Четвертый период

Мистер Филчер подхватил синерукого паренька (Флок, вспомнила Нанаба, вот как его зовут, Флок Фостерс), а Нанаба даже не дернулась отстаивать очередность. Эрвин увидел её, остановил занесенную для шага ногу, встал перед стулом прямо и сказал: — Если ты по тому поводу, о котором я думаю, то уже не надо. Всё в порядке. Убедительный ты сукин сын, думала Нанаба, досиживая уроки. Куда он там собирается, в юридический? Ему бы в политики. Вдруг будущий губернатор штата. Выйдет замуж, усыновят с мужем троих детей, желательно контрастно на родителей непохожих, и будут красивые фото в предвыборной программе: прилизанный Эрвин на лужайке перед аккуратным в классическом стиле домом, муж (они сидят, так что непонятно какая там у них разница в росте, и кто кому в пупок дышит) и троица счастливых детей с мячами, конструкторами и воздушными змеями. Вот взял и одной фразой: не иди, Нанаба. И она не пошла. Пик на это сказала только: — Если он правда — сам, то так даже лучше, спокойнее. А Нанабе вот спокойнее не было. Пропущенный обед дал знать о себе на последнем уроке. Желудок сжался и настойчиво лип к позвоночнику, спасибо, что не урчал на весь класс, но по ощущениям вот-вот грозился шумно о себе заявить. В сумке Нанаба нашла ментоловые леденцы, посмотрела на них и отказалась от этой идеи, как бы хуже не стало. После урока она покосилась в сторону столовой, но до дома ведь недалеко, даже с Майком, нога за ногу, они доходили за каких-нибудь пятнадцать минут. Иди домой, сказала она себе. Закрой дверь в комнату и позвони Майку. Но сначала — Эрвину. И потребуй у него объяснений. Эрвин ждал её на крыльце. — Ты одна? — спросил он. Пик осталась разбираться с алгеброй. Из-за пропусков в прошлом месяце, несмотря на выполненные задания, средний балл получался ниже, чем она рассчитывала. — Ты тоже, — сказала Нанаба. Людей вокруг было полно, но выходившие из дверей ученики их словно бы обтекали. Леви видно не было. — Давно я не провожал тебя. Хорошая была традиция. Вряд ли редкая помощь донести стопку книг имела право зваться традицией, но Нанаба кивнула: пожалуй. Она сошла с крыльца. Эрвин пошел за ней, но заговорил только когда они миновали школьные ворота с пустеющей парковкой рядом. Ученики расходились и разъезжались, они же двое брели не спеша. — Я всё рассказал мистеру Закклею, — начал Эрвин с главного. — Прямо всё? — уточнила Нанаба. — Всё, что знаю. Ну, почти, — прибавил через секундную паузу. — Звено с Пик я опустил. По моей версии, я не в курсе, откуда Зик узнал о нас с Леви. Может быть, где-то увидел. — А вы где-то гуляете вместе, как пара? Держитесь за руки? Нанаба старалась сдержаться, но тон вышел ехидным. Она потерла переносицу пальцами, пытаясь отогнать противное желание причинить Эрвину если не боль, то хоть какой-нибудь дискомфорт. Хоть долю того, что она пережила за все эти дни. — Разумеется, нет. Впрочем, это не имеет большого значения, откуда узнала Пик, я тоже не понимаю, так что от выпавшего звена основная история не меняется. — Ого, я смотрю, Майк тебе выложил буквально всё. — Он счел, что это важно. Так что насчет Пик? Я ничего не говорил ей, Леви тем более. — Она наблюдательна. — Отдаю должное её проницательному уму. Дойдя до первого поворота, оба придержали и без того медленный шаг. — И что сказал директор? — спросила Нанаба. Эрвин смутился. Приподнял плечо, как если бы хотел удержать съехавшую сумку, поправил мягкий шарф, обнимавший шею. — Похвалил меня за смелость. — О… — только и выдавила Нанаба. Смелость, да? Храбрость лезет из всех щелей. — Я не согласен, — продолжал Эрвин, как бы не слыша её реакции. — Смелость — это если бы я пошел сразу, ещё перед Майком, в директорский кабинет. Если бы побежал и тут же всё рассказал отцу. Но… Разреши я буду говорить откровенно. — Нанаба поглядела на него с удивлением, но кивнула. — Я растерялся. Я слышал, что сказал Зик, и Леви тоже услышал, и чуть душу из меня не вытряс, откуда да как тот узнал о нас. А что я мог ответить ему? Я рассказывал, да, но рассказывал только Майку. Майк, насколько я знаю, не поделился этим даже с тобой. — Даже со мной, — повторила за ним Нанаба с какой-то горечью. — Это не вопрос доверия, — поспешил убедить её Эрвин, — просто это не его тайна. Если говорить о тайнах — надежнее Майка человека нет. Нанаба ухмыльнулась уголком губ, подтянула сумку, сунула руки глубже в карманы. Днем, как она и предвидела, погода стояла теплая, но снять куртку она всё-таки не решилась, только расстегнула молнию и шла так, подставив ветерку шею. — Если копать глубоко, до фундамента, — продолжал Эрвин, — это я виноват. Второй раз за несколько дней это слышу, подумала Нанаба. Что за чудесные кругом люди, каждый норовит взять ответственность на себя, а отчисляют почему-то всё равно Майка. — Мне важно было поделиться этим с кем-то, а Майк — мой самый близкий друг. — Между собой с возлюбленным и делились бы. Эрвин резко повернул голову, посмотрел Нанабе в глаза: — Правда? А от кого скрывала свои отношения ты? От родителей, от подруг, от одноклассников и учителей? Я думаю, в школе все о вас с Майком знают. — А мы что, — огрызнулась Нанаба, — всем скопом в Афганистан переехали? Вам бы слова никто не сказал. Включая учителей. — Я не об этом! — Да знаю я. У Леви мама — завязавшая алкоголичка, так? Эрвин сбился с шага. — И это Пик тебе рассказала? — Ага, она самая. — Как ещё ФБР не пригласило её на работу! Они прыснули, Нанаба, закрывшись рукавом, Эрвин в шарф, но мгновенно посерьезнел. — Да. Так и есть. Кушель — очень хорошая женщина, очень сильная, Леви очень её любит. Знаешь, я тоже очень люблю родителей, ты, я думаю, тоже. Все мы, дети из благополучных семей, привязаны к своим близким, к своему дому, к привычной обстановке. Я никогда не задумывался об этом раньше, до встречи с Леви. Эрвин остановился, Нанаба остановилась тоже. Следом за ним подняла голову: над ними, высоко-высоко, пролетал самолет. Облаков почти не было. За самолетом тянулся густой, как табачный дым, хвост. — У Леви никогда не было своей комнаты, а бывало, что и своего дома. Он учился в разных, не всегда благополучных школах. Зарабатывал с десяти лет мойкой машин. Курил. — Да? — Да. Но потом бросил. Они с мамой договорились: он бросит сигареты, она бросит всё, что льется в стакан. Он свое слово сдержал. Леви всегда держит свое слово. — Я думала, — неуверенно сказала Нанаба, — он даже играл раньше в футбол. Майк говорил. — Так и есть. — Самолет превратился с мушку на голубом фоне и растворился, след его турбин растаял. Эрвин с Нанабой двинулись дальше. — Когда появился Кенни, стало полегче. — Он не всегда с ними жил? — Нет, не всегда. Леви говорит, что впервые увидел его лет в тринадцать. С алкоголизмом Кушель они боролись уже совместно. Долго не получалось. Я читал об этом: ничего не выйдет, пока человек не осознает необходимость лечиться сам. Ничего нельзя объяснить, никак нельзя достучаться. Только сам. Сама. Когда Кушель оказалась готова к настоящим переменам — они переехали в наш город. — Получилось? — спросила Нанаба, хотя логика подсказывала, что да. Если бы нет, боялся бы Леви чего-то? Очевидно, нет. Нельзя спровоцировать то, что уже случилось. — Да. Кушель не пьет уже восемнадцать месяцев. Мимо проехала машина. Эрвин шагнул вбок, прижал Нанабу к ограде. Её дом уже виднелся с конца улицы. Еле переставляя ноги, они миновали дом Браусов. — Мне всё это время кажется, что я чего-то не понимаю, упускаю ключевой момент, — сказала Нанаба, дождалась, пока Эрвин к ней обернется и пояснила: — Алкоголизм и гомофобия — не братья-близнецы, это совершенно не связанные друг с другом пороки. Разве нет? Если у них с Леви такие близкие отношения, почему она должна вдруг запить, узнав, что он гей? Эрвин вздохнул, потер пальцем под нижней губой, и Нанаба подумала, что никогда не видела его со щетиной. — Ты знаешь о «Двенадцати шагах»? — спросил он. — Программа для алкоголиков. Ну так, видела краем глаза в кино. — Вообще-то я хотел, чтобы мы с Леви вместе тебя проводили, — проговорил Эрвин как-то в сторону и будто бы сам себе, — но он не любит говорить обо всем этом. — Его можно понять, — поддержала отсутствующего Леви Нанаба. — Так что в этих «Шагах», геи в анафеме? — Не так прямолинейно. Все эти программы базируются на том, что самому человеку не хватает воли, чтобы справиться со своим пороком. То есть да, они приходят туда добровольно, но удержаться, отказаться от выпивки насовсем, тяжелее, чем может показаться. Алкоголизм — это не про людей, выпивающих по субботам, это тяжелая болезнь. Как анорексия. Нельзя сказать больной девушке: «да ты просто ешь», это не работает. Вот и алкоголику нельзя сказать: «ты просто не пей», они, зачастую, и сами знают, сколько проблем это привносит в их жизнь, но остановиться — выше их сил. — Ну так затем все эти группы поддержки и существуют. Ну, я так думаю. — Да, — подтвердил Эрвин. — Я хочу подвести к тому, что даже когда человек знает, что собственноручно крушит свою жизнь, губит здоровье, ранит близких, ему не хватает силы воли, чтобы остановиться. Групповая терапия — только один из видов поддержки. Взаимоподдержки. Когда человеку не хватает собственной воли, нужна другая, более мощная, на которую он сможет положиться. — А именно? — Бог. Нанаба вскинула брови. Да, что-то такое в кино и было. Герой просил: Боже, дай мне силы не пить один день. Или то была книжка? — Последнее средство, — сказала она. — И что, им там библии выдают или типа того? — Не знаю, выдают ли, но у Кушель библия точно есть. И брошюры. И много чего ещё. Она, скажем так, несколько увлеклась. Они, как ни придерживали шаг, всё же дошли до нанабиного дома. Во дворе было тихо, хотя Нанаба думала, что бабушка выпустит Хэма погулять. Бабушка, по-видимому, решила, что ещё рановато. За входной дверью, однако, виднелся прилипший к стеклу черный нос. — Церковь, — сказал Эрвин, остановившись у калитки, — самая консервативная организация. Новообращенные верующие — самые непримиримые из всех. У Кушель была нелегкая жизнь, она считает, ей есть в чем каяться. Леви считает, что со временем это пройдет. Пока это время не настало. — Ага, то есть он думает, что она может решить, что гейство сына — следствие греховности её былой жизни? — Может, и нет, — сказал Эрвин с печальной улыбкой. — А может, и да. Леви любит её, несмотря ни на что. Я могу только принимать это его условие, если хочу быть с ним. Я хочу. Вот, собственно, и всё. То, что из-за этого стряслось между Майком и Зиком, не должно было случиться никогда, я даже предугадать такого не мог. А когда всё произошло — тупил ещё три дня, потому что с одной стороны — моё обещание Леви хранить наши отношения в тайне… — А с другой? — С другой — мой давний друг. Ты можешь закатывать глаза, можешь