billie eilish — lovely (ft. khalid)
Джемин не знает, в какой момент его жизни все изменилось, а часть сердца разбилась вдребезги — так, словно кто-то с грохотом уронил все чувства на землю, и они превратились в осколки. Может быть, это произошло, когда его старшая сестра купила новые кружевные занавески на кухню, а может — когда он дочитал Асимана; возможно, это случилось в день, когда он впервые заговорил с Ренджуном на скейт-площадке, а возможно — в ночь, когда заснул с мыслями о нем. Джемину хотелось бы понять, какая из всех прожитых им секунд стала мгновением переворота его обыденного существования. Но, к сожалению, ничего не способно объяснить, почему и когда жизнь стала другой, будто бы измененной или у кого-то украденной. Джемин не понимает, почему в его сердце что-то перевернулось так внезапно и неожиданно, что он не успел это осознать. Он проводит свои дни так же, как и всегда: ходит в школу, читает книги и иногда видится с Еын. Но в каждом мгновении, в каждой секунде Джемин чувствует, что его прежние ощущения словно растворяются в глубоком синем море, теряются в волнах, а в попытке их отыскать — тонут еще глубже. И даже сейчас, когда он просто лежит на своей мягкой кровати рано утром, слышит звон будильника, который оказывается безразличен, его чувства вновь забирают те самые воображаемые морские волны. «Можно они заберут и меня?», — думает Джемин, когда в его комнату заходит оживленная, чуть напряженная старшая сестра, просит уже наконец выключить будильник и уходит обратно на кухню. Джемин поднимается с кровати, потягивается и чувствует, как легкий холодок пробирается под хлопковую пижаму, из-за чего по телу пробегают мурашки. Отключив будильник, он выходит из спальни и направляется в ванную, где умывается и чистит зубы. Джемин смотрит на себя, на синяки под глазами и ту усталость, что замечает в собственном взгляде, и думает, что однажды станет невозможно прятать плохой сон и тоску за слоями макияжа. Однако сегодня еще притвориться можно — он уверен. Джемин наносит на лицо косметику, расчесывает светло-каштановые волосы и вновь смотрит в зеркало, но улыбнуться не старается — знает, что улыбка выйдет грустной и не настоящей. Он выходит из ванной и направляется на кухню, где старшая сестра гремит посудой, но на секунду останавливается возле стоящего в коридоре комода, на котором находится одна единственная рамка с фотографией. Джемин берет ее в руки и внимательно рассматривает изображение, где запечатлены счастливые родители, обнимающие за плечи еще юную его сестру Миен. Юноша проводит кончиком пальца по стеклу, притворяясь, что так он касается маминой щеки — Джемин не знает, какая наощупь ее кожа, но уверен в том, что она была мягкой, как и ее сердце, а сама женщина — красивой и счастливой. Его маме на этой фотографии около тридцати пяти, у нее блестящие черные локоны, достающие до лопаток, и необычайно карие, будто шоколадные, глаза; ее улыбка сияющая и излечивающая раны — смотришь и сразу же на душе становится легче, словно всю боль она забирает себе. А маленькая родинка под глазом такая же, как и у Миен, только чуть меньше, и это всегда напоминает Джемину о ней — так, будто бы он видит в чертах сестры черты родной мамы. Джемин вздыхает, ставит рамку на место, заходит на небольшую кухню и садится за уже накрытый сестрой стол. Миен мечется от одного дела к другому: сначала она домывает всю посуду до блеска, а потом принимается за готовку, пачкая руки в муке, пока Джемин молчит, смотря на тарелку с жареным хлебом. В комнате шумно и неуютно — Джемин чувствует это каждой клеточкой тела и уже хочет уйти, сказав напоследок что-то о том, что поест позже. Но внезапно девушка прерывает образовавшееся между ними гнетущее молчание, и он слышит самые ненавистные его сердцу вопросы: «Как в школе?», «Как дела с Еын?», «А как тот мальчик, про которого ты говорил?». «Ты в порядке?» «Отлично», — Джемин не поднимает на сестру взгляд, чувствуя, что прямо сейчас она смотрит на него с каким-то сочувствием, словно пытается понять, почему он лжет. А ведь ложь и вправду заметна, когда на все следующие вопросы Джемин отвечает равнодушное «просто замечательно» и такое пустое, холодное «никак». Он знает, что Миен ему не верит; знает, что она ощущает малейшее изменение в его голосе, самую крохотную