Четвертый период

Зик перевернулся на другой бок, и ребро тут же напомнило о себе тупой болью. Что обидно — это даже не Закариас его приложил, а Порко, когда пытался… Пытался что? Оттащить с поля боля? Хороший парень, этот Порко, правда, немного дурак. На ребрах уже налился синяк. Отец его осмотрел и сказал садиться в машину — едут в клинику на рентген. Зик сказал: подождет до завтра. Отец поскрипел зубами. Верно, подумал Зик, не в том уже возрасте и не тех я уже размеров, чтобы ты взял меня под мышку и потащил против воли. Подождет. Даже если ребро и треснуло, что же. Разве что долго нельзя будет бросать мяч, но теперь это, наверное, перестанет иметь значение. У мистера Ксавьера было такое лицо, такие глаза, он, казалось, готов был сию же секунду отказаться от тренерства бейсбольной команды, если её существование приводит к такому… Такому… Он только всё приговаривал: — Потерпи, Зик. Потерпи, мальчик. А терпеть было нечего. Боль, как таковая, ещё не пришла. Только онемело лицо, и странно, будто нагретую спицу в ноздрю сунули, жег нос, да звенело в голове, словно кто-то дунул в дудку прямо около уха. Именно мистер Ксавьер поднял Зика с пола раздевалки, где он сидел, привалившись спиной к шкафчику. Сперва появился его голос: — Что? Что за происшествие перед самым уроком? Ну! Разойдитесь, разойдитесь. — Потом пауза, шаги и сдавленное: — Боже правый, Зик… Выглядел Зик, должно быть, паршивее некуда, а чувствовал себя вполне ничего. Честно! — Ты встанешь? — спросил мистер Ксавьер самым теплым голосом, словно Зик впервые надрался на вечеринке, и неверные ноги уронили его около уличного фонаря. «Встану» — хотел он ответить, но когда попытался пошевелись губами стало… нет, не больно, но ощутимо неприятно. Тогда Зик кивнул. В голове поплыло. — Не мотай головой, — попросил мистер Ксавьер, — у тебя может быть сотрясение. Дай сюда руку. Вот так. Поднимайся. Разойдитесь, ребята, разойдитесь. Позовите тренера Шадиса. — Зачем это? — спросил кто-то. «Чтобы присмотрел за вами, идиотами, урок-то вот-вот начнется», — подумал Зик с раздражением. Так, в обнимку, они дошли к медсестре. Та, к счастью, не стала дурить и спрашивать, не свалился ли Зик с лестницы, не запнулся ли носком о собственный ботинок и рухнул лицом на чей-то кулак. Сказала сразу: — Я обработаю, но тут понадобится врачебный осмотр. — Отец — врач, — сообщил ей мистер Ксавьер, медсестра, наверное, кивнула, вслух не отреагировала никак, а Зик уже прикрыл глаза. Звон в голове почти сошел на нет, но так ему было легче. В детстве Зик, чуть что, сразу зажмуривался. Мама над ним за это посмеивалась. Совсем маленькие дети (Зик читал об этом, потому что у него был Эрен, хоть к Эрену его особо не подпускали) не имеют абстрактного мышления, для них существует только тот мир, который они видят (и если мамы нет в комнате, значит, её нет нигде). А если никакого мира не видят, спрятавшись за шторами век, значит, и не существует никакого мира, ни испуга, ни боли, ничего. Зик выбирает ничего. Но медсестра попросила открыть глаза. — Из-за девушки? — спросила она, непонятно отчего веселясь. — Разберемся, — ответил мистер Ксавьер. Уже тогда он, конечно, догадывался, что ни из-за какой девушки Зик подраться с Закариасом не мог. Зик понимал это, хотя на тренера старался и не смотреть. Если не смотреть, то ничего как будто и нет. Как всё просто и замечательно! Но в целом и без фокуса с зажмуриванием тогда всё ещё было неплохо. Медсестра позволила ему прилечь на кушетку, тренер Ксавьер был здесь же: он выходил на минуту, но вернулся и сел рядом. — Нос цел, — говорила медсестра, погромыхивая в шкафчике склянками, может быть, с аспирином. — Сотрясения, кажется, нет, но надо подождать ещё. Скоро это будет выглядеть хуже, чем есть, но, в общем, ничего катастрофического. Ну, вы-то знаете, тренер. — Я знаю, — послушно отозвался мистер Ксавьер, и Зик почувствовал его теплые пальцы около своей ладони. «Я сейчас усну», — решил Зик. И, наверное, правда ненадолго уснул, потому что дальнейшее походило на пробуждение от хорошего сна. Примчалась Карла. Беспокойная женщина. Беспокойная и хитрая. Мистер Ксавьер, воспитанный человек, потеснился. Карла влезла на его место, но не на стул, а присела на корточки, взяла за руку. — Зик? Она взяла не как мистер Ксавьер, а по-настоящему, всей ладонью, и руке стало тепло. Зик притворился бы, что уснул, но тогда пришлось бы оставить руку. Он подобрал пальцы под ладонь, получился слабый кулак. — Зик, ты слышишь? — Он слышит, — ответила за него медсестра. — Придремал, наверное. — Придремал?! Да у него сотрясение! — Вряд ли. Когда падал, говорит, головой не ударился. Зик смотрел из-под опущенных век и видел, какой взгляд метнула Карла. — Кто? Кто это натворил? Зик молчал. Мистер Ксавьер сказал, потому что не мог не сказать, потому что школа — его работа: — Кажется, Майк Закариас. Не всё ли равно, кто, подумал Зик. Тебе-то. — И вы мне говорите, нет сотрясения! — Я говорю, что вряд ли. Подрались мальчишки, головой он не бился. — Зик?! — Не кричи, — попросил он, и разбитая о зубы губа засаднила, едва подсохшая корка лопнула, Зик чувствовал эту трещинку, даже не трогая языком. Он открыл глаза. — Почему ты? — Почему я — что? — переспросила Карла. Вид у неё был самый дурацкий: кривой хвост, мятая футболка с подростковым принтом, и само выражение лица — дурацкое. Эти распахнутые глаза. Как олениха, честное слово. «Олениха ты», — хотел сказать Зик, но трещинка болела. Карла каким-то образом поняла: — Я позвонила Грише. Папе. Он занят, у него операция, но ему обязательно передадут, и он приедет. Поедем в другую больницу? Или сразу к папе? — Не надо. Никуда. — Зик. — Я в порядке. Он правда чувствовал себя не так плохо. Болела губа, онемел нос и глаз как будто не до конца открывался, но это ещё надо понаблюдать, это, может быть, кажется, из-за того, что Зик лежит. Он приподнялся на локтях, поднял руку и отстранил Карлу от себя. Не трогай. Зачем ты примчалась? — Мистер Ксавьер привез бы меня, — трещинка давала о себе знать на каждом звуке. — Не болтай, — попросила Карла ласковым голосом, от которого сердце ухнуло в желудок. — Том уже сделал достаточно. Зику её тон совсем не понравился, но ещё больше не понравилось, что мистер Ксавьер стал оправдываться: — Я был в тренерской. — Перемена, — перебил его Зик. — Ещё была перемена. Дальше — хуже. Упрёки мистеру Ксавьеру, Зику — жалость и навязчивая забота (медсестра всё сделала и не было нужды лезть в лицо платками, нашатырем и пальцами), нервные рубленые фразы — медсестре, которая будто бы виновата, что она не может прямо на месте сделать рентген, МРТ и полный пакет анализов. — Во всем разберемся, — увещевал её мистер Ксавьер. Карла не удостоила его ответом, смотрела почему-то только на Зика, и от её взгляда лицо жгло, как не жгло от ссадины. — Я не могу оставаться на разбирательства, — сказала она, — мне нужно показать Зика врачу. Мистер Ксавьер сказал что-то про полицию. — А как же! — взорвалась Карла. — Непременно сообщат! Я сама сообщу! Нет, подумал Зик со