После возвращения в рабочий режим Алмаз всецело погрузился в работу, активно стараясь за пару недель нагнать все три пропущенных месяца и, походя, между делами, слил антимонопольщикам документы на «исполняющего обязанности министра финансов». К чему откладывать в долгий ящик.?
Жизнь как-то быстро вошла в привычный ритм, с той лишь разницей, что возвращался он домой к десяти и ещё несколько часов посвящал работе. Ближе к полуночи Хотару напоминала ему о времени и необходимости отдыха. Жена продолжала бдительно контролировать его режим, питание и приём лекарств, Алмаз не перечил… позволял ей эту заботливую власть, каждый раз кротко сокрушаясь, что «снова успел не всё запланированное, но слово моего сокровища — закон, поэтому через несколько минут жду тебя на супружеском ложе».
И так озорно сверкал глазами, словно и не устал вовсе! Казалось, работа, политика и деньги были его личным стимулятором тестостерона.
Такой жизненный ритм приносил Алмазу удовольствие.
Вроде бы ничего не изменилось. Ничего не встало с ног на голову, Алмаз не чувствовал себя по-другому, не думал по-другому, не пытался забыть или откинуть пережитое и продолжал брать от жизни всё.
Первые выходные сентября министр проводил дома.
Воскресенье выдалось свежим и пасмурным. Косматые белёсые облака с самого утра заволокли небо. Дождя не было, зато дневной свет казался матовым и уютным.
Вальяжно устроившись на диване в гостиной — в спальне не было TV, Хотару на этот счёт была категорична, в доме всё равно крайне редко использовали этот девайс, — с привычным выражением пресытившегося хищника Алмаз больше слушал, чем смотрел новости.
Вещали про открывшийся саммит большой двадцатки (G20), что впервые состоялся в Китае. Ничего более-менее интересного озвучено не было. Вместо экономических тем весь мир обсуждал, как Обаме не подали трап к красной дорожке, и как Тереза Мэй забыла первой подать руку Президенту Российской Федерации.
«Какой-то Тик-Ток для посвящённых, — выдал про себя вердикт министр, — с той лишь разницей, что снимают этот балаган официальные медиа и транслируют по всем закоулкам земного шара».
Ли Сяньлун был в числе приглашённых сторон и изредка мелькал в кадре, с приклеенной улыбкой пожимая руки очередному чинуше перед сворой фотографов. Его пребывание на саммите не несло никакой выгоды и смысловой нагрузки, но из-за локации места проведения и официального приглашения он отказаться не смог.
Унылое действие разворачивалось на экране, куда интереснее картинка творилась рядом с ним: периодически поглядывая на жену в кресле напротив, Алмаз иногда озвучивал двусмысленные комментарии в адрес новостных событий.
«Скотный двор», — подумал про себя министр, а вслух произнёс:
— Зато на билете в цирк сэкономил.
Ненадолго оторвавшись от рабочих бумаг, которые бегло просматривала, разбирая по приоритетности, Хотару подняла голову и задержала взгляд на муже.
Министр прекрасно знал, что жена найдёт скрытый смысл за его словами и поймёт, что таким образом он хвалит себя за прозорливость и посмеивается над Ли, который вынужден радушно улыбаться и бесполезно угробить два дня; она уловит в словах презрение к разворачивающимся событиям на экране, возможно, даже посочувствует Ли.
Самую малость.
Но Хотару бросила короткий взгляд на экран и, положив лист в одну из стопок на столе, спросила:
— И ты на это согласен?
Ей ли не знать, насколько муж не любил, когда его время тратят впустую. И она тонко намекала, что должность премьера преподнесёт ему множество подобных неприятных моментов.
— Смеёшься? — равнодушно отозвался Алмаз, но она не смеялась. Напротив, острый несущий зябкое ненастье взгляд был ему ответом.
Алмаз почувствовал, как по душе прокатился раскат грома: пока далёкий, ещё тихий, но трескучий, от чего в груди щипались первые намеки на молнии, сулящие нешуточную грозу.