боль в грустных глазах, но несмотря на это, Джемин все равно не может сказать иначе. И даже если бы он захотел разделить с ней все свои мысли, то не сделал бы это в любом случае — Миен не заслуживает нести на себе еще больше боли, чем у нее есть. — Я в порядке, Миен, не волнуйся, — Джемин все-таки переводит взгляд с тарелки на сестру и видит, как неискренне она ему улыбается — кажется, словно ее улыбка вся полностью состоит из такой же не рассказанной боли, что хранится и в его сердце. — Ты же знаешь, что нет того, что нельзя пережить, — он говорит это, думая даже больше не о себе, а о Миен, которая кивает, вытирает испачканные в муке руки полотенцем и уходит в коридор, когда слышит, как кто-то открывает входную дверь и роняет ключи. Девушка говорит пришедшему что-то неразборчивое, но явно расстроенным тоном, из-за чего Джемин понимает: домой вернулся отец. А потом Джемин слышит, как Миен срывается и кричит на мужчину, который равнодушно заходит в квартиру и остается безразличным к каждому ее слову. Он снимает обувь, что-то кладет в шкаф, пока девушка продолжает пытаться получить от него хотя бы какой-нибудь ответ. И в этот момент Джемин чувствует, как ей больно и тяжело, как сильно в ее груди все сжимается до размера атома; он чувствует этот отцовский холод и пустой взгляд, даже не видя его самого — настолько невыносимым оказывается его апатия ко всему. Джемину тоже становится больно и обидно, и он вытирает ладонями появившиеся в уголках слезы. — Ты никогда, слышишь, никогда о нас не думал и не думаешь до сих пор! — Миен кричит еще сильнее, и становится заметно, что ее голос дрожит из-за того, что она плачет. — Не только тебе больно и тяжело. Мы все потеряли маму, мы все это пережили. Но ты, именно ты, думаешь лишь о себе, — девушка заикается, но добавляет: — Из-за тебя мы теперь так несчастны. Ты бросил работу и ходишь по этим ужасным дешевым барам, пока я с десяти лет воспитываю Джемина сама. Ты хотя бы раз спросил, как у него дела? — Миен внезапно замолкает, но ответа от отца так и не получает — он просто уходит в свою спальню, а девушка остается плакать в коридоре. Джемин беззвучно плачет, больше не пытаясь вытереть слезы — все равно они появятся вновь и неприятно обожгут кожу. Он встает из-за стола, подходит к сестре и обнимает ее со спины — так нежно и крепко, словно пытаясь забрать у нее боль. Девушка молчит, но постепенно она начинает плакать тише и когда перестает совсем — Джемин осознает, что спасение — оно во взаимном сопереживании, в глубоком сочувствии, в объятиях и бесконечной любви. Ведь он правда всем сердцем любит Миен, как, наверное, другие любят матерей — только о своей маме ему известно очень-очень мало, и поэтому он может лишь предполагать о чувствах к ним. Но он знает точно: Миен ему роднее всех. И если Миен больно, то ему — вдвойне.х
Джемин не любит, когда заканчиваются любимые книги, когда греет слишком-слишком пылкое и жаркое, напекающее голову солнце, среды и математику. Но сегодня именно тот день, в котором случилось все, что он хотел, чтобы никогда не происходило вновь: он дочитал недавно купленный роман, термометр показывает все двадцать пять градусов, а на календаре красуется пометка среды, где аккуратным почерком написано о том, что будет тест по математике. Джемин вздыхает, собирая учебники, и на мгновение его взгляд останавливается на площадке, виднеющейся из окна, которая оказывается по-непривычному пустой. Какая-то часть его сердца снова разбивается, но он, как и всегда, относится к этому с безразличием, словно это не у него внутри живет нескончаемая боль. Из дома Джемин выходит рано, чтобы встретиться с Еын возле школьных ворот, и когда все-таки видится с ней, то не решается улыбнуться. Девушка целует его в щеку и берет за руку, попутно рассказывая какие-то истории. Она светится — Джемин видит, но не чувствует того, что обычно ощущал, глядя на нее, и это заставляет его мысли сплетаться еще больше. Он не знает, почему такая лучезарная Еын, такая нежная, такая Еын, которая всегда дарила ему счастье, сейчас кажется отдаленной на сотни тысяч световых лет. О чем им говорить? Она расскажет ему о будущем поступлении в колледж, о том, как ходила на выходных в кинотеатр, как купила новые книги, а Джемин просто кивнет и промолчит всю оставшуюся их дорогу; Джемин