злорадством. Ты мне не опекунша, ничего ты не сообщишь и ничем не распорядишься до приезда отца. А отец на операции. Хоть бы там было что-нибудь посложней, чтоб он провозился до ночи. До ночи не до ночи, но домой отец пришел поздно. Из клиники он поехал сразу же в школу, и Зика видел только на фото, которое — конечно же! — отослала ему верная Карла. Смотри, как я переживаю о твоем сыне, положила ему на рожу пакет со льдом. Отец сразу же поднялся к нему в комнату. Зик сделал вид, что спит, это не очень-то помогло. — Меня уже осмотрели, — пытался сопротивляться он. Отца это почему-то не проняло. Можно понять, если Зик умрет от какой-нибудь дичи, вроде внутреннего кровотечения, это скажется на репутации: как же, собственного сына не уберег, что за никудышный врач. Отец сделал то, чего не сделали в больнице, потому что Зик сказал, что ударили его только в лицо — заставил снять футболку. И увидел этот проклятый синяк. — Это ногой? — Нет. Какой ещё ногой. — Так откуда же это, позволь спросить? — Случайность. Это не связано. Отец знал, что сотрясения у Зика нет, так что позволил себе поорать. Зик слушал и думал, что очень-очень смутно помнит рассерженного отца, он был тогда ещё таким маленьким. Поэтому, может быть, и вовсе не страшно. Просто мужик, просто орёт, но он не опасен. Бил ли он Зика в детстве, шлепал ли — не вспоминается. А тут вдруг. В крик. Как испуганный за чадо отец. Как настоящий папа. Гадко. Просто гадко и всё. Зик выиграл этот раунд, повернулся на бок без синяка, к стенке лицом, показывая: разговор окончен. — Зик, — позвал отец тихо-тихо. — У меня был тяжелый день, хотелось бы отдохнуть. Погаси свет, пожалуйста. Выключатель был у самой двери. Но худшее ждало впереди и настигло Зика на другой день, утром которого он встал с ощущением, что его искусал целый рой злющих лесных пчел, а убегая от него, он попал под груженый металлом фургон. Зеркало показывало черт знает что. Даже не кого, а именно что. Зик не нашелся с лучшим определением. Что же, его предупреждали, что ткани отекут. Они отекли. Хорошие, послушные ткани. Зик почистил зубы. Не мог не почистить, но корка на губе разошлась заново. Есть такие места: колени, сгибы пальцев, губы, где долго заживает, не потому, что плохо работают тромбоциты, а потому, что всё время тревожишь рану. И не хочешь, а поделать ничего нельзя. Есть не хотелось. Хотелось холодного: напихать полный рот льда. Хотя бы воды холодной стакан в качестве альтернативы. Отец утром уехал в клинику, Зик слышал сквозь сон, как он выводит машину из гаража. Карла… черт её знает, где-то в доме. Эрен, наверное, в детской? А правда, где Эрен? Не слышно. Обычно его хорошо слышно, а тут… не спит же он в десять утра! По лестнице Зик на всякий случай спускался тихо. Не то чтобы у него получилось бы скакать через три ступеньки с этим синячищем на ребрах, и всё-таки, вдруг Эрен спит. После ветрянки он ещё дважды простужался зимой, а в такую погоду, обманчиво весеннюю, как теперь, вспотеть, стянуть на прогулке шарф и простыть — плевое дело. Зик заглянул в кухню. На кухне поджидала Карла. Именно поджидала, как норная хищница, которая затаилась и выжидает момент: броситься, вцепиться, разинув пасть. — Привет, — сказала она. Зик непроизвольно загородился плечом, сразу понял, что это глупо, Карла уже всё видела, но резко опускать плечо было ещё глупее, и он дошел до холодильника полукривым уродцем, делая вид, что так и должно быть. — Привет. Мама учила всегда здороваться. Тем более нельзя не поздороваться с той, с