Дрогнувший кончик ручки в Её руках — как сорвавшийся с края пружины импульс. Полуоборот и чуть склонённая голова — угроза, замершая на краю гребня леденящей волны… Рискни, и не мешкая познаешь: Хотару не станет довольствоваться брошенным коротким циничным вопросом в ответ.
«Поменялась не только причёска», — сам себе цыкнул Алмаз, с алчным восхищением вглядываясь в первородную темноту вздымающейся перед ним стихии, ощущая мощь… и вызов.
… настолько ли ты крепок, как о себе думаешь, алмазный камешек?!
Имеющий ценность в тленном мире, сколько бы семян рожкового дерева* ты не весил, ты до ничтожности мелок в масштабе породившей тебя силы…
И молнии в его груди ветвистыми руками прошили плотные облака пасмурного дня, индукционным потоком побежали по венам.
«А это возбуждает», — прикрыв глаза, продумал Алмаз.
Под белыми веками сверкали лиловые всполохи алчного огня, как стихия, поглощающая собой всё пространство.
Ощущение долгожданной встречи с достойным его противником пьянило, звало, тянуло к себе, вынудило облизнуть пересохшие от предвкушения губы.
… поддаться ему было легко и до исступления естественно.
Алмаз почувствовал себя стоящим на краю мира, на самой высокой точке.
Свободный и единственный. Почти детский восторг — истинный, как слеза! А под ногами раскинувшаяся благодатная долина без края.
И гроза…
Рождённая долголетия назад.
Уходящая в горизонт.
Позывает задрать голову навстречу шквалистой стене дождя. Столкнуться с ней не только лицом — всем телом.
… с ним такое впервые.
Трезветь не хотелось.
И, как сразиться с собственным сокровищем?
Как выйти победителем, если оно уже твоё и околдован правом обладания им?
Оставалось наслаждаться.
Алмаз лениво открыл глаза, возвращаясь в реальность.
Угроза в глазах Хотару никуда не делась. Прошёл всего миг, а в его теле скопилось энергии, что могла накопить только вечность.
— Я несказанно рад, — медленно начал говорить министр, — что Сингапур не входит в этот «кризис-клуб», — ответил совершенно серьёзно и скосил взгляд на столик между ними, где, гордо возвышаясь над рассортированными бумагами, стоял бокал вина. Бегущие по телу разряды стоило притушить… или дать им дополнительный заряд. Алмаз было потянулся к бокалу, но передумал, чтобы ненароком не залить документы, и, откинувшись назад, удобнее разместил голову на декоративной подушке.
— Что я забыл в песочнице с Турцией, Аргентиной и пред-дефолтными Россией с Италией? — продолжил рассуждать вслух. На его лице ничего не дрогнуло, даже ресницы, а по сиреневой радужке пробежал самодовольный блеск, бликуя от экрана ТV.
Вздыбившаяся волна негодования отступила, в комнате вновь царил уютно размеренный выходной день.
— У него нет выбора, — пояснила Хотару, кивнув на экран, где снова транслировали кадры рукопожатий Сяньлуна и президента Индонезии. Глубоко в душе она надеялась, что Алмаз задумается: действительно ли оно того стоит и надо? От этого в её голосе слышалась обречённость и даже сочувствие.
— Есть, — твёрдо возразил муж. — Выбор есть всегда. Просто он выбрал быть «хорошим для всех», а так не бывает.
Алмаз неторопливо рассматривал профиль жены в поисках других изменений. Почти заплутал в паутине её волос, незаметно для себя съехав на точёное плечо и далее по рисунку на грудь. Её руки шевелились в работе, заставляя рассыпавшиеся по плечам волосы слегка двигаться и, словно вплетаясь, продолжать хитрый кружевной узор наряда.
— Иди ко мне… — ступая на поводу своих желаний и меняя тему, хрипло позвал Алмаз.
Её ничто от него не спасёт…
Сделав пометку ручкой на очередном листке бумаги, Хотару вновь глянула на мужа,
— Ты бы проигнорировал и не поехал, — резюмировала она, отложила бумаги, поднимаясь с места, и, подхватив бокал со столика, подошла ближе.