просто не найдет, что сказать ей в ответ. Они заходят вместе в школу, но внутри здания Джемин отпускает ее руку, что заставляет девушку замолчать и остановиться возле двери. Еын непонимающе на него смотрит, и в ее глазах даже гаснет прежний огонек, из-за чего взгляд становится растерянным и грустным. Она молчит пару секунд, словно дожидаясь, когда Джемин ответит на неозвученный и висящий в воздухе вопрос, но потом все-таки выдает: — Ты меня не слушал? — девушка отходит в сторону из-за учеников, проходящих мимо, но Джемин к ней не приближается — только смотрит на нее таким же опечаленным взглядом, словно говорящим за него все, что он мог бы произнести. — Прости, — Джемин от волнения закусывает нижнюю губу и опускает голову, пытаясь избежать столкновения взглядами с Еын. — Увидимся позже, — то ли вопрос, то ли утверждение звучит после того, как он все же решается посмотреть на девушку, которая будто бы хочет сказать что-то в ответ, но продолжает молчать. Джемин отворачивается и идет сразу же в нужный учебный кабинет, даже не взяв тетради из своего шкафчика. Он чувствует, что Еын по-прежнему смотрит в его сторону; чувствует, как ее одолевает грусть, но приходит к выводу, что ему нужно время — только для чего он пока не понял. И не знает, когда сможет понять. Наверное, Джемину хочется себя возненавидеть прямо сейчас, когда он так просто уходит — может, не насовсем, но уходит. Так по-глупому, так по-отчаянному, как ребенок, боящийся перейти на новый уровень какой-то игры, установленной на старый компьютер. Только жизнь — не игра, не какая-то выдумка, а реальность — пусть и очень вымученная, с каждым шагом стремящаяся к изменениям, даже если они совершенно не понятны и не объяснимы. Джемин же этих изменений боится и избегает, строя вечные иллюзии в голове: иногда что-то про повседневность, иногда — про чувства к людям. Он, возможно, просто привык это делать, сам того не осознавая. Никто же не научил, как действовать иначе, да и было некому — Миен тоже никогда бы ему о таком не рассказала. Джемину действительно хочется себя возненавидеть, но не только за Еын, за молчание, за свой уход, а за все в принципе, за каждое свое действие. Он считает, что вечная боль в его сердце — она и для других боль тоже, хоть и не такая прямая и очевидная; она — в его словах и взглядах, в поступках, в том, как он относится к людям. Джемин понимает, что вряд ли в привычном представлении является плохим человеком, но в своем собственном — самым ужасным на свете. И если ему скажут, что любят, что он достоин счастья, то ни за что не поверит и, наверное, тоже просто уйдет. Или натянет улыбку пошире и притворится, что голова не заполнена сомнениями, а в груди ничего не сжимается, не колется. Это же нормально, так делают все — Джемин уверен. В кабинете физики оказывается душно и даже кажется, будто солнце печет не на улице, а прямо здесь. Джемин располагается на самой дальней, вымытой до блеска парте, пока заходящие в класс ученики садятся поближе; они разговаривают и смеются, улыбаются, светятся, и Джемин чувствует себя самым чужим не только в этом месте, но и во всей вселенной. Он не помнит, когда это случилось точно, но знает, что чувство отрешенности и отдаленности живет в его сердце очень-очень долго, как будто бы даже вечно. Раньше Джемин, не осознавая, что же гложет изнутри, прятался в школьных библиотеках и тайно читал книжки, чтобы его никто не нашел. А потом, в какой-то из дней, из тех же самых книжек и вычитал, что чувство, которое не покидает его так долго, называется одиночеством. И тогда Джемин понял: он действительно очень одинок. А потом появилась Еын и стало чуточку легче — Джемин даже начал чувствовать, как-то самое одиночество вытесняется из его сердца и заполняется нежностью. С того момента они всегда были вместе: ходили в парки аттракционов, сидели на литературе, в школьной столовой занимали один и тот же столик; они находились рядом словно каждую секунду своих жизней, и Джемин видел, как влюблена в него Еын; видел, как горят ее красивые глаза при взгляде на него. И, наверное, он тоже был в нее влюблен… или это была не любовь вовсе? Поскольку сейчас встречи с девушкой — обыденность, ее прикосновения, ее взгляды и разговоры с ней — все совершенно другое; Джемин другой. Звенит звонок, и все замирает, тишина