кем живешь в одном доме. — Болит голова? Голова болела, но Зик промолчал. Достал бутылку воды, отпил из горла, потому что решил унести её к себе наверх всю. — А где Эрен? — У Аккерманов. Они с Микасой строят космический корабль из подушек и стульев, чтобы улететь на Плутон и освободить тамошний народ. — Освободить от чего? — От всего плохого, конечно же. Молодец. Зик отпил ещё глоток, холодная вода текла по пищеводу живительным ручьем в каменной пустыне, и снова подумал: молодец, спихнула ребенка в свое свободное утро — и день свободен. Одета Карла была не по-домашнему, но и не в рабочий костюм. Джинсы и кашемировый джемпер, мягкий даже на вид. Стоит, наверное, целое состояние, ну а что, не будет же экономить на гардеробе жена врача! Если Эрен у соседей, то это надолго. У него там друзья: девочка этих Аккерманов и ещё парнишка, которого Зик долго принимал за девчонку, у них там своя компания, свои игры. Стало вдруг невыносимо тоскливо, как бывало только по вечерам, когда уроки уже сделаны, смотреть ничего не хочется, книжка не лезет в голову и остается только лежать, пялиться в потолок и чувствовать, что он один на всей земле, буквально, только он сам, а кругом звенящая пустота. Но то вечером, когда отец с благоверной внизу, в гостиной, а Эрена уже уложили спать, горит ночник, а за окном темень. А тут вдруг с утра! Это из-за чертовой тишины, решил Зик. Был бы Эрен, он бы тишину в доме не допустил. Но Эрена увели. Опять увели от Зика. Он и так-то не самый достойный старший брат, а ещё и с побитой рожей… Хорошая мать оградит от этого своего малыша. Карла ведь хорошая мать. И всё же Эрен пришелся бы очень кстати. Пусть бы играли здесь, в гостиной или в детской, Зик бы не высовывался, сел наверху лестницы и просто слушал. Ничего этого он, конечно же, говорить не стал. А Карла сказала: — Я уеду, но скоро вернусь, ты что-нибудь хочешь? Я куплю по дороге. Зик покачал бутылкой: — Пить хотел. Уже ничего. — Позвони, если надумаешь. Тебя не тошнит? — Нет. — В холодильнике творог, йогурт. Бульон только разогреть. Поесть надо, хоть немного, Зик. Не называй меня по имени, чуть не заорал он вслух. Какого черта! Кто тебе разрешал?! — Я еду в школу, — сказала Карла с таким выражением, будто сомневалась, стоит ли говорить. — Удачи, — бросил он и повернулся к лестнице, но Карла остановила его почти что робким: — Подожди, пожалуйста. Присядь. Садиться Зик не стал, оперся плечом о холодильник и постарался придать лицу выражение вежливого смирения. Тоска никак не хотела рассасываться, может быть, если подняться наверх, принять таблетки, которые выдал вчера отец, и снова уснуть, по пробуждении станет легче? Попробовать-то стоит. Так что садиться — нет. Только сядь — начнется затяжной разговор, Зик чувствовал. Раньше Карла себе такого не позволяла, но тут такой повод — удачней не будет, если, конечно, Майк Закариас не дал себе зарок врезать Зику ещё пару раз. Лицо, когда Эрвин Смит его оттаскивал, у него было такое, что Зик запросто в это поверил бы. Карла подождала, не стала настаивать на своем, и сказала, глядя снизу вверх: — Твой папа тоже приедет. У него утренний прием в клинике, никак нельзя было отменить, но он обещал быть в школе на большой перемене. У него не было возможности самому поговорить с тобой, но… Он опасается, что это… — Буллинг? — подсказал Зик, потому что паузы действовали ему на нервы. — Пусть не опасается, никто меня не травил. — Рада слышать. «Рад, что ты рада», — хотел съязвить он, но прикусил язык. Буллинг! Отлично! Зик ведь