— И запад год мусолил бы этот факт, а перед следующим саммитом весь замер бы в интриге, — с надменным превосходством продолжил её мысль Алмаз, скользя плотоядным взглядом по красивой фигурке, и с удовольствием принял фужер из её рук. Врач рекомендовал красное регулярно, но не более 350мл в день, и Алмазу казалось, Хотару держала под строгим контролем и этот вопрос, непременно используя мерный стакан для соблюдения озвученной дозировки. А чтобы муж не бунтовал, одевалась в его вкусе: во всё манящее, подчёркивающее и облегающее.
«Чистейший соблазн, затянутый в тёмное кружево».
Алмаз в ответ послушно не требовал добавки и смотрел так, словно любовался своим отражением на дне её зрачков. Ведь в мире не существует более достойной оправы для его зеркала.
— За два дня я бы заработал для страны больше, чем обошёлся весь этот съезд, — едва пригубил вино и потянулся, властно положив руку на талию жены. Усадил её рядом с собой.
— Не сомневаюсь. Ты бы с большей продуктивностью провёл время.
В её словах сквозила незыблемая уверенность. Ему это нравилось. Хотару определённо умела ублажать его самолюбие, у неё получалось естественно, как само собой разумеющееся. Довольный ответом жены, министр позволил себе улыбку. Было сложно понять, чему именно он улыбается: её словам, своей гениальности или желанию, что уже чертенятами скакало по всему телу.
Кружевная блуза с узким коротким воротничком-стойкой невольно притягивала внимание и предлагала разгадать… есть ли под ней бельё или искусный дизайнер за плетением итальянского валансьена умело «спрятал всё», ничего не скрывая.
Загадку эту министр уже разгадал. Захотелось убедиться.
— Например, я уже придумал, где изыскать 450 миллионов на новую опреснительную станцию для квартала Джуронг, — поделился Алмаз, полностью погружённый в рисунок на её груди, желая впиться в бусинки отвердевших сосков… — и как при этом заработать, — ей-то он может похвастаться.
Откинул чёрную паутинку густых волос, мешающих обзору, поглаживая плечо и спину супруги, медленно спускался ниже.
И как ей это удаётся? Постоянно вызывать и поддерживать в нём пламя. Он же знает каждую точку на её теле, а до сих пор ничуть не хочет противиться своему возбуждению перед ней.
Залпом выпил остатки вина и, опустив руку, отпустил фужер. Стекло глухо звякнуло об пол.
Притянул жену к себе, замерев на расстоянии одного звука до поцелуя:
— Ты моё сокровище… — выдохнул в самые губы глядя в бархатно-беспросветную черноту её глаз. Его голос, наполненный тягучей патокой убеждения и власти, не оставлял никаких сомнений: сокровище. только. моё.
И печать на его слова — мягким поцелуем со сливочно-ореховым привкусом дубового вина.
Ему показалось, Хотару удивилась, помедлив, и лишь через долю секунды ответила на его призыв.
Густая волна смоляных волос, щекоча, скользнула по коже. С нежностью водя ладонью по прикрытому кружевом бедру, Алмаз перехватил и погладил шёлковую прядку, пропуская её между пальцами, потом ещё раз пригладил, и ещё… словно растягивая удовольствие и обдумывая что-то своё, далёкое, но крайне важное.
Власть, Сокровища и Мудрая королева.
… что ещё требуется королю в жизни?
Его королева к тому же вызывающе красива…
И никогда всерьёз не замечала иных королей любых регалий: банкир, олигарх, генерал — дорогие костюмы, наполненные дерьмом, не более.
Цвиль, тля и прель стремящиеся залезть к ней в трусы. Измазать, опорочить её своими спорами.
Целуя Хотару, Алмаз испытывал превосходство над всеми ними, ощущал свою силу и могущество.
Обнимая её, чувствовал аромат денег.
Любя её — овладевал всем сразу.
Она его Сокровище, Власть и Королева: едина в трёх лицах.
Его задача — сохранить её безупречность. Без мала идеальную.
Кристально-прозрачную, как у него.
И своё отражение в её глазах Алмаз всегда видел полным. Ни единого намёка на призрачность. Никаких пятен страха, угоды и лебезения. Ни тени презрения.
Какой же дурак Андерсон! Истинная достойная Королева чувствует не горошину сквозь толщу перин — она без ошибочно увидит Короля, даже не пытаясь его искать. Бессознательно определит бриллиант среди сверкающих побрякушек.
И даже Королева может со временем наскучить.
Но разве возможно перестать вожделеть Сокровища? Как может надоесть Влияние?
Два из трёх всегда будут вызывать желание!
С первой близости он ревностно охранял своё Сокровище.
До сего дня хотел и брал в ней свою Власть.
А завтра начнёт познавать неожиданно открытое могущество. Уже предвкушал, как смакуя каждый миг, с удовольствием поможет ему раскрыться…
Эта вершина обещала новые победы и горизонты.
Хотару будет к лицу статус Первой Леди. Подтолкнёт осознать её собственное колдовское могущество и проникнуться им.
Она — Корона, Венец его империи.
Положительно правильно он поехал на АЭФ!
Исключительно верно прислушался к своей интуиции!
Решительно удачно связал их жизни!
Её близкое дыхание — речитативом по коже, и мысли по углам; аромат духов — мадерой по венам, и импульс толкает навстречу друг к другу. Алмаз приподнялся, практически сев, и впился новым поцелуем в её порочные губы. Хотару ответила сразу, с обманчиво-мягкой покорностью выгибаясь на встречу.
И поцелуй от осторожного супружеского перешёл в затяжной, кусающий. Неистовый, потрясающий.
Кончики пальцев пробежались по его шее с лёгкими уколами коротких ноготков по затылку, как он любит, чтобы мурашки до копчика по всему позвоночнику.
До ювелирной точности зная, что ей нравится, Алмаз каждый раз соблазнял Хотару, как в первый.
Неуловимо пробежался пальцами по нежной коже её запястья, и Хотару бросило в дрожь. Она отзывалась на ласки, и он чувствовал себя победителем. Умел прикоснуться легко, как бы невзначай, а у неё от этого будто пожар внутри разгорался. И сейчас останавливаться не планировал, захватившее его желание настырно толкало к более бесстыжим действиям.
Тут, конечно, плотно сидящий на теле гипюр не союзник…
На узком диване оказалось не так-то просто высвободить жену из кружевного плена…
И эти мелкие пуговки! Садюга их придумал, не иначе!
— Сюда могут войти в любой момент, — в секунду без поцелуев прошептала Хотару, пытаясь отстраниться и призвать мужа к благоразумию, но необузданное пламя в глазах и языке тела не укрылось от него. Получилось наоборот. Алмаз только больше завёлся, и его глаза потемнели от желания:
— Мой дом, где хочу там и тра… — фраза оборвалась, захлебнувшись страстью, но намерения его были понятны без слов. Возбуждение стало острым и пульсировало в каждой клетке, рвалось наружу.
— Что за подлый наряд?! — севшим голосом нетерпеливо возмутился Алмаз.
Её юбка, казалось, ни на миллиметр не сдала своих позиций, хоть он и справился с застёжкой. Всё рядом… раньше кончишь, чем разденешь!
Хотару издала томный смешок в ответ, сияя изнутри нежностью, теплом, отразившимися в глазах и выплеснувшимися наружу, и снова попыталась отстраниться.
— Я хотела закончить дела пораньше.
Алмаз не позволил и с глухим рычанием попытался подмять жену под себя.
— Нет, дорогая, минетом ты не отделаешься… я хочу тебя немедленно и сейчас просто разорву твой костюм. Он как пытка.
***
Провокационная близость, овеянный похотью цикламен глаз, его дерзкая открытость… невольно подстёгивали фривольные фантазии. Алмаз до сих пор мог смутить её. Это очень-очень странное ощущение: осязать его желание, чувствовать взаимное притяжение, покориться своей власти над несгибаемым алмазом и дрожать нежным оленёнком, стоит ему собственнически прижать её к себе так, что покалывающие искры восхищения передаются ей и текут по коже.
Муж всегда соблазнял её с чувственным уважением, смело и с достоинством… преподнося в дары: блаженство, упоение, истому.
Донельзя отказаться, нестерпимо отложить.
К чертям юбку… Рви!
Звук хлопнувшей входной двери донёсся из коридора, вырывая Хотару назад в воскресный день, к документам и голосу диктора. Она вздрогнула, словно очнувшись, и уперлась ладонью мужу в грудь, останавливая, отстранилась и вскинула голову, посмотрев на широкий проём за спинкой дивана.
— Кажется, кто-то пришёл, — испугавшись собственной растерянности, поторопилась объясниться, быстро глянув на мужа и снова — на проём, ведущий прямо в коридор.
Догадка уже мигала в голове красным сигналом «поздно», но сознание отказывалось её принимать. Страшно было даже подумать, что Сапфир мог их видеть. Внутри всё замерло в болезненной судороге, возбуждение схлынуло, оставляя после себя неприятную дрожь в коленях. Её бросило в дрожь, в жар и холод. В горле резко пересохло. Хотелось сорваться и убежать. Только бежать было некуда — она в собственном доме, в собственной гостиной. «Пожалуйста, пусть я ошиблась», — мысленно взмолилась Хотару, а в груди с горьким осадком растворялся испуг.
***
Алмаз не успел ничего сообразить, как Хотару поспешно высвободилась из его объятий и встала, поправляя одежду:
— Пойду, посмотрю.
Он нахмурился, взглядом провожая жену: острые крылья лопаток держались ровно, не дрогнув. Хотя Алмаз был уверен, что Хотару чувствует его взгляд — сухой и гнетущий, как и повисшее молчание, уничтожившее чувственную ауру.
Настроение разом испортилось.
Дневной свет стал болезненно-резок, и внутреннее несогласие заставило министра зажмуриться.
С каких это пор до бесстыдства откровенную с ним Хотару стали волновать подобные мелочи?! Что могло быть важнее него?
С первого дня их совместной жизни Хотару никогда не отказывалась от близости. Они целовались, и её пальчики пробирались ему под рубашку, рождая мурашки и острое возмущение, когда приходилось отрываться от неё. Когда «выходили в свет», жена выбирала такие наряды, что невозможно было отвести взгляд, и Алмаз читал вожделенно-стыдливые фантазии на лицах окружающих.
С ней легко было быть обходительным… и оба позволяли себе провокационные вольности, вниманием расставляя акценты лишь друг на друге. Её смуглая, по сравнению с его, кожа на чёрно-красном сплетении камня в её кабинете казалась молочно-белой и была обжигающе-горячей. А как Хотару шла по коридору министерства… облачённая в деловой строгий костюм, вызывая в нём безудержное желание взять её прямо там.
И всё это было его и для него.
С чего вдруг пуританские замашки, почему хлопнувшая дверь её остановила?
Медленно поднял светлые ресницы. Лицо казалось высеченным из камня. Напряжённо раздумывая над причинами резкого изменения своего настроения, Алмаз постукивал пальцами по животу и внимательно вслушивался в тишину. Минута подходила к концу, а Хотару ещё не вернулась.
Невнятные подозрения зародились где-то очень глубоко в душе, и, словно жирное пятно на рубашке, расползалось неприятное чувство, которому он пока не мог дать название.
***
В мгновение осатаневший Сапфир не помня себя выскочил из дома, с яростью шарахнув входной дверью. Приступ лютого бешенства поглотил все мысли… голый инстинкт двигал им.
Рванул в сторону машины, в два стремительных шага преодолев ступени, но опомнился уже рядом с ней и, ударив кулаком по яркой крыше, повернул в сторону сада. Как раненный зверь: желая забиться подальше и поглубже, скрыться от света и любых глаз.
Тело в клочья раздирала потребность рвать, метать, истреблять. Каждая клеточка в нём орала, вопила, до остервенения требовала Убивать. Неважно кого, только бы услышать запах крови, почувствовать её вязкость на своих руках, сплюнуть медную горечь с языка. Всё что угодно — лишь бы выпустить на волю беснующегося в нём зверя, разметавшего последние ржавые цепи души.
Иначе сам умрёт. Расколется на бесформенные части.
