался и отдернул её, и убежал прочь. Обычно мама через несколько дней появлялась сама, но однажды её не было уже дней пять, Кенни всё не появлялся, и тогда Леви сам ему позвонил. Кенни только слушал и мычал в трубку «понял, угу». Он появился через пару часов. На плече у него, завернутая в коричневый плащ, лежала мама. Кенни остался на ночь. Утром выгнал Леви в коридор, но Леви всё, конечно же, слышал. Слышал, как скрипнуло кресло, когда Кенни в него сел, как мама, отпив минералки, тихонько икнула. Как Кенни сказал: — Ну? — Голова болит, — еле слышно отозвалась мама. — А другого ниче не болит? Привычное? Мама огрызнулась, Кенни хохотнул, как ворона каркнула: — Слышал бы дед, как говорить умеет его маленькая Кушель. — Бля… Только деда не поминай. — Да уж счастье, что не дожил старик. Мама ничего не ответила. Опять отпила воды, опять икнула. А Кенни сказал: — Нравится тебе эта жизнь — валяй, живи так. Нравится просыпаться рожей в блевотной луже и сосать за бутылку — дело твоё. Я умываю руки. — Кенни… Леви приник ухом к замочной скважине и впитывал каждый звук. — Ты делаешь свой выбор, я делаю свой. — Кенни. — Ну? — Я попробую. — Да неужто? — Я брошу, я тебе обещаю. Ради Леви. Кресло заскрипело душераздирающе — Кенни поднялся. — Вот и помни об этом, — сказал он. — Помни о своем пацане. Он на тебя надышаться не может, это у любого сосунка так: мамка есть мамка. Но смотри, Кушель, сосунком он не всегда будет. Когда время настанет, он тоже свой выбор сделает. Мама срывалась дважды. Кенни ругался, орал, на второй раз ушел и не появлялся неделю. Было лето, каникулы, и Леви думал, что на очередной год он в школу не пойдет, будет работать, не ребенок уже, но Кенни вернулся. Посмотрел на Леви, посмотрел на Кушель (она пила четыре дня подряд, потом плакала, потом обещала, что больше не будет и вот уже три дня как держалась) и сказал: — Я уезжаю. Тебя, крысеныш, без разговоров с собой беру. Тебя, семьи позорище, только если бутылку разве что во сне видеть будешь. Всё. Думайте. Они остались вдвоем, а ночью Леви сел к маме на кровать и позвал: — Мам? Она не ответила. Бросилась, обхватила его руками и так рыдала, что Леви испугался сильней, чем когда поворачивал ей голову, чтобы не захлебнулась рвотой. — Мам, — уговаривал он, — ну мамочка. А у неё словно вся прошлая жизни утекала вместе с теми слезами. Тесто стояло в двух больших мисках, а мама замешивала ещё одну. Начинки для пирогов дожидались в кастрюлях: мясо, грибы и творог с зеленью. — Ого! — Леви обозрел всё это, поднявшись на цыпочки. — Часть вам, — сказала мама, улыбаясь, — часть на собрание. — Ага. Знаю я эту часть. — За доброту и поддержку надо быть благодарными. Да без пизды, подумал Леви. Благодарность — дело хорошее во всех, как сказал бы Эрвин, системах морали. — Как думаешь, — спросила мама, налегая на тесто, оно проминалось под её руками, как мягкий-мягкий пластилин, — может быть, на вашу будущую игру тоже напечь пирогов? Для родителей и для вас. — И, увидев гримасу на лице Леви, поддела: — Надо же общаться с людьми. — Идея мне нравится, — сказал Леви, мама подалась вперед, он чмокнул её в щеку. — Только не переутомляйся. — Что ты! Мне нравится! Вот и хорошо, думал Леви, раздеваясь у себя в комнате. Пироги, нормальные люди вокруг, вечерние посиделки за чаем. Мама им так гордится! Он, конечно, учится не то чтобы замечательно, сказываются все эти недошколы, когда он был мелким и закладывался, что называется, фундамент, а теперь, как ни старайся, всё-таки до хера тяжело. Но зато он играет в футбол, и тренер Шадис даже сказал, когда встретил Леви с Кушель в супермаркете, что команда с его приходом многое обрела. Мама сияла ещё неделю, пересказывала это Кенни, соседям и, Леви руку дал бы на отсечение, собранию, куда таскает все эти свои пироги. Она им гордится, своим мышонком. И Леви ни за что не готов её в этой гордости разуверить.