flower face — angela
На следующий день, после прогулки с Джемином под дождем, Ренджун заболевает и остается дома, не выходя из своей комнаты долгое время. Кто-то приходит домой, что-то забирает и снова уходит, но ему это оказывается безразличным, поскольку никто даже не заходит к нему в спальню. Наверное, это нормально — не разговаривать целыми днями со своими родителями, хотя порой Ренджун в этом сомневается: иногда он видит, как радостные дети гуляют с мамой и папой за руки, как они покупают им мороженое, а вечером отводят в кинотеатр на какой-нибудь новый фильм, в то время как Ренджун знает только то, как тихо сбегать из дома, как слышать крики и какие-то очень нехорошие слова. В детстве ему даже объясняли, что говорить такие вещи — плохо и больно для других. Ренджун это запомнил, но так и не понял, почему тогда в его семье все произносят такие ужасные выражения. Ренджун лежит на кровати под теплым пуховым одеялом, несмотря на лето, которое на самом деле выходит дождливым: солнце греет слабо, и его лучи не попадают даже в спальню; небо остается затянутым тучами, а город — укутанным небольшим туманом. В комнате мрачно и спокойно настолько, что тишина словно обволакивает каждый угол. Ренджун ни о чем не думает — только, быть может, о Джемине и порой о том, как хочется покататься на скейте; а еще иногда о Донхеке — продавце в ретро-магазинчике с джинсовой курткой, что пахнет спелыми яблоками. В какой-то момент он вспоминает, как после прихода к Джемину домой, они сидели бок о бок в коридоре и просто смеялись, ожидая, когда закончится дождь. И тогда это соприкосновение плечами было очень согревающим — Ренджун помнит это ощущение до сих пор, словно чувствует его в данную секунду, и оно греет даже сейчас. «Джемин теплый», — думает Ренджун, от смущения натягивая одеяло на голову, будто бы боясь, что кто-то заметит его покрасневшие щеки. Потому что порой ему кажется, словно его мысли на самом деле запредельно громкие и их может услышать каждый человек во вселенной. А еще Ренджун вспоминает, что после того, как дождь все-таки прекратился, Джемин пошел провожать его до дома, и шли они тоже близко-близко друг к другу. Между ними были сантиметры — Ренджун помнит, — и иногда их руки чуть сталкивались, словно по какому-то притяжению тянулись к кончикам пальцев. Это напоминало Ренджуну слияние галактик, будто они с Джемином — Млечный путь и Андромеда, которые ждали столкновения четыре с половиной миллиарда лет где-то в своих уголках вселенной; напоминало ему образование чего-то нового, возможно, зарождение каких-то неизведанных ранее чувств, но также и пугало, как ничто другое на свете. От усталости из-за болезни Ренджун старается заснуть, будто это сможет помочь справиться и с чередой мыслей, приходящих в голову, и с простудой, но получается весьма неудачно: через пару минут он слышит звук связки ключей, чьи-то чужие шаги в доме — вскоре он понимает, что они принадлежат отцу — и голос матери, доносящийся из какой-то комнаты. Сначала она, чем-то обеспокоенная, говорит что-то мужчине, а потом ее речь прерывается его громким криком. Они кричат и кричат, кричат и кричат — Ренджун слышит все, что происходит на нижнем этаже, но пытается притвориться, словно ничего не происходит, словно все совершенно нормально, словно так и должно быть. Но все-таки Ренджун не выдерживает, и в уголках его глаз появляются слезы. Он редко плачет, практически не позволяет слезам скатываться по щекам и никому не доверяет свою боль, даже самому себе. В детстве Ренджун мог плакать из-за разбитой коленки, из-за плохой оценки в школе, из-за потерянной мягкой игрушки, но все это не сравнится с тем, из-за чего ему хочется плакать сейчас. Когда во время прогулки Ренджун рассказал Джемину о том, что хранит все свои чувства в рисунках, он впервые почувствовал, что разделил с кем-то ту самую боль, но не очевидно, а довольно скрыто. Однако, быть может, это все равно забрало у него кусочек бушующих внутри эмоций; открыло один замок в его сердце. Ренджуну хочется прямо сейчас сбежать из дома через окно, как делал это с самого детства: сначала неумело и заметно, а потом так, что никто даже не слышал ни одного звука. Но в данный момент слабость не позволяет ему подняться с кровати, поэтому он продолжает лежать, надеясь, что сможет заснуть и проспать до завтрашнего утра. В голову больше не приходят никакие мысли вовсе, и Ренджун поворачивается на другой бок, натягивает одеяло повыше и прикрывает глаза, мечтая о том, чтобы крики с нижнего этажа прекратились. Но позже это перестает быть важным: через какое-то время он все-таки засыпает, не заметив, как отец уходит, громко хлопнув дверью, а мать начинает нервно собирать его вещи в чемодан.х
На утро Ренджун вновь остается один: через все пространство протягивается вечное одиночество, проникает во все углы и щели, но остается жить прямо здесь — в ренджуновом сердце. В ванной комнате на полке становится на одну зубную щетку меньше — еще сонный Ренджун замечает это, когда умывается и чистит зубы, но почему-то совсем ничего не думает об этом. Внутри больно, снаружи — точно так же, как и всегда, спокойно; внутри все сжимается до размера атома, снаружи — не меняется ни одна эмоция, ни одна морщинка не появляется на его лице. Ренджун всегда знал, что рано или поздно кто-нибудь из его родителей уйдет вот так просто, ничего не сказав и не попрощавшись. Поэтому, быть может, это не кажется необычным, но совершенно точно ощущается чем-то неимоверно болезненным. Наверное, Ренджун бы заплакал, если бы у него остались на это силы, но они закончились еще вчера, когда он проливал свои последние слезы. В детстве все казалось проще: тогда в нем жила маленькая, наивная надежда на лучшее, словно она являлась его самым заветным желанием на Рождество; тогда мамина боль хоть и разламывала его сердце на кусочки, но он верил, что однажды ее станет чуть меньше — возможно, не сейчас, но обязательно потом. Однако Ренджун вырос и понял, что у матери боли стало только больше, а его собственное сердце никогда не получится собрать заново — раны заживут, но шрамы останутся навсегда. Наверное, Ренджун бы попытался помочь, если бы он знал, как это сделать. Раньше, когда он ходил в детский сад, а потом в начальную школу, он приносил оттуда поделки, открытки и рисунки, чтобы заставить маму улыбнуться. И она улыбалась, но в уголках ее глаз всегда виднелись небольшие слезинки — Ренджун замечал их всех, хотел собрать, как хрусталики, и где-нибудь запрятать, надеясь, что она не заплачет снова. Но по ночам женщина все-таки плакала, а на утро собиралась на работу, красила губы своей розовой помадой и не подавала виду, что ей больно. Возможно, со временем Ренджун научился этому у нее, стал взрослее и больше не понимал, как говорить о чувствах. Ренджун спускается вниз, готовит себе бутерброды — кажется, это единственное, что он может сделать — и садится на диван, чтобы посмотреть какой-нибудь фильм. Но пока он ищет что-то подходящее, завтрак незаметно заканчивается, а желание продолжать поиски исчезает. Ренджун разочарованно закрывает ноутбук и уносит тарелку в раковину, решая заодно помыть всю посуду. Из-за собственной неуклюжести вода с пеной внезапно оказываются повсюду, и даже одежда Ренджуна намокает. Он нечасто занимается домашними делами, потому что редко находится дома — где угодно, но не здесь, не в этом месте. Но когда все-таки принимается за это дело, то обычно именно в такие одинокие дни. Закончив с мытьем и теперь еще уборкой пены и воды, Ренджун решает пойти переодеться, но его прерывает тихий стук в дверь. Он доносится слабо-слабо, едва слышимо, что заставляет юношу насторожиться. «Мама не должна была вернуться так рано», — думает Ренджун, подходя к порогу и понимая, что, скорее всего, женщина воспользовалась бы ключами. И, открыв дверь, он оказывается прав: перед ним стоит вовсе не мама, а смущенный Джемин, что неуверенно разглядывает что-то на земле и держит в руках какой-то пакет. Ренджун удивляется, но не решается произнести хотя бы слово, и Джемин берет инициативу на себя, все-таки поднимая взгляд прямо на него. — Тебя два дня не было в школе, я волновался, — Джемин все еще смущается, что заметно по его неловким покачиваниям и слегка растерянному взгляду. — Но потом мне сказали, что ты заболел… Не против, что я пришел? Я принес сладости и кое-какие задания по математике, — добавляет тот, и Ренджун отрицательно покачивает головой: конечно же, он не против. Но такой жест Джемина заставляет его сердце быстро биться, а щеки, наверное, краснеть. Если бы он увидел себя сейчас в зеркало, то точно бы смутился еще больше — Ренджун в этом уверен. — Зайдешь? Правда у меня произошло неудачное столкновение с мытьем посуды, и теперь я весь мокрый, — Джемин кивает на вопрос, заданный Ренджуном, а затем смотрит на его одежду и улыбается как-то очень по-особенному, словно даже эта неуклюжесть является чем-то очаровательным. Ренджун это замечает и вновь смущается, специально отворачиваясь, чтобы не видеть эти блестящие джеминовы глаза, взгляд которых слишком пронзителен и внимателен. Джемин заходит в дом, осматривает интерьер, словно боясь прикоснуться к чему-то запретному, и подмечает, что почему-то здесь очень пусто — так, будто бы редко кто-то находится в этих комнатах. Однако он ничего не говорит и следует за Ренджуном, который ведет его в свою спальню на втором этаже. Она вызывает уже иные чувства, потому что каждый уголок — часть чего-то важного для Ренджуна, и заметно, что все это в действительности принадлежит ему: и эти компакт-кассеты, и баллончики с краской, и плакаты музыкальных групп, и открытый шкаф с разными клетчатыми рубашками, старыми кофтами и футболками. Его комната кажется намного уютнее, чем все другие —наверное, это просто потому, что Ренджун такой сам по себе — теплый и комфортный. Ренджун наблюдает за тем, как Джемин рассматривает его комнату, как аккуратно кончиками пальцев касается корочек книг, стоящих на полках, как внимательно читает названия на кассетах. В спальне стоит тишина, и каждое движение, каждый вдох и выдох, каждый шаг становятся запредельно громкими, и почему-то это придает атмосфере интимность. Ренджун никогда никого не приглашал к себе домой — возможно, потому что не хотелось, а возможно, потому что было некого. И пусть визит Джемина совершенно внезапный — его присутствие все равно не кажется нагнетающим; его присутствие — спасение от одиночества в стенах родных (или вовсе чужих) комнат. За окном рассеивается туман, что стоит со вчерашнего дня, и даже начинает слабо светить солнце, лучи которого проскальзывают сквозь кружевные занавески и аккуратно падают на кровать. Ренджун садится на ее край и продолжает смотреть на Джемина: некоторые части его тела тоже укрыты солнечными лучами, из-за чего кожа стала карамельной и нежной, наверное, очень мягкой. При таком освещении движения Джемина кажутся плавными и завораживающими, словно бесконечно излучающими какое-то притяжение. Ренджуну нравится смотреть на него; нравится еще с первого дня их встречи в тринадцать лет — только теперь он чувствует, что это еще большая тайна, чем тогда. Джемин садится рядом с Ренджуном и достает из пакета разноцветные упаковки со сладостями, высыпая их на кровать и приговаривая, что не знал, какой шоколад тот любит, поэтому взял весь. Ренджун же смеется и снова смущается, но все-таки выбирает обычный молочный, открывая обертку. Он отламывает одну дольку от плитки себе, а вторую кладет в рот Джемину, который довольно ждет и морщится, когда наконец получает свою частичку угощения. Ренджун улыбается, пробуя весь принесенный Джемином шоколад и продолжая заботливо кормить его самостоятельно. Они веселятся и смеются, беззаботно проводя время вдвоем, и Ренджун чувствует, как между ними вспыхивает что-то необыкновенно чистое и невинное; что-то похожее на первый день теплого мая, на нежность утра воскресенья, на аромат постиранного белья. Ренджун ложится напротив Джемина, и они смотрят друг в другу в глаза — куда-то в самую глубь черных зрачков. Но вскоре Ренджун все-таки предательски сдается и отворачивается, а потом и вовсе садится обратно, пока Джемин продолжает смотреть ему в спину. — Займемся математикой? — доносится сзади голос Джемина, и Ренджун оборачивается, вновь сталкиваясь с ним взглядами. Джемин улыбается, а пряди его светло-каштановых волос небрежно рассыпаются по белой простыни. И в этот момент Ренджуну хочется сказать только о том, как тот прекрасно выглядит, какие очаровательные у него черты лица, но все-таки он решается лишь ответить на его вопрос коротким «да». Хотя мог бы вывернуть всю душу наизнанку, если бы Джемин попросил; если бы спросил, что же он все-таки чувствует, а не об этой ненужной математике. Джемин достает тетрадки по математике и распечатанные задания, а Ренджун приносит с книжной полки школьный учебник. Они удобно располагаются на кровати: Ренджун поджимает колени и опирается о края, Джемин же ложится на живот, приподняв ноги вверх, и сосредотачивается на чтении своих конспектов. Мысли Ренджуна заполняются им полностью настолько, что даже уроки становятся совершенно неважными — он думает только о его красивых руках, держащих карандаш, длинных ресницах, низком голосе, что плавно звучит, как мед, и пухлых губах. Джемин что-то объясняет, решает какие-то уравнения, но Ренджун слышит лишь собственное биение сердца, которое будто бы учащается с каждым ударом. — Все понятно? — спрашивает Джемин, когда заканчивает объяснять уравнение и поднимает взгляд на Ренджуна, что внезапно отвлекается от своих мыслей и растерянно смотрит в ответ. Что ему сказать на заданный вопрос? Ренджун по-глупому все прослушал, по-детски затерялся в череде своих мыслей, не имеющих конца. Или, быть может, даже если он и есть, то все равно непременно сводится к Джемину, как бы Ренджуну ни хотелось это изменить. — Вполне, — на лице Ренджуна появляется улыбка, а Джемин отвечает почти шепотом «тогда хорошо», опуская взгляд обратно на тетрадь. И они сидят так еще какое-то время, возможно, даже вечность — Ренджун не считал. Но вскоре солнце заходит за горизонт, накрывая темнотой весь город, и Джемин собирается уходить. Они прощаются на пороге, стоя в тишине несколько минут и не решаясь посмотреть друг в другу глаза. Наверное, это — до жути банальная сцена из какой-нибудь скучной книги, но почему-то сейчас Ренджун думает только о том, как ему хочется, чтобы Джемин остался; остался хотя бы еще на секунду, чтобы он посмотрел на него вновь и заметил то, чего не видел ранее; побыл здесь, с ним в одной комнате, и позволил бы находиться чуть ближе, чем обычно. Но Джемин все-таки прерывает молчание, говоря «я пойду», и действительно уходит. Ренджун машет ему рукой и стоит около входа, пока силуэт Джемина окончательно не растворяется и не исчезает. И только тогда, когда это происходит, Ренджун все-таки закрывает дверь.х
Ренджун болеет целую неделю, пьет лимонный чай, занимается математикой и иногда слушает музыку, пока дни проходят словно за одну секунду. Так бывает, что время начинает незаметно ускользать, растворяться в череде дел, и, быть может, поэтому иногда Ренджун не успевает за ним угнаться, уловить эту куда-то торопящуюся стрелку часов. Обычно он чувствует себя невесомым и свободным даже от времени только тогда, когда встает на любимый скейт и просто едет вперед, следует порыву ветра. Но сейчас обыденная повседневность не похожа на свободу, а скорее, наоборот, на заточение то ли прямо в комнате Ренджуна, то ли в его разуме, наполненном мыслями обо всем на свете: и о тоске по Джемину, и о том, как хочется сходить в скейт-парк, и даже о желании купить новые компакт-кассеты. Но о Джемине особенно. В школу он идет пешком, слушая музыку через вставленные наушники в старенький плеер и представляя, как увидит Джемина в одном из школьных коридоров. Ему нравилось это чувство раньше, когда он заходил в здание и надеялся, что они где-нибудь случайно встретятся: возле шкафчиков, окинув друг друга секундными взглядами, в учебном кабинете, сев за рядом стоящие парты, или в столовой — совершенно не важно; нравилось ощущение мимолетного желания оказаться неподалеку от Джемина вновь. И иногда это даже случалось, но тот никогда не смотрел на Ренджуна в ответ, что разбивало ему сердце и заставляло чувствовать, как внутри все сжимается от невыносимой печали. По дороге Ренджун подмечает, что тучи снова сгущаются на сером, одиноком небе, которое как будто вот-вот с грохотом упадет на землю. Ренджун знает, что это невозможно, но почему-то порой именно такие мысли посещают его, когда он смотрит на одиночество, расстилающееся сверху. Солнце где-то прячется и практически не греет, хоть и на улице не холодно, но скорее оно просто не греет по-летнему — так, чтобы чуть-чуть напекало голову, хотелось любимого мороженого и посмотреть на огненный закат. Наверное, Ренджуну правда не хватает обычного и привычного лета, не хватает немного лучиков света. Ренджун добирается до школы, когда песня, играющая в его плеере, заканчивается, и начинаются какие-то помехи — все-таки вещь старая. Он заходит в здание, иногда оглядываясь по сторонам, надеясь увидеть Джемина, и в итоге все-таки обнаруживает его стоящим возле шкафчика. На секунду Ренджун останавливается, замечая, что тот устало листает учебник и не обращает внимания ни на кого вокруг. Но Ренджун делает глубокий вдох и выдох и решается подойти. Он неуверенно произносит «привет», и Джемин сразу же натягивает улыбку, приветствуя в ответ. В его темно-коричневых глазах появляются тускловатые блики радости, но синяки под ними выдают в нем некую (едва заметную) тоску, однако Ренджун не задает никаких, возможно, лишних вопросов. — У меня литература, — рассказывает Джемин, прерывая образовавшееся молчание и рассматривая Ренджуна, что тот, конечно же, замечает и смущается. Но после этого Джемин переводит взгляд обратно на книгу, которую держал в руках, и продолжает пролистывать ее чуть шершавые страницы тонкими пальцами. — А что вы изучаете? — с любопытством спрашивает Ренджун, пытаясь разглядеть обложку книги в руках Джемина: она оказывается синей, как настоящее летнее небо, и на ней предстают двое мужчин, склонивших головы на плечи друг друга, однако их лица удается рассмотреть плохо и даже кажется, словно в этой позе они стали единым целым; также виднеются надписи, которые Ренджуну уже не удается прочитать, поэтому он переводит взгляд обратно на Джемина, подмечая то, что он выглядит действительно очаровательным, когда сосредоточен на каком-то деле. — Пока ничего. У нас задание рассказать о произведении, которое запомнилось больше всего, — произносит Джемин, все-таки закрывая книгу и убирая ее не в шкафчик, а к себе в рюкзак. — Я буду рассказывать о «Назови меня своим именем» Андре Асимана, — продолжает он, но Ренджун не успевает ответить, потому что их разговор прерывает школьный звонок. Они говорят друг другу короткое «увидимся» и расходятся в разные стороны; по пути Ренджун вспоминает, как раньше Джемин всегда тайно посещал библиотеку, и улыбается проскользнувшей мысли о том, что тот все же не перестал читать книги. Ренджун помнит ту корочку с Байроном в руках Джемина, их пересекающиеся взгляды через стеклянную дверь библиотеки и собственное смущение; помнит, как однажды встретил его в углу читального зала, когда искал необходимое пособие по физике, а тот его даже на заметил, но как красиво он выглядел тогда, как очаровательно блестели его глаза во время чтения — Ренджун никогда не забудет это воспоминание. Он часто замечает, что взор Джемина совершенно точно особенный, по-необыкновенному завораживающий, глубокий, и вовсе не важно, на что тот смотрит — взгляд остается таким же. В кабинете истории, куда с опозданием заходит Ренджун, на удивление обнаруживается всего лишь несколько человек и уставший учитель — мужчина средних лет с густыми, темными бровями, глубоко посажеными глазами и легкой щетиной; на его лице виднеется усталость: она отражается в виде небольших морщинок и мешками под теми глубокими глазами, выдающими бессонные ночи и чрезмерную загруженность делами. Ренджун приветствует его, усаживаясь за идеально чистую, натертую до блеска парту, и открывает учебник на нужной странице. В нем — один сплошной текст и только лишь в конце изображены красивые картины и фотографии скульптур, которые интересуют Ренджуна намного больше, чем все эти скучные параграфы. Учитель встает из-за стола и начинает что-то расписывать мелом на доске, но Ренджун погружается в свои мысли и перестает слушать его рассказы. Юноша часто размышляет о многом и разном, а сейчас — о жизни людей в прошлом, об их трагичных судьбах и даже о смерти, но только совсем чуть-чуть. Он представляет, как все эти личности, описываемые в учебниках по истории, и обычные жители городов, деревень ходили по этой земле, имели свои мысли и чувства; все они, наверное, желали чего-то по-настоящему, кого-то любили, а кого-то отпускали с щемящей болью в сердце. Ведь не бывает так, что человек никого не любит и ни в ком не нуждается — Ренджун почему-то в этом уверен. Каждый человек рано или поздно находит свою любовь, и иногда это другой человек, а иногда — дело всей жизни, предмет или явление. Ренджун думает, что это глубокое чувство намного сильнее каких-то гормонов, теории из книг или даже обычного представления в однотипных историях; думает, что любовь неразрывно связана со многим, что существует в этом мире, и люди, которые жили раньше, тоже ее ощущали, но также они ощущали боль, страдания и самое неизведанное — смерть. И Ренджуну кажется, будто это явление в действительности может становиться продолжением не только жизни, но и искренней любви. Поскольку в основном герои книг и фильмов говорят, что хотят любить и быть вместе вечно, хотят связать свои души воедино. Но разве смерть не есть то самое «любить вечно»? Разве не каждое возможное расставание, настоящая гибель или даже прощание не являются маленькой смертью, которую способен пережить человек? Ведь там где любовь, там и смерть. Однако Ренджун не находит ответы на эти вопросы и поднимает взгляд на стрелку часов, висящих на белой стене, пока учитель записывает на доске домашнее задание. В ту же секунду звенит звонок и, закончив писать, мужчина отпускает учеников с урока. Ренджун аккуратно собирает вещи в рюкзак, оглядывает еще раз преподавателя, который вновь устало усаживается за стол, и выходит из кабинета. Подальше от истории и всех этих тяжелых мыслей в голове. В школьном коридоре Ренджун застывает, как скульптуры из учебника — те самые, что идеально вылеплены, но ровно стоящие целую вечность. Перед ним проносятся чужие, размытые в движении лица, и отовсюду доносятся разговоры, чей-то громкий смех, бурные обсуждения жизней других людей. Они рассказывают о том, кто в кого влюбился, чьи родители изменили друг другу, на что те потратили деньги или в какой цвет покрасили волосы. Ренджун никогда не понимал, почему все так озадачены тем, как проводят время такие же обычные люди, почему все шепчутся у них за спинами, лучезарно улыбаясь в лицо, но также никогда не встревал в разногласия. Никто не трогает его — значит никого не трогает он — по такому принципу всегда жил и живет Ренджун. С каждой стороны — шумно и слишком тесно, а Ренджун не любит толпы, не любит эту жгучую внутри тревогу, что возникает все время, когда он видит хотя бы один незнакомый взгляд на себе, чувствует чьи-то случайные прикосновения или смех за спиной. Ренджун допускает мысль о том, что, быть может, все это не для него, а для кого-то другого, но страх пересиливает его и терзает, не дает выбраться из этой мертвой хватки собственных эмоций. Он идет по длинному коридору, держась за лямки рюкзака и смотря себе под ноги, и старается не замечать ни кого из всех окружающих его людей, пока шум в голове заглушается, а мысли одолевают его полностью. «Мне страшно», — проносится сотнями синонимов в голове у Ренджуна, когда он продолжает делать шаги в сторону другого кабинета, а школьный коридор словно только лишь удлиняется и удлиняется, вовсе не заканчивается. «Страшно-страшно, тревожно, беспокойно», — думает он, — «что мне делать? Что происходит? Почему все они смотрят на меня?» — не прекращается череда мыслей. В такие моменты Ренджуну кажется, будто время замедляется, а страх, невыносимый и мучительный, поглощает его полностью: от каждой косточки до другой, с головы до ног; он словно где-то там, внутри; где-то роет Ренджуну яму, в которую он падает и падает, не имея возможности подняться. Но сегодня все-таки он выбирается из этой ямы, из клетки, в которой почти был заперт, и заходит во все еще пустующий кабинет математики. Он сразу же усаживается за парту, пытаясь дышать более размеренно, и думает, что это — тоже маленькая временная гибель. Ренджун чувствует, что внутри по-прежнему странно, но теперь — пусто. Беспокойство, тревога, страх, опустошение — вот так все всегда случается, когда вокруг становится слишком тесно, слишком заполнено другими людьми. Ренджун постепенно успокаивается и начинает готовиться к уроку, пока в класс заходят ученики, одним из которых вновь оказывается Джемин. Сначала тот его не замечает, усаживаясь за самую дальнюю парту и продолжая слушать музыку в наушниках, однако позже все-таки переводит на Ренджуна взгляд и пересаживается поближе. Но они не разговаривают — только иногда смотрят друг на друга, по-детски смущаясь, и ждут звонка на урок. Вскоре он звучит, и в класс заходит новая молодая учительница в строгом костюме черного цвета и темно-каштановыми длинными волосами, убранными в тугой хвост; она держит в руках учебник и папку с каким-то бумагами, а ее холодный взгляд изучающе пробегает по всем присутствующим. Девушка просит всех сесть на места и какое-то время молчит, просматривая те самые бумаги из папки, а затем привлекает внимание учеников мелодичным голосом, называя свое имя. Она все также холодно смотрит на каждого, кто находится в классе, но потом все-таки приступает к объяснению материала. Ренджун же замечает, как одна девочка с покрашенными в пастельно-розовый волосами внимательно разглядывает новую учительницу, как изучающе присматривается к ее спокойным и размеренным движениям. И почему-то на секунду ему кажется это чем-то похожим на то, как он смотрит на Джемина, но в итоге решает об этом не думать и сосредоточиться на математике. Однако получается весьма плохо: все его мысли снова заполняет Джемин, что сидит практически рядом и иногда мельком на него посматривает, улыбаясь. Ренджуна это до жути смущает — так, что его щеки точно краснеют, заливаясь пунцовым румянцем, из-за чего больше не удается сдерживать улыбку. А потом, совершенно внезапно, Ренджун чувствует что-то большее, чем простое смущение, когда Джемин подбрасывает ему бумажку и тут же отворачивается, наигранно притворяясь, будто это сделал не он. Ренджун открывает сложенный пополам листочек и замирает. На нем джеминовым почерком написано «мне нравится, когда ты смущаешься». Ренджун пытается осознать, пытается принять происходящее, но получается лишь чувствовать быстрое биение сердца, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди. Это — точно больше, чем смущение; намного больше, чем просто минутное очарование. «Разве так бывает?», — думает Ренджун, смотря на Джемина, который теперь спокойно продолжает писать что-то в тетради и не обращает на него внимания, хоть он и замечает, как тот совсем чуть-чуть улыбается, чтобы никто не заметил. В конце урока Ренджун подкидывает ему бумажку с надписью «мне нравится, когда ты заставляешь меня смущаться».х
— Ты тоже ее любишь? — они случайно сталкиваются еще через два урока в столовой, когда подходят к стенду с напитками и берут все ту же одинаковую газировку в железной баночке. Ренджун кивает, а тот улыбается такой приятной мелочи, в то время как он радуется тому, что Джемин наконец это заметил, пусть и все также невзначай. Они садятся за один обеденный столик и не разговаривают о тех записках в классе математике, но точно оба все еще чувствуют смущение и легкое волнение. Джемин решает не сохранять между ними молчание и рассказывает Ренджуну о прошедших уроках, о том, как на литературе много кто выбрал «Преступление и наказание» и как это его позабавило. Ренджун внимательно слушает каждое его слово, следит за движениям и взглядами. Он находит Джемина очаровательным и прекрасным, когда тот вот так, как сейчас, делится моментами из жизни. Но потом Джемин внезапно замолкает, и на секунду его глаза тускнеют, однако потом загораются вновь. К Джемину подбегает девушка со светлыми, длинными волосами, которую Ренджун очень часто видел вместе с ним, и она мимолетно целует его в щеку, улыбается и светится, присаживается рядом. Вблизи черты ее лица виднеются лучше, и Ренджун понимает, что она действительно красивая, наверное, в понимании многих: у нее округлое лицо, немного пухлые губы, накрашенные розовой помадой, чуть вздернутый нос, прямые брови на тон темнее волос, а когда она улыбается, то появляются ямочки на щеках; ее глаза сверкают, когда она смотрит на Джемина, и кажется, будто свет исходит от каждого взгляда на него. — Ренджун, это моя девушка, Еын, — произносит Джемин, смотря прямо на нее, кто все также улыбается и кивает в знак приветствия. Она лучезарна и светла, как только-только распустившийся бутон цветка, и Ренджун видит ее чувства к Джемину даже без слов, только по поведению. Юноша говорит ей тихое «привет» в ответ и опускает взгляд на свой обед, потому что ему не хочется смотреть ни на нее, ни на Джемина. Но когда все-таки поднимает взгляд, Ренджун видит — Еын кормит Джемина, смеется вместе с ним, касается его рук и лица; она говорит ему глупые истории, иногда убирает свои пряди волос за ухо, и ее улыбка кажется самой искренней на свете. Еын — она повсюду, она слишком близко к Джемину, что за одно мгновение стал слишком далеко от Ренджуна, и это причиняет ему бесконечно много боли. Сначала он сдерживается, молчит и пытается просто доесть свой обед, но когда Джемин обнимает Еын за плечи — не выдерживает, говорит короткое «я пойду», встает и быстрым шагом выходит из столовой. Ему все равно, что сейчас в коридоре вновь много людей, и он просто идет, никого не замечая, пока его сердце, глупое и влюбленное, разрывается на части. Ренджуну больно, невыносимо больно и даже кажется, словно каждую его рану задели снова и очень умело; кажется, будто все те шрамы, что постепенно заживали, заболели опять, но еще сильнее. Ему хочется вытащить из себя чувства, уничтожить каждое из них, чтобы больше ничего никогда не причиняло ему вред. Но разве можно избавиться от боли? Если она есть, то будет внутри до тех пор, пока не станет легче. Только Ренджун не знает, когда теперь все это пройдет. Он заходит в школьную уборную, кидает рюкзак на пол и подходит к раковине. Ренджун смотрит на себя в зеркало и видит в собственных глазах отчаяние — такое безысходное, беспросветное, безнадежное. «Глупый», — проносится у него в мыслях, — «Я такой глупый, глупый, глупый», — и Ренджун ударяет кулаком по стене. На что он надеялся? На то, что Джемин полюбит его в ответ? Какая большая глупость, какая детская ошибка. Так не бывает — Ренджун знает, но пытается сдержаться, чтобы его обида и злость не превратились в слезы, хоть и получается очень-очень плохо. Потому что прямо сейчас он скатывается по той же самой стене, закрывает лицо руками и сидит вот так, на полу, ненужный не только Джемину, но и самому себе. Ренджун слышит, как звенит звонок на урок, но в эту же секунду решает уйти, никого не предупредив. Ему не хочется здесь находиться, не хочется никого видеть и слышать — только лишь спрятаться от всей этой боли. Он поднимается с пола, натягивает на плечи рюкзак и покидает уборную. В коридоре почти пусто, и Ренджуну хотелось бы, чтобы у него так же было внутри, прямо в сердце. Он выходит из школы, но не идет по направлению к дому, в котором будет еще хуже, а плетется по улице в сторону ретро-магазина, где в прошлый раз покупал кассеты — почему-то ему кажется, что там будет спокойнее всего. Дорога до него оказывается быстрой — Ренджун доходит всего за пару минут, даже не слушая музыку через свой старенький плеер. Внутри магазина играет радио с помехами, пахнет старыми обложками музыкальных пластинок и не виднеется других покупателей. Ренджун проходит в середину зала и обнаруживает того самого продавца, именуемого Донхеком, который стучит по старым пыльным колонкам, надеясь, что хотя бы так они заработают. Он подходит ближе и выжидающе смотрит на него, замечая, что сегодня у Донхека в ушах красивые серьги-кольца серебряного цвета. — Привет, — неуверенно произносит Ренджун, тем самым отвлекая Донхека, который поднимает на него взгляд и тут же улыбается. Но улыбка его кажется какой-то другой — обаятельной, но, скорее, больше похожей на ухмылку, что заставляет Ренджуна смутиться и слегка растеряться. — Не ожидал, что ты придешь снова, — Донхек откладывает так и не починенные колонки в сторону и подходит к кассе, облокачиваясь о нее и продолжая смотреть прямо на Ренджуна, который не решается подойти ближе — кажется, будто если подойдет, то рядом с Донхеком это будет слишком интимно. — Хочешь послушать что-нибудь новое? — Донхек опирается локтями и поджимает рукой щеку. Радио в зале начинает шуметь из-за помех еще больше, и Донхек, цокнув языком, отходит, чтобы его отключить. — Мне нужен самый жесткий метал, который здесь есть, — Ренджун идет за ним следом, а Донхек подходит к маленькому столику, кулаком выключает успевшее надоесть радио и, услышав слова Ренджуна, произносит удивленное «воу». Тот же с недоумением смотрит на него в ответ, не понимая, что не так он сказал. Однако в голове Ренджун осознает и сам: метал и все его разновидности он никогда раньше не слушал и это желание удивительно даже для него, но после всего случившегося слушать что-то другое совершенно не хочется. Музыка помогает ему забыться, раствориться в собственных мыслях и перестать думать о чем угодно: о боли, о страхах, о потери — не важно, потому что главное — то, что так ему становится легче хотя бы на какое-то время; вновь только на мгновение. Донхек ничего не отвечает, задумывается, чуть закусывая нижнюю губу и озадаченно смотря куда-то наверх, а потом хватает Ренджуна за руку и ведет его в подсобное помещение за кассой. Там Ренджун замечает, как Донхек незаметно прячет лежащую на столе зажигалку в карман своих светло-голубых джинс, но не придает этому значения и идет за ним дальше. Донхек приводит его к каким-то стеллажам, заставленным коробками, и начинает открывать и просматривать каждую, в которой лежат какие-то компакт-кассеты, нераспакованные пластинки и диски. После нескольких минут поисков он протягивает ему одну из тех компакт-кассет и ждет, пока Ренджун возьмет ее в руки. И Ренджун берет, но задает короткий вопрос: «что это?». А Донхек, пока они выходят из подсобки, рассказывает, что это — особый выпуск компакт-кассеты, поскольку на ней записаны сразу несколько рок-хитов девяностых годов. Ренджун кивает, просматривая надписи на упаковке и чувствуя, что донхекова джинсовая куртка все еще пахнет спелыми яблоками — он не знает, почему придает этому такое большое значение, но этот аромат слишком пленителен, чтобы его проигнорировать. Донхек пробивает ему товар на все той же старой, плохо работающей кассе, что не открывается и подолгу не выдает чеки. Однако Ренджун ловит себя на внезапной мысли, что ему хочется, чтобы эта касса не открывалась еще дольше, и он смог здесь задержаться. — Слушай, а может еще увидимся как-нибудь? Не здесь, — Донхек вручает Ренджуну кассету и чек, а еще заметно чувствует себя неловко, потому что начинает всяко перебирать рыжие волосы, но Ренджун неожиданно спрашивает «хочешь прямо сейчас?», и тот сразу же переводит взгляд на него — этот ответ в действительности оказывается совершенно внезапным, поскольку Донхек и подумать не мог, что Ренджун согласится. — Конечно… Конечно, давай, моя смена закончится через двадцать минут. Подождешь? — Ренджун призадумывается, а потом кивает и идет коротать время, просматривая другие стеллажи. В зале становится по-непривычному тихо с выключенным радио, и все еще чувствуется тот самый запах старых обложек и теперь отдаленно — спелых яблок. На полках и стеллажах по-прежнему красуются пленочные фотоаппараты, музыкальные пластинки, кассеты — Ренджун просматривает всех их, иногда держа в руках и вчитываясь в названия. Ему нравится это ощущение старости каких-то вещей, погружение в атмосферу прошлого века, и если бы ему предложили путешествие куда угодно, то он бы сомневался лишь между периодами времени и совсем чуть-чуть между полетом в космос. Однако Ренджун никогда не хотел быть астронавтом или астрономом, возможно, разве что в детстве, когда ему только покрасили потолок в голубой цвет. Тогда он мечтал о многом: о том, что однажды ему подарят скейт, купят все выпуски комиксов о супергероях, принесут старый дедушкин магнитофон из гаража. И все эти мечты сбылись в действительности, но самая главная, самая заветная так и осталась умирать в ренджуновом сердце — мечта стать художником, чьи картины полюбят и примут. Сейчас он рисует граффити, но чертить по бумаге не решается — наверное, его детская мечта и вправду погибла где-то внутри него, когда у родителей не было времени водить его на секции. Ренджун чувствует чье-то присутствие сзади, оборачивается и видит: Донхек молча смотрит на него, стоя возле соседнего стеллажа. Его взгляд не кажется простым, а таким, словно он изучает Ренджуна по деталькам, вглядывается в каждое его движение и читает все мысли. Ренджун решает прервать это молчание и спрашивает: «Ты давно здесь работаешь?». — Уже полгода. Это магазин моего дяди, я у него тут на полставки, — отвечает Донхек, скрещивая руки на груди. — На самом деле, у меня своя группа, — Ренджун удивляется и не успевает что-то сказать, как Донхек добавляет: — Ты не думай, что мы какие-то известные. В этом городе не ценят настоящую музыку, — он пожимает плечами и отходит в подсобное помещение, где берет ключи от магазина, и возвращается обратно в зал. Донхек рукой подзывает Ренджуна к себе, они выходят, и он закрывает здание. Сейчас на улице наконец появляется солнце — по-прежнему тусклое, но намного теплее, чем утром; тучи, что сгущались на небе, постепенно рассеиваются, и даже воздух становится свежее и легче. Улицы — летние и светлые, напоминающие о беззаботности своим спокойствием и умиротворением, а стоящие вокруг дома — живые, хоть ни в окнах, ни поблизости не виднеются люди и прохожие. Ренджун стоит рядом с Донхеком, практически плечом к плечу, но ничего не спрашивает и не говорит — ждет, когда это сделает юноша. Однако он тоже не спешит прерывать их молчание и просто поворачивает