так похож на парня, у которого легко отжать карманные деньги, просто злобно на него посмотрев. Можно ли не знать его ещё больше? — Но такие конфликты не рождаются на пустом месте. — Карла отодвинула чашку и сложила руки на столе: не как училка, переплетя пальцы, а параллельно друг другу. Зик прилип взглядом к её обручальному кольцу: такому простенькому, надо же, никогда не замечал, что в нем такой крохотный камешек, осколочек, можно сказать. — Ребята из футбольной команды доказывают, что у вас с Майком случилась перепалка, и ты его спровоцировал. Мы… — сейчас он скажет «мы с папой» и Зик развернется и уйдет наверх, никакая вежливость не заставит его выслушивать, как она корчит из себя мамочку. Ни за что. Но Карла поправилась: — Я в это не верю. Насилие нельзя спровоцировать, в чужой агрессии ты не можешь быть виноват. И… и я думаю, ты поступил правильно, что не стал отвечать на неё. Вот это ход! Зик мысленно зааплодировал. Дескать, это не ты, Зик Йегер, слабак, нет, что ты, я верю, что тебе было, что противопоставить самому крупному парню школы, просто ты сознательно отказался от ответного насилия. Ого! Вот это Зик сейчас расплывется от собственной разумности и духовной силищи! М-да-а-а… — Я его спровоцировал, — сказал Зик с наслаждением, хотя каждый звук всё так же отдавался в разбитой губе. — Наверное, — согласилась Карла. — Наверное, ты так думаешь, ты знаешь ситуацию лучше, и всё-таки ваша перепалка кончилась не обычной мальчишеской дракой. — Да ну? — Ты слишком серьезно пострадал для мальчишеской драки, Зик. — У меня все зубы на месте. — Это большая удача. Карла подняла голову, поймала взгляд, который Зик, сам за собой не замечая, всё отводил. — Расскажи, — попросила она самым проникновенным — и самым фальшивым! — голосом. — Мы должны знать, что именно произошло с тобой, чтобы знать, как действовать дальше, чтобы тебе помочь. — А я прошу помощи? — В том и дело, что не просишь. Эрен не задавал бы тупых вопросов и не лез в душу. Он предложил бы Зику прокатиться на своем космическом корабле. — Зик, — Карла прогладила столешницу указательными пальцами, эдак с нажимом, но смотрела при этом вниз, подняла глаза, опустила снова, как девчонка, которая хочет признаться родителям, что делала запрещенное, и не может подобрать слов. — Зик, я знаю, мы с тобой не друзья, но в то же время хочу, чтобы ты знал: мы можем быть друзьями, если ты этого захочешь. Нам всем иногда нужно делиться тем, что у нас на душе. Правда. Для этого и нужны близкие. Знаю, тебе кажется, что ты здесь совсем один. Это, должно быть, ужасно тяжело, я не настаиваю, не хочу выпытывать у тебя, знаю, как это раздражает, но твои чувства… Словом, знай, что я всегда готова тебя выслушать. Или помолчать рядом. Просто побыть с тобой. Иногда это нужно даже самым большим фанатам одиночества. Зик? Он пытался сдержать эту дрожь и ни черта у него не получалось. Бутылка в руке тряслась так, что внутри плясали девятибалльные волны. Дрянь! Вот же лицемерная дрянь! «Ты так одинок, Зик», «ты не один, Зик», «у тебя есть семья, Зик… но сына своего я к тебе близко не подпущу, не воображай, что ты такой же член семьи, по-настоящему, что у тебя есть отец, есть брат. Вываливай на меня свои подростковые сопли, чтобы это не коснулось их, чтобы…» — Зик? Карла вскочила, в секунду обошла стол, и Зик почувствовал её руку на запястье той руки, что с бутылкой. Он разомкнул пальцы, и бутылка с грохотом свалилась на пол. Жалко, что не стеклянная, он наступил бы на осколки босой ногой и