не верить мне, это твоё право, но я знаю Майка, сколько помню себя, он — тот, на кого я могу опереться в любой ситуации. Он отличный парень. — Я знаю. — И отличный друг. Лучше, чем я. Он не позволил бы мне вписываться за его проблемы, а я… Я только и сделал, что оттащил его. Нанаба молчала. Эрвин тоже помолчал. Нос с той стороны дверного стекла на секунду пропал, но тут же появился опять: чует, что хозяйка рядом. — И что в итоге сказал директор? — Взял с меня обещание, что я сегодня же поговорю с отцом. — Поговорил? — Нет. Сначала с тобой. Ты незаслуженно всё это пережила. Представляю, чего тебе стоило решиться прийти туда, в приемную. Я рад, что успел раньше. Нанаба покивала. Что уж тут скрывать, и она тоже рада, что ей не пришлось всё это вываливать перед директором и трястись, потому что доказательств у неё нет, а с самого Майка станется всё отрицать и стоять на том, что Нанабе просто хочется его защитить. Любовь, все дела. — Я не жду проблем от разговора с отцом, — продолжал Эрвин. — Он разумный человек, и всегда говорил, что я сам отвечаю за свою жизнь. Никто, кроме меня. А я ввязал в это Майка. Я промолчал, когда следовало говорить. Нанаба смотрела на него, наверное, обвиняюще, потому что Эрвин вдруг нервным жестом отдернул от подбородка шарф. — Я сказал Леви, что не могу пустить ситуацию на самотек. Ничто не рассосется само, нельзя наверняка знать, что это никак не повлияет на будущее Майка, всё-таки такой инцидент. Леви согласился со мной. Ему было трудно, но согласился. Майк не должен отвечать за это один. — Очень мило, — сказала Нанаба, — что вы зашевелились только после того, как встал вопрос о его отчислении. Сначала Эрвин вскинул голову, и только затем распахнулись его глаза. Нанаба видела: вот взлетают на лоб его брови, такие подвижные, что диву даешься, как могут быть настолько подвижными брови такой густоты, вот глаза становятся круглыми, и Эрвин из-за этого становится похож на птицу. На перепуганного совенка. Он только переспросил: «что?», а Нанаба уже успела ему поверить. Он не знал. Он правда не знал. Вся злость, обида, обвинения и презрение отпали сами собой. Не стоит копать глубоко и приписывать чужим поступкам глубокие мотивы. Мальчишки глупые сами по себе. Тему отчисления директор закрыл. Как и что он объяснял Карле — Нанаба понятия не имела, может быть, сказал правду. Карла, во всяком случае, к концу недели подуспокоилась. Нанаба пошла на факультатив, обсуждали Фолкнера. Ничего необычного, даже Карла — самая обычная, увлеченная и заинтересованная. Никакой предвзятости ни к Эрвину, ни к самой Нанабе. Так что либо причины, по которой пасынку досталось по морде, она так и не знала, либо, как взрослая, не считала возможным переносить своё возмущение на учеников, кем бы они там ни приходились виновному. Ни возлюбленные, ни друзья не должны отвечать за чужие деяния, Карла неоднократно продвигала эту мысль на занятиях. Нанабе даже приятно было узнать, что Карла логично переносит моральные принципы, применяемые к литературе, в реальную жизнь. Меру наказания Майку определили в виде всё тех же двух недель отстранения от учебы. Домашний арест тоже остался в силе, но интернет, к счастью, остался в списке разрешенного. «Ты ничего не рассказал родителям?» — спросила у Майка Нанаба. Не то чтобы его тут же отпустили бы гулять, не в этом крылась суть её вопроса. Просто, если родители знают, это ведь, наверное, означает совсем другую обстановку в семье. Нанаба не могла забыть, какое облегчение почувствовала, узнав о причинах случившегося. «Нет, — ответил Майк. — Я знаю, что Эрв поговорил с отцом, но это не значит, что и я должен всё разбалтывать. Не то чтобы я не доверял маме или отцу… Потом им расскажу. Когда эти двое сами перестанут скрываться» «Ты неисправим!» «Но ты меня всё ещё любишь? Я вот очень люблю тебя, моя булочка» Ну как можно на него злиться? Майк спрашивал, во что она одета, Нанаба подробно отвечала. Разговор заходил далеко, и поначалу было не очень удобно, но потом Нанаба приноровилась одной рукой писать, а другой делать себе приятно. Она по нему скучала! Не по сексу. По самому Майку. Сворачивала валиком покрывало и обнимала его по ночам, переживая времена, когда не обнимала Майка сегодня и знала, что не обнимет завтра. «Надо перетерпеть это время, — уговаривал он, и Нанаба с ним соглашалась. — Представь, что я ненадолго уехал». Но он был здесь, в городе. И Нанаба несколько раз ездила в его район, на его улицу, к его дому. Стояла недалеко и смотрела на окна, боясь, что мама Майка её спалит. Выглядела Нанаба в эти моменты, наверно, как сумасшедшая. Да и вообще, сказано «нельзя», значит «нельзя». Они ведь уже взрослые. Им и так один раз уже пошли на уступки. На третью такую поездку её всё же заметили! Но, к счастью, не Хелен, а Ханджи. Та проржалась, вытерла слезы, задрав на лоб очки, взяла Нанабу за руку и потащила к себе. Дома их встретили два горящих из сумрака холла глаза. — Не пугайся, — сказала Ханджи, снимая шапку. Волосы её встали торчком, она даже не подумала их пригладить. — Это кот? — Не-а, филин. Только спокойно, не пугай его, он ещё маленький. Это мамин. Он у нас, как бы это сказать, на передержке, во. Скоро выпустим. Оранжевые глаза, как выяснилось, пырились из-за сетчатой загородки. — Тут лучшее место, — пояснила Ханджи. — Не в кладовке же их держать. А здесь и окно, и воздух. — То есть он не единственный? — поинтересовалась Нанаба. — Не-е-ет! Это мамины. Она у меня орнитологиня. Ханджи подошла к сетке, и Нанаба думала, она сейчас туда палец сунет, но нет, и это лучше всего подтвердило, что птица и впрямь дикая. — Давай сразу наверх, — сказала Ханджи, обернувшись, — не будем его напрягать. У филина была широкая жердочка, и он, цепко держась за неё внушительными когтями, эдак присаживался. Нанаба поняла — это он так волнуется. Но не успела она ступить на лестницу, Ханджи её одернула: — Ой, а ты есть хочешь? — Нет, спасибо. Обедала в школе. — Ладно, — согласилась Ханджи и обогнала Нанабу на лестнице. — А то папа меня вечно ругает, что не кормлю гостей. Моблит уже сам знает, сразу идет и берет на двоих. Он, по-моему, на нашей кухне лучше меня ориентируется. — Часто бывает? — Ага. Из-за птиц. Ну и папа иногда привозит своих подопечных. — А папа кто? — Ветеринар. Только не у нас, а в Тросте работает. — Круто! Если бы у нас, я бы его знала. У меня собака. — Ага, Майк говорил. Хелен своих котов к нам, если что, таскает. Вся улица своё зверье у отца лечит. Комната Ханджи оказалась на удивление опрятной. Нанаба ожидала увидеть что-то вроде кабинета сумасшедшего профессора, но комната оказалась обычной комнатой, не сильно-то отличающейся от Нанабиной. Никакого хлама на столе, только компьютер и горшок с кактусом, а клавиатура — на выдвижной полочке. Книги — на стеллаже. Никаких разбросанных по полу и стульям вещей, дверца шкафа плотно прикрыта. Кровать разве что не застелена, но это такие мелочи. — Располагайся, — распорядилась Ханджи, сдернула с себя кардиган и осталась в совершенно не подходящей к нему футболке с Беззубиком. — Я всё-таки за чаем сгоняю. Или кофе? Можно какао сварить. Нанаба простояла на весеннем ветру минут десять и не успела продрогнуть, но какао вдруг захотелось дичайшее, и Ханджи по её заминке всё поняла. — Сейчас организую, — сказала она и умчалась вниз. Снизу раздался её голос, и Нанаба подумала, Ханджи что-то ей говорит или зовет помочь, вышла к лестнице, прислушалась и поняла: та ворковала с филином. Потом ушла, по-видимому, в кухню. Нанаба положила сумку на свободный стул, прошлась по комнате, но ноги сами принесли её к окну. На окне у Ханджи висела прямо-таки двойная защита: легкая занавеска с узором и римская штора. На день штора была собрана и закреплена наверху окна, но Нанаба почему-то подумала, что там какой-нибудь зверино-фантастический принт. Она отодвинула занавеску плечом, достала телефон из кармана, но только бездумно гладила экран большим пальцем, не разблокируя. Майк подумает, что она больная сталкерша. Она прислонилась к прохладному стеклу лбом, улыбнулась своим мыслям: конечно, он так не подумает. Они обменивались фото каждый день: Нанаба присылала утренние селфи (часто с мордой Хэма в кадре, потому что «ты фоткаешь, да, как это не меня?»), Майк, который вставал по прежнему режиму (потому что домашний арест и отстранение от учебы — это не внезапные каникулы с неограниченным интернетом, а наказание), присылал себя в ванной. До пояса. Всё очень прилично. Нанаба спускалась к завтраку с румяными щеками, а мама говорила, что не надо умываться такой горячей водой, дорогая, побереги кожу. В комнате Майка, вон той, второй от угла, были опущены жалюзи. Крайняя комната принадлежала его сестре, даже у взрослой самостоятельной дамы, матери годовалого сына, у неё была своя комната в родительском доме, и Нанабе это казалось таким трогательным, хотя саму Терезу Закариас она видела только на фото. Как Майка теперь. Хотя они ещё и созванивались с видео каждый вечер и не выключали камеру, пока не ложились в постели (чтобы тут же начать прерванную днем переписку). Нанаба, наконец, приложила палец к экрану. Экран, ожил и просиял улыбкой Хэма, на его белоснежной щеке алел четкий след поцелуя. На стекле от дыхания осталось мутное облачко, когда Нанаба отпрянула от окна, потому что жалюзи в доме напротив вдруг сдвинулись и там, как привидение, живущее в старинном замке, показался Майк. Он поднял телефон, и Нанабин зазвонил через две секунды. — Это внезапно, — сказал Майк на той стороне двух ещё по-весеннему черных лужаек. — Это правда ты? — Я, — призналась Нанаба. — Эм… случайно вышло, зашла к Ханджи на чай. На какао. — Да? А она сказала, что нашла тебя на тротуаре, когда ты смотрела на мои окна. — Вот же!.. Майк рассмеялся, прижался щекой к стеклу, потом другой, потом носом, словно хотел хоть на миллиметр быть ближе. У Нанабы сердце стучало так громко, что она думала: Майк, наверное, его слышит. Сердце почти заглушало его смех. Смеется. Значит, всё хорошо. — Я бы открыл окно, — сказал Майк, — но мама услышит, что я с кем-то болтаю. — А разве нельзя? Он не говорил, что нельзя, они спокойно общались вечерами. — Можно, с тобой. На семейном совете решили, что запрещать это очень жестоко. С остальными можно только переписываться. И гостей нельзя. Ханджи как-то рвалась, спроси. Мама её развернула. — Вот как, — проговорила Нанаба тихо, — значит, я на особом положении. — Да, — подтвердил Майк. — Ещё каком. Как мне приятно, что ты пришла. — Я люблю тебя. — И я, я очень тебя люблю. Когда спустя полчаса Ханджи поднялась наверх с подносом с кофейником, полным какао и тарелкой разогретых кексов, Нанаба всё ещё стояла возле окна, а Майк ушел минуту назад: пришло время уборки по домашнему наказательному расписанию.