Рассеется в пасмурном дне.
Убей, дабы выжить, — не нарушение заповеди. Инстинкт самосохранения.
Трепетное чувство любви, закипев, почернело и ввергло в ад.
Оседлав гнев и чувство собственного ничтожества, рвотный ком подкатил к горлу.
Жилы — расстроенные струны выли в нём все разом.
И больно… что невозможно издать ни звука. До сухих жалящих глаза слёз больно.
Сапфир резко остановился, отойдя от дома метров на тридцать, не понимая, где он и что он.
Уже дважды обежал усадьбу, но совершенно этого не заметил. Прикрыв глаза дрожащей ладонью, с силой сжал пальцами на висках череп и заставлял себя дышать.
Каждый вдох давался тяжело. Тяжелее, чем выдох.
Словно новым глотком воздуха он через силу понуждал собственное сердце биться.
Оно давяще сопротивлялось очередной порции кислорода. Выталкивало его назад. Отказывалось гнать кровь по венам.
Сапфир просто не ожидал. Не был готов.
Знал, что заказчик весь день будет дома, и поэтому уехал. После стрижки зашёл в подвернувшийся музей, только бы затянуть время. Старался занять и отвлечь себя, чем угодно, лишь бы не прислушиваться к звукам в ожидании её внимания.
Только бы не захлебнуться безмолвием, не двинутся рассудком от презрения и отвращения к себе.
Хотару всё также молчала, или говорила только по рабочим вопросам — не то что просить о чём-то. Он готов был примириться даже с этим, но…
Сейчас он предпочёл бы сдохнуть.
Стоило согласиться на предложение Амелии!
Поставить между собой и Хотару ещё одну стену.
Возможно, тогда бы не было так больно.
На миллимикрон легче.
Но, невзирая на все душевные муки, Хотару по-прежнему была — самой трогательной и сумасшедшей из всех его фантазий.
Сапфир застыл, ощущая жжение в пальцах и смотря на свои руки, на драные перчатки, по которым сочилась тёмная жижа, больше похожая на варево из адского котла. Мысли потихоньку возвращались к нему. Нашли дорогу сквозь физическую боль.
Воздух наполнился запахом крови… день без звуков и жизни плыл мимо человеческой тени.
Ни Лео, ни Сапфир, ни Рой, и даже не Алекс — здесь был никто.
Человек без имени, целей, смыслов… пустая оболочка. Просто стоял и бил литого белого каменного льва, окрасив ему всю бочину кровавым пятном.
Мучительно бесконечные секунды на осмысление: что он, где он, почему и зачем?
Осознание заставило отшатнуться. По инерции сжатые кулаки прошило приступом боли.
Сапфир бездумно пытался разглядеть мелкий фонтан, расположенный неподалеку. В глазах троилось. Аффект крепко схватил за горло и с изуверским наслаждением давал пережить все грани боли и отчаяния.
Ноги отказывались двигаться. Как деревянный, как лишённый суставов и шарниров, он добрался до округлой чаши садового фонтана и погрузил руки в воду. Щипание усилилось и позволило сделать первый глубокий выдох, вытолкнуть из своей груди сухой комок омертвевшей души. Легче не стало, но дало возможность вдавить в себя следующий вдох. В груди жгло, и сердце, не сумев вырваться из тела, болезненной беспомощностью скулило, от чего Сапфир слышал его отвратительно жалкий писк.
Сдирая в воде последние огрызки перчаток, он почувствовал на себе пристальный взгляд.
Волна злости и желчи накрыла с новой силой. Он резко развернулся — хотя не хотелось: казалось, если повернётся, то снова окажется на пороге гостиной и увидит продолжение застигнутой сцены, — чтобы жёстко осечь того, кто так бесцеремонно посмел наблюдать его слабость! Взгляд стал строгим и проницательным, сфокусировавшись, как рентгеновский луч.
Судьба умеет шутить и преподносит жестокие сюрпризы…
На углу веранды, держась за высокую балясину, стояла Хотару и смотрела прямо на него.
И походила на Лилит.
Отвергнутую католической церковью жену Адама.
Сапфир неотрывно смотрел на неё.
Долго. И к нему по капле возвращалась память.
Одному дьяволу известно, чего ему стоило устоять на месте.
Смотрел. Ждал, сам не зная чего.
И, как сквозь многовековую толщу времени, слышал гулкие ветхозаветные речи.
Фантазия домыслила, как в ответ древним словам, защитным щитом поднимались из земли колючие стебли чертополоха, вставали плотной стеной за её спиной, оплетали ноги.
Непокорный, преданный анафеме, заклеймённый церковниками символом зла и греха, обвинённый в лютой злобе и угнетателем добродетели.
Трусливые лжецы чернорясники, не способные признать чужой свободы и своих слабостей, не вперво́й нарушали свои же заповеди, оболгав Силу, наделённую бороться с тьмой, — сильнейший оберег от приспешников Сатаны.
За его спиной закатное солнце пробилось концентрированными лучами в короткую брешь облаков. Сапфир видел, как над головой Хотару жертвенными пятнами распустились лиловые бутоны:
Кара Богов — возбуждающая непреодолимую любовь противоположного пола.
Как верно она назначила свои духи.
Мученическая вечность.
Волчца, исцеляющая раны.
Уводящая в харам.
Ажурный рисунок её наряда, подобно древним письменам, вился по телу, завлекал, спутывая его дырявые мысли.
«Демоница соблазна, убивающая младенцев и доводящая мужчин до безумия».
Суккуб, подарившая страсти. Выпившая его до капли.
Не первый догмат, нарушенный им… и ни капли страха.
Безнадёжное Принятие и Согласие: Хотару — его Боготворимый Демон.
Тянуло преклониться и покаяться ей во всех грехах.
Заполнить ею Чистый лист желаний.
Отяжелели плечи, и руки вдруг стали ватными, мышцы вялыми. Сапфир неловко спрятал ладони в карманы брюк.
Он ревновал её, не имея на это никого права.
Чувствовал, как то, что называют душой, мучилось в агонии ревности.
Трепеща, рвалось к ней навстречу, но не могло освободиться от тела, уже насквозь пропитанного Тьмой.
Раздираемый желанием подойти ближе, не позволил себе двинуться и даже на шаг сократить расстояние, иначе…
Но голос любящего, тоскующего сердца был намного громче, отчаяннее, чем голос разума, запретившего ему двигаться. Потому продолжал неотрывно смотреть на неё, мысленно сокращая расстояние… цветной шелкографией выводя в своём чернющем нутре каждую её чёрточку.
Лучше бы он её ненавидел. Было бы проще.
Жить.
Сапфир видел, как она улыбнулась: скованно и через силу.
Сцепив зубы до скрежета эмали, он попытался понять, что мог значить этот её взгляд и чувствует ли она что-то похожее, что и он?
Хоть самую малость…
Он же не просил о многом. Просто хотел говорить и слышать её голос.
Кроху её внимания.
А время шло, протекало черными клубами дыма мимо, скользило облаками по небу, выходило за края.
Хотару устало прикоснулась лбом к высокой деревянной балке, о которую ранее опиралась, и Сапфир опомнился. И был вынужден унять неприятные чувства. Мысль, что Хотару хочет и ждёт, чтобы он подошёл, тупой арматуриной воткнулась в мозг.
Пришлось собрать все остатки сил, воли и боли, чтобы заставить себя сдвинуться с места.
Первый шаг трудный, но второй оказался ещё труднее.
Ватные были не только руки. Ноги не желали слушаться тоже. Не хватало ещё упасть.
— Я ненароком помешал. Сожалею, — стараясь не встречаться с ней взглядами и смотреть чуть выше её головы, сипло сказал Сапфир, подойдя к дому и практически поравнявшись с Хотару. Чувствовал, как не высказанное и застрявшее в горле превращается в кусок льда, долбящий гортань невыносимо острым жалом.
— Ты меткий, я знаю. Не обязательно это доказывать, — обронила в ответ она и резко развернулась назад к двери. — Идём, — произнесла Хотару пока он поднимался по ступеням. В её голосе слышалась ожесточенная озлобленность.