топтал, топтал, пока не перестанет трясти. — Зик, боже, я не хотела… — Не ври! Он заорал, и Карла отшатнулась, но глаза её не выражали злость или страх: «вот же неблагодарный, да он опасен!», в них читалась жалость, притом так явно, что на долю секунды Зиком завладело странное и страшное желание вырвать эти глаза, чтобы она не смотрела на него так! Чтобы не смела жалеть его. Себя пожалей, пустая бестолковая женщина! Ступени мелькали под ногами, Зик не успевал почувствовать одну, как нога уже отталкивалась от следующей. На последней он зацепился носком и едва не рухнул плашмя, но успел схватиться за кадку с лимонным деревом. Кадка рухнула, а Зик только и подумал: опять пластик. Всё в этом доме пластиковое и не бьется, ничто в этом доме нельзя сломать. Всё такое же фальшивое, как хозяйка. Дверь в комнату Зик всегда закрывал плотно, но в этот раз почему-то осталась щелка между дверью и косяком: он ведь просто выскочил за водой, на минуту, не более, а на втором этаже никого. Он сунул пальцы в этот проем, распахнул дверь настежь, захлопнул, щелкнул замком и упал в кровать, как был, лицом вниз. Боли он почти не почувствовал, хотя подзажившая корка лопнула и из губы потекла кровь. Его колотило. Он жалел об одном: что не может вывернуть себя наизнанку и отмыться от этой жалости, единственной неподдельной, и как назло, именно настоящее и есть самая мерзкая дрянь! Она вообразила, что понимает его! Что понимает его одиночество и то, как он лежит один и смотрит в полоток. Глаза и губы защипало прежде, чем он понял: текут слезы. Зик свернулся клубком, но тут напомнил о себе синяк на боку, и от этого, не от боли, а от того, что не может спрятаться, сжаться, слёзы потекли пуще прежнего. И пусть, решил Зик. Мама говорила, что плакать — это не стыдно. Всем бывает больно, бывает грустно, обидно, лучше выпустить печаль со слезами, иначе она будет копиться внутри, копиться, а там, знаешь ли, не безразмерный резервуар, и однажды ты… — Что? — прошептал Зик щиплющими губами. «Взорвешься, вот что. Ба-бах!» Он засмеялся без звука. Повернулся на другой бок. Устроился. Телефонный звонок разбудил его. Стоял день, едва перевалило за двенадцать, и Зик не поверил: целых два часа проспал, как пять минут. Сел на кровати. Болела голова, вот теперь болела по-настоящему. — Да, — прикладывать телефон к уху оказалось тоже делом не из приятных, ухо он отлежал, не сразу сообразил, что природа подарила ему и второе. — Зик, — раздался в трубке голос мистера Ксавьера. — Как ты, сынок? Зик упер локти в колени, свесил голову вниз. Медленно повернул голову влево, вправо. Боль стала развеиваться, как туман, и Зик, опасаясь нарушить этот приятный процесс, продолжил разминать шею. — Здравствуйте, — на том конце линии послышалось добродушное «здравствуй-здравствуй». — Я нормально. Спал. — Это отлично. Вот прямо-таки то, что нужно — отоспись. Зик выдавил невнятное «угу». Туман расходился, Зик потер пальцем глаза, задел нос, поморщился: терпимо, если не трогать, а вот трогать как раз не надо. — Зик. Алло, ты здесь? Сейчас дунет в трубку, почему-то со смехом подумал он, как дули в старые телефоны, было в каком-то кино. — Здесь. — Тебе говорить больно? — Что? Нет, нормально. Правда, нормально всё, я просто… Ну… Только проснулся. Послышался вздох или просто что-то зашуршало в трубке. — Карла сказала, ты отказался ехать к врачу. Карла! Вот почему так хорошо стало, несмотря на распухшую рожу и разбитый нос. Карла! Он про неё забыл. — Неправда! Я ездил. Всё хорошо. Сотрясения нет, кости целы. — У тебя синяк. — У меня всегда синяки. Я бейсболист. — Это не шутки, мой мальчик. Травма ребер. — С ребрами всё нормально. — Но ты не врач. — Папаша мой врач. В трубке опять зашуршало. — Но ты не дал себя осмотреть. — Всё я дал! — кричать было больно. Но не кричать, почему-то, ещё больней. Он ведь поспал, забыл, и всё стало так хорошо, и вдруг… не ожидал от мистера Ксавьера такой подставы! — Это она вам наплела? Да? В клинику его упечь хочет. Хоть на пару дней сдыхаться лишнего мужнего сына, напоминание о том, что у отца была жизнь до неё. И хорошая жизнь! С женщиной, которая… Боже. Только полдень, что ж так херово-то?! — Она беспокоится о тебе, Зик. Как вы могли, подумал Зик. Как вы могли повестись? Он молчал, мистер Ксавьер тоже помолчал немного и сказал: — У вас, наверное, непростые отношения. Так бывает. Я не хочу лезть тебе в душу, это плохо и нельзя делать без приглашения. Ты можешь не любить мачеху, ты можешь кого угодно не любить — это твоё право, но не отталкивай тех, кто хочет о тебе позаботься. Я не учу тебя. Просто у меня есть кое-какой опыт, и я буду рад, если он поможет тебе. — Опыт? — переспросил Зик. — Да. У тебя он есть тоже. Когда мы теряем тех, кто любил нас и кого мы любили, очень трудно бывает принять чью-то ещё любовь. Кажется, что мы предаем этим прежнюю. — Неправда, — прошептал Зик, и ещё раз повторил, даже не шевеля губами, — неправда. — Тебе решать. — Тон мистера Ксавьера поменялся, Зик и сам вынырнул из туманного состояния, выпрямил спину, сел нормально. — Но обещай мне, что если почувствуешь, что что-то не так, я про твой синяк на боку, ты не будешь терпеть и скажешь домашним или мне. Или сам обратишься в больницу. Обещаешь? Зик осторожно потрогал себя за бок. Ай! Но терпимо. Спал-то он на другом. — Обещаю. Никакого плеврита или что там бывает. Не хочу, чтобы из меня откачивали жидкость здоровенным шприцом. — Вот и я не хочу, как я обойдусь без своего лучшего питчера? Улыбаться разбитыми губами тоже оказалось больно, но скоро это пройдет, Зик знал. Лимонного дерева в коридоре не было. На полу остался замытый след, но, приглядевшись, Зик нашел крупицы земли в углу: кто-то (кто же?!) замывал наспех и пропустил. В доме стояла тишина. Зик спустился в кухню, напился воды. В животе было странно, он не стал прислушиваться к себе, сжевал кусок сыра и вернулся наверх. Достал из кладовки совок и щетку, но земля не хотела выковыриваться из угла. Зик вернул щетку на место, достал пылесос. Кое-кто тоже мог бы достать пылесос, но почему-то не стал. Почему? Потому что дура. Лимонное дерево загородило половину ванной комнаты. Земли в кадке порядочно недоставало, справа торчал беловатый корень, листья на одной стороне смяты, а тугой плод (зеленый, но обещавший вызреть) пропал. Стало стыдно. Зик посмотрел в зеркало на своё разбитое лицо, на лимон и сказал: — Извини, дружище. Ты-то вообще ничем не заслужил. Перетащить обратно к окну? Пожалуй, не стоит, бедняга и без того настрадался. Отец с женой вернулись вместе часам к четырем пополудни, когда Зик уже успел закинуть себе в тарелку творога с зеленью и пару больших бутербродов с ветчиной. Ну а что, сотрясения нет, не вытошнит. Не должно. Отец поднялся наверх, постучал, сообщил из-за двери: — Зик, мы дома. Можно войти? Зик разрешил. Отец поинтересовался его самочувствием, потребовал показать синяк, осмотрел, покачал головой и выставил на тумбочку банку и коробку с тюбиком: — Это для бока, а это для лица. Если болит — пей таблетки, которые я вчера дал. Если очень болит — не молчи. Обещаешь? Второй раз за день, подумал Зик, требуют обещаний. Пообещал. Отец постоял, раздумывая, то ли сесть, то ли уйти, в итоге не сделал ни того ни другого, а попросил, заглядывая Зику в глаза: — Извини, что накричал на тебя вчера. Я растерялся, испугался и не знал, как себя повести. Я был неправ. Ого! Зик и вслух так сказал: — Ого. — У меня двое сыновей, — сказал отец, переступив с ноги на ногу, — причем один уже взрослый, а родительского опыта всё равно кот наплакал. Орать — это не дело, крик и ругань ничего не решают. Особенно в такой ситуации. — В какой? — Когда ты не виноват. Зик ухмыльнулся — стало больно. Да что ж такое-то! Почему в повседневности человека так активно задействован рот! — А ты почем знаешь, может, и виноват. Такие конфликты на пустом месте не возникают, — прибавил, даже не скрывая ехидства. — По-всякому бывает, — возразил отец и повторил: — прости. Ты такой… беспроблемный. Ни забот с тобой, ни тревог: хорошо учишься, дома тишь да гладь, спортом занимаешься, с Эреном возишься, но ты подросток, и ты мой сын. И твои проблемы — это мои проблемы, наши семейные проблемы. — Вот уж нет! — Да! Да! Так что прости, и не думай, пожалуйста, что ты один. Пообедаешь с нами? — Я уже ел. — Вот как. Тогда спускайся хоть к ужину. Зик ответил, что там видно будет, если проголодается, то может быть. Спросил, что там решили в школе, потому что злился на себя, что не спросил у мистера Ксавьера, а перезванивать было как-то неловко, после того, как ему нагрубил. — Ничего, — ответил отец. — Этого юношу отстранили на две недели, но разбирательство ещё не закончено. — Не в чем там разбираться. — Если ты так говоришь… Я, — признался отец, — тоже так думаю. Ещё ни один мальчишка не окончил школу без хорошей драки, а? Зик не знал, что ответить на эту чушь — молча показал большой палец. На ужин он не пришел. Сбегал в кухню, шлепнул на тарелку кусок запеканки и отцовское «возьми хоть салат» застало его уже на середине лестницы. Ешьте свой салат сами! Когда он спустился, чтобы вымыть тарелку (посудомойку ещё не включали, но Зик всё равно вымыл свою вручную), внизу никого не было. Эрена уже уложили спать. Они и не виделись толком. Днем Зик слышал, как Эрен спрашивает, почему нельзя к Зику и что-то ответивший ему голос Карлы. Наплела что-нибудь про то, что Зик отдыхает, тут и выдумывать нечего. Он услышал голоса на втором этаже. Не из спальни — из ванной. Из приоткрытой двери падал луч света, Зик подошел ближе, бесшумно открыл дверь в свою комнату, чтобы сразу туда шмыгнуть. Обратился в слух. — Держи, — приказала Карла. — Да вот так держи, прямо. Отец пропыхтел: — Я и держу прямо. — Нет, — возмутилась Карла. — Ты врач и не знаешь, что такое прямая линия? — Это ствол, — возмутился отец, — он и так не прямой. Карла сопела, потом зашуршала упаковка, ворчание, куда подевались ножницы, были же тут, скрип лезвий о пленку. — Давай я, — предложил отец. — Я сама. Просто держи прямо. Тут земля высыпалась, надо хотя бы корни прикрыть. Специально поехала за землей для цитрусовых, вот как. До большого цветочного приличный крюк. — Как это вышло? — со вздохом спросил отец. — Из саженца же вырастила, на цыпочках вокруг него ходишь. — Споткнулась. — Глупенький бегемотик. — Карла что-то проворчала, отец спросил: — А лимон где? — Оторвался. Положила на подоконник, может, дозреет. — Да вряд ли. — Ну что ж, лимонов дефицит, что ли. Всё. Подай тряпку, пожалуйста. Луч света затемнила отцовская тень, но Зик был уже в своей комнате.