голову в его сторону, переводя взгляд с макушки на лицо. Ренджуну хотелось бы знать, о чем думает Донхек в этот момент, но, наверное, иногда не стоит просить кого-то рассказывать об их мыслях. Почему-то Донхек кажется Ренджуну странным и отдаленным, словно никогда невозможно понять, что же у него в голове. Они знакомы совсем-совсем мало, но Ренджун уверен, что Донхек, сколько времени бы ни прошло, все равно никогда не станет ему понятен. И он не знает, почему тот предстает ему таким, ведь Донхек, вроде как, открытый и общительный, а еще улыбается очень-очень красиво, но есть в его личности и образе что-то необычное, что-то неизведанное… Наверное, это что-то — то, о чем Донхек ни за что никому не расскажет. Или же не Ренджуну точно. Их молчание заканчивается, когда Донхек тихо спрашивает: «пойдем?». Ренджун вопросительно смотрит на него, будто бы надеется, что тот ему расскажет о направлении, но Донхек говорит что-то вроде «увидишь, когда придем», и Ренджун решает ему довериться. Они идут неспеша по дороге, иногда проходят через незнакомые Ренджуну пустые улицы, пока небо, нависающее над их головами, словно становится темнее с каждым шагом. Донхек сворачивает в какой-то мрачный переулок, и Ренджуну на секунду становится даже страшно, однако тот на мгновение касается его руки, что помогает почувствовать к нему доверие вновь. Донхек приводит Ренджуна к старому многоэтажному зданию, за руку спускается вместе с ним в подвал и открывает замок ключами, что достает из-под коврика. Они заходят в небольшое помещение, в котором оказывается довольно холодно и темно, но Донхек решает эти проблемы: он включает свет и, заметив, что Ренджун потирает руки, чтобы согреться, молча отдает ему свою джинсовку. Ренджун смотрит на него предельно искренним, непонимающим взглядом, а тот тут же отворачивается — не хочет слышать лишних вопросов. И это действие, полное заботы, помогает узнать Донхека лучше, хоть и совершенно без слов. Ренджун чувствует, как куртка пахнет спелыми яблоками, а еще ощущается донхеково тепло — он не знает, как именно, но он точно оказывается уверенным, что вот так. Как невидимые объятия за плечи. В помещении Ренджун замечает самые разные музыкальные инструменты: гитары, барабаны, синтезатор; старый потертый диван, на котором лежат две неподходящие по цвету подушки, один шкафчик, где находятся какие-то пластинки, и стены, обклеенные плакатами и афишами — на одной он даже обнаруживает Донхека и других людей, видимо, участников его группы. Ренджун подходит к этой афише ближе, внимательно присматривается к Донхеку, изображенному на ней, и в его голове проносится секундная мысль о том, что он красивый, когда держит в руках электрогитару, а на его лицо спадают рыжие пряди волос, пока за спиной сверкают яркие-яркие софиты, похожие на поддельные звезды. — Ты умеешь играть на гитаре? — спрашивает Ренджун, когда к нему подходит Донхек и тоже начинает разглядывать афишу с выступления в каком-то дешевом клубе. — С самого детства, — отвечает он и отходит в сторону, где стоят музыкальные инструменты. — Мой отец в молодости был музыкантом, а я, когда был маленьким, тайно брал его гитару и играл на ней сам. Меня некому было учить, — Донхек чувствует, что в воздухе появляется напряжение от неозвученных вопросов, поэтому продолжает: — Он спился после моего рождения. Я не знаю, где он сейчас, — Донхек вздыхает и облизывает сухие губы, а Ренджун понимает, что сейчас они зашли слишком далеко, зашли за установленные грани в донхековом сердце, и потому решает сменить тему, усаживаясь вместе с Донхеком на тот самый старый диван. Ренджун неуверенно спрашивает «сыграешь?» и получает кивок головой в ответ. Донхек аккуратно берет в руки гитару, расставляет тонкие пальцы по ладам и начинает играть какую-то спокойную мелодию. Музыка звучит плавно и нежно, словно доносится с какого-нибудь прекрасного цветочного поля, откуда открывается красивый вид на далекие звезды. Донхек тихо напевает что-то на английском, и Ренджун чувствует, как по его телу пробегают мурашки, а донхеково тепло ощущается еще больше — теперь так, словно оно — и невидимые объятия за плечи, и мягкость сахарной ваты и воскресного утра, и даже свет от желтой лампы поздно вечером. Ренджун подмечает, что у Донхека красивые, длинные ресницы, когда его глаза закрыты, и что сейчас он тоже очень красивый; намного красивее, чем на той афише на стене. — Это твоя песня? — спрашивает Ренджун, когда Донхек заканчивает петь и играть на гитаре, откладывая ее в сторону. Он и Ренджун, словно не готовые продолжать диалог, смотрят друг другу в глаза пару секунд в самом чувственном молчании на свете. Их неслышимые речи звучат сами по себе, где-то в сознаниях, пока в действительности только тишина, прерываемая звуками дыхания, наполняет подвальное помещение. Сейчас — лишь они и их взгляды, донхеково тепло и ренджуново ощущение безопасности. «Почему с Донхеком так спокойно?», — задается вопросом в мыслях Ренджун, но потом внезапно приходит себя и резко отводит взгляд в неопределенную точку. — Я написал ее недавно, — Донхек тоже приходит в себя и встает с дивана, беря в руки гитару и ставя ее на место, где находятся другие музыкальные инструменты. — Она о вечной любви. Ты в нее веришь? — спрашивает Донхек, обратно присаживаясь рядом с Ренджуном. — Может быть, — Ренджун пожимает плечами, не находя другого ответа. А потом Донхек дает ему послушать его песни, рассказывает про свою коллекцию музыкальных пластинок и учит играть на гитаре — так, как никто не учил его. Ренджун чувствует, что Донхек на самом деле любит музыку всем сердцем и совершенно безвозмездно отдает ей душу целиком и полностью. Наверное, когда человек хочет что-то отдать, то отдаст это не прося ничего в ответ — Ренджун уверен в этом, ведь искренняя любовь зачастую проявляется именно в этом: в том, чтобы подарить свои чувства без желания увидеть благодарность за них. Но при этом любовь должна быть честной: давать все самое лучшее, самое ценное, самое любимое порой становится тяжело, если начинает казаться, что это все это — вовсе не любовь. Честность — она во взаимной отдачи без потребности увидеть что-то в ответ. Поскольку в настоящей любви это происходит само собой. Ренджун знает, что у его родителей было не так: их чувства гибли без честности, без нежности, без понимания; гибли, как цветы, как опадающие осенью листья с деревьев, как воспоминания о счастливом детстве. Ренджун помнит, что мамина любовь — она холодная и разбитая, словно лишенная света, а отцовская — эгоистичная и измученная, как будто сломленная под натиском их отношений. Такая любовь — она о жестокости и тлеющих огоньках надежды, о потери и горе; она о самом настоящем несчастье и боли не только где-то в грудной клетке, а повсюду, даже в сердцах других людей. Возможно, все это и не любовь вовсе — Ренджун не находит ответа и поэтому решает, что порой некоторые чувства просто невозможно понять, как бы ты ни старался и ни хотел. Или можно, но если только прочувствуешь их сам. А Ренджун не знает, чувствовал ли он именно любовь когда-нибудь в жизни. А еще потом-потом, чуть позже, они лежат вверх головой на старом диване, и Донхек игриво болтает ногами, иногда касаясь ими стены с немного облезлой белой краской. Из магнитофона громко играет самая разная музыка — от рока до корейского хип-хопа и соула. Ренджун на Донхека не смотрит, а вот тот — очень внимательно разглядывает каждый его сантиметр так, как если бы разглядывал картины в музее искусств. Ренджун, почувствовав это, поворачивает голову в его сторону, и они, наконец, сталкиваются взглядами. На фоне сменяются песни одна за другой, но именно сейчас начинает играть какая-то известная современная мелодия. Ренджун хмурит брови, пытаясь вспомнить название, однако Донхек его опережает — он напевает текст. — Я не хочу делать тебе больно, — почти шепотом говорит Донхек, смотря в глаза Ренджуну, у которого на лице застывает немой вопрос. Донхека же это забавляет, он смеется, запрокинув голову назад, и все еще непонимающий Ренджун начинает смеяться тоже. — Это слова той песни, — Ренджун берет в руки подушку и, смеясь, кидает ее в Донхека. «Дурак» — произносит он, когда подушка попадает Донхеку в лицо и тот, вставая с дивана, кидает в ответ Ренджуну сразу две. Они по-детски дерутся подушками, из которых даже сыпется несколько перьев, смеются, вместе то падают, то поднимаются, то оказываются побежденные друг другом на полу. Их дыхания глубокие и прерывистые, а сами они — уставшие и счастливые. Ренджун впервые искренне забывает о боли и не думает о Джемине совершенно, словно кто-то удалил его из воспоминаний, безжалостно стер о нем всю информацию: и его прекрасный смех, и светло-каштановые волосы, и даже то, как он лечил ему раны — и не важно, что потом они болели только больше. Правда не физически. Ренджуну с Донхеком хорошо, словно тот — панацея от боли, укрытие от страхов в маленьком уютном доме, хоть и на деле — в обычном подвале с музыкальными инструментами. Ренджуну с Донхеком спокойно и невесомо, будто бы вместе с ним он находится в беззаботном детстве, наполненном легкостью и светом, радостью каждого дня, когда ладонями тянешься к небу, босыми ногами бегаешь по траве и вдыхаешь свежий воздух. Донхек он вот такой — он из этих сладких, летних дней. Донхек и есть детство — беспечное и солнечное, летнее. И сейчас, когда он сидит на полу, оперевшись о диван, держит в руках подушку и улыбается, Ренджун думает, что ему очень хочется с ним дружить. Это как раньше, в семилетнем возрасте, в детском саду дети на мизинчиках клялись о вечной дружбе — только теперь Ренджун подсаживается к Донхеку и кладет голову ему на плечо, чувствуя все то же тепло. И это действие ощущается, как доверие и начало чего-то нового. Наверное, с этим согласен и Донхек.х
Вечером Донхек провожает Ренджуна до остановки, потому что становится поздно, и желание идти пешком пропадает. Они идут, слушая шум города, освещаемого желтыми тусклыми фонарями. Улицы намного оживленнее, чем днем, однако троллейбусы проезжают редко. Донхек шагает и улыбается, смотря себе под ноги, а Ренджун это замечает и, улыбаясь тоже, легонько толкает его в плечо. Небо мрачное, укрытое смоляной чернотой, и на нем не виднеется ни одной звезды — Ренджун смотрит вверх, пытается разглядеть хотя бы что-нибудь, но не находит ничего, за что мог бы зацепиться его взгляд. Он не любит такое небо и считает его очень одиноким, всеми покинутым, и потому отводит взгляд обратно на дорогу. На остановке они молча стоят долгое время, и Ренджун замечает, что на секунду Донхек порывается к карману джинс, однако сразу же убирает оттуда руку, а затем подходит к нему поближе. При свете тусклых фонарей донхековы рыжие волосы выглядят очень красиво и слегка переливаются в медные оттенки; красивее, наверное, было бы только на пылком солнце. — Спасибо тебе за сегодня, — только это успевает сказать Ренджун, когда, наконец, приезжает троллейбус. Донхек кивает, улыбается и видно, что между ними появляется некоторая недосказанность, словно хочется произнести или сделать что-нибудь еще. Однако Донхек просто салютует и уходит в другую сторону, а Ренджун заходит в троллейбус и садится в самый конец. Во время поездки Ренджун достает из рюкзака плеер и наушники и погружается в свои мысли, слушая музыку. За окном мелькают улицы, дома и деревья — все размывается в яркие огни из-за повсюду включенных фонарей. Ренджун только сейчас вспоминает о Джемине — наверное потому, что чувства к нему напоминают о чем-то грустном — таком же, как этот пустой троллейбус и беззвездное небо. Джемин тоже, возможно, как небо, только Ренджун пока что еще не понял какое именно: самое блестящее на свете или же самое печальное. До нужной остановки Ренджун доезжает быстро и домой приходит, когда мама читает какие-то бумаги на кухне и даже не поднимает на него взгляд. Он ничего ей не говорит и поднимается в свою комнату, в которой сразу же падает на кровать от усталости. Сейчас он смотрит уже на выдуманное небо на потолке и оно кажется ему намного лучше, чем то, что сегодня на улице; намного живее и ярче, хоть и звезд на нем не видно тоже, но зато их можно представить или нарисовать, а с настоящим небом так не сделать — только ждать, когда они появятся сами. Ренджун протягивает руку, раздвигая пальцы в стороны, представляет, как если бы на его потолке были звезды. А потом замечает: на нем все еще донхекова джинсовая куртка. Он приподнимается, снимая ее с себя, и улыбается — еще один повод увидеть Донхека вновь и почувствовать его аромат спелых яблок снова, словно тот по-прежнему рядом с ним. А Ренджуну, наверное, очень хотелось бы, чтобы Донхек был сейчас здесь, чтобы он показал ему уже свою коллекцию компакт-кассет, плакаты и скейт. И Ренджун опять улыбается проскользнувшей в голове мысли: вот и еще одна причина увидеть Донхека вновь. Оказывается, их так много и эти — далеко не последние.