обволакивает пространство, а время — оно, как и всегда, словно перестает идти. Джемин не слушает учителя, кое-как пишет конспект, постоянно смотря на настенные часы и погружаясь в свои мысли. Иногда он чертит какие-то корявые рисунки на последней странице тетради, порой успевает дописать формулу, но даже так физика по-прежнему остается безразличной — Джемин ее не любит всем сердцем. И математику тоже. Ему бы книжки писать и читать, учить стихи наизусть, разбирая рифмы и стопы; ему бы — литературу, пыльные полки школьной библиотеки, старые обложки, грустные романы о тоске и потере. Но реальность — она жестче и страшнее, здесь все мечты так и остаются мечтами, погибая в череде того, как нужно, как правильно, как необходимо. Каждый человек о чем-то мечтает, о чем-то (или о ком-то) думает днями напролет, но чаще всего к жизни нужно приспосабливаться, жертвуя этими самыми мечтами. И Джемин жертвует тоже, но не для себя — для других, для семьи. Свое стремление к написанию целых вселенных он губит в уравнениях и задачах, а желание поэтично говорить о чувствах на бумаге — в формулах и теориях. «Почему мир так несправедлив?», — задумывается Джемин, прикусывая кончик карандаша, — «почему мечтам не всегда суждено сбыться? Вселенная действительно хочет, чтобы люди были несчастны?», — он записывает мысли на ту последнюю страницу с корявыми рисунками и решает, что для его несостоявшейся книги это — хорошая фраза. Урок подходит к концу, и все учащиеся начинают собирать учебники, пока учитель что-то разбирает в бумагах. Джемин перестает думать о мечтах — знает же, что эти мысли приведут к разочарованиям — и выходит из класса раньше всех. Сначала в коридоре оказывается пусто, но когда звенит звонок, то каждый угол постепенно становится кем-то занятым, и во всей этой толпе, в одном из этих занятых углов, Джемин замечает Ренджуна — такого привычного, в белой рубашке, поверх которой натянута черная толстовка, в желтых кедах и с рюкзаком; такого Ренджуна, которого он всегда ищет глазами среди людей. Джемин замирает, не решается подойти, но продолжает смотреть на него самым грустным взглядом на свете. Перед Джемином проходят десятки других людей — красивых, улыбчивых, грустных, с яркими волосами и темными, — но он смотрит только на Ренджуна, а потом все же идет к нему. Тот стоит возле кабинета истории, что-то читает в учебнике, и когда Джемин подходит к нему, то не сразу поднимает взгляд. Джемин пытается подобрать слова, решиться что-то произнести, но не успевает: Ренджун все-таки замечает его и, кажется, от неожиданности роняет книгу на пол. Они одновременно порываются ее поднять и соприкасаются кончиками пальцев; и это секундное прикосновение — оно и нежность, и нерассказанная боль, в нем оказывается так много всего, что им бы хотелось друг другу сказать. Однако Ренджун прерывает внезапную близость, быстро встает и хочет уйти, но Джемин легонько хватает его за руку и останавливает, добавляя резкое, хоть и с заметным волнением в голосе «подожди». И Ренджун ждет; ждет несколько секунд, смотря на него непонимающим, растерянным и тоскливым взглядом — таким взглядом, который невозможно описать, а лишь, наверное, ощутить на себе. Этот ренджунов взгляд сбивает Джемина столку: что он хотел ему сказать? Что спросить? О чем узнать? Поэтому Ренджун просто уходит — почти так же просто, как он ушел от Еын. Но Джемин, одумавшись, тут же следует за ним. На заднем дворе школы — знойное солнце, белые облака, футбольная площадка, цветы прорастают сквозь тяжесть нагретого асфальта. И температура даже, кажется, повышается, словно выходит за пределы термометра; и пахнет впервые летом, но тоскливым, совершенно другим, будто его подменили, подделали, чтобы обмануть, выставить за самые прекрасные дни в году. Ренджун сейчас — он как пятно на целой картине, и Джемин тянется за ним, как за путеводительной звездой, приближается словно к горизонту, а на деле — к трибунам, покрашенным в ярко-красный цвет. Тот же ему ничего не говорит, не просит оставить в покое, и потому Джемин даже и не думает о том, уйти или остаться — знает, что вернее будет быть здесь. Джемину хочется сказать бесконечно много, когда они с Ренджуном садятся через одно сиденье на трибунах. Тот смотрит на небо в голубых оттенках, немного щурясь от солнечных бликов, а Джемин рассматривает свои кроссовки, хоть и в глубине сердца остается желание разглядывать только Ренджуна. Непонятным, неясным ему кажется его поведение: то он улыбается для него, слушает рассказы о книгах, учит кататься на скейте, то убегает, закрывается и молчит. Джемин приходит к выводу, что того тоже, как и его, что-то гложет изнутри — что-то такое необъяснимое, быть может, взвывающее от боли. И это заставляет Джемина еще больше растеряться от незнания, что сказать или спросить. — Скажи, — Джемин выдерживает паузу, словно набираясь смелости, и по-прежнему разглядывает кроссовки, краем глаза замечая, что Ренджун переводит взгляд куда-то вдоль футбольной площадки. — Почему ты ушел тогда? В столовой, — он все-таки поднимает голову и смотрит как бы с нерешимостью, с легким, внезапно одолевшим волнением, — почему не остался? Тебя что-то расстроило? — Джемин понимает: Ренджун не ответит честно; понимает, но все же хранит надежду на то, чтобы тот произнес хотя бы слово правды. Ренджуновы губы грустно сомкнуты, кожа немного блестит на солнце, а взгляд остается все таким же устремленным куда-то вдаль. Джемин терпеливо ждет, пока тот что-нибудь скажет или же посмотрит на него, отразив в глазах искренность. В мыслях его — несусветная путаница, вереница всего того, что он чувствует. Почему ему так важен ответ Ренджуна? Чего стоит одно лишь его прикосновение? Джемин теряется в догадках и мыслях, все сильнее погружаясь в себя, но внезапно ренджунов голос прерывает его раздумия: — Может быть, я просто почувствовал себя непонятым, — Ренджун поворачивает голову в сторону Джемина, пожимает плечами и тоже на несколько секунд замолкает, но потом все же продолжает: — Со мной такое порой случается. Слишком рано возлагаю надежды, — он вновь переводит взгляд на плывущие белые облака и больше ничего не говорит. Солнце напекает Джемину макушку, из-за чего у него начинает немного кружиться голова, но ощущение недосказанности не позволяет ему просто уйти с трибун. Он прикрывает глаза, вдыхает душный воздух, не слыша ни единого звука вокруг. Ветер не дует, лето возгорается еще больше — кажется, будто и вовсе доходит до своего пика. Между ним и Ренджуном образовывается чувственное молчание, заставляющее их быть друг с другом наедине — только они и эта пустая футбольная площадка, только они и летний зной, только они и нерастраченная нежность. Джемин ощущает одновременно и пустоту в сердце, и растерянность, и неподдельный страх от того, что вдруг одна ошибка — и вновь Ренджун внезапно уйдет, но уже насовсем. А ему почему-то очень хочется, чтобы он остался, даже если не сейчас, даже если потом; хочется видеть его, слышать звонкий голос, иногда прикасаться к нему, думая о том, что их близость запредельна. Это до жути невинно — Джемин знает, но не может не поддаться своим чувствам. — Я пойду, мне пора, — Ренджун поднимается, хватает рюкзак и на секунду задерживает взгляд на Джемине, из-за чего тот открывает глаза. — До скорого, Джемин, — он не дожидается ответа, быстро спускается, и вот его силуэт уже становится все дальше, дальше, дальше; растворяется в очертаниях школы и высоких зеленых деревьев, перестает виднеться отчетливо. «До скорого», — проносится в мыслях у Джемина. И сегодня он прогуливает урок математики, возможно, из-за теста, а возможно — из-за страха увидеть Ренджуна вновь. Кажется, им обоим нужно время.х
Ренджун видится с Донхеком постоянно: в ретро-магазине, в репетиционном подвале (и даже успевает познакомиться с участниками его группы, одной из которых оказывается та самая ренджунова одноклассница с розовыми волосами), на остановке и даже в парке — там они встретились в понедельник совершенно случайно — почти так же случайно, как тогда пошел дождь, а затем из-за горизонта вышло солнце, и его лучи по-приятному, будто обжигая, поцеловали кожу. Это было очень нежно, словно прикосновение мягкого бархата к щеке, — Ренджун помнит; и нежнее был только донхеков взгляд и его коричневато-желтые веснушки. Ренджуну очень нравится видеться с Донхеком часто — тот даже разрешил носить ему джинсовую куртку с ароматом спелых яблок. И рядом с Донхеком у Ренджуна, кажется, практически ничего не болит — только если коленки после попыток выучить новые трюки на скейтборде, но это совсем-совсем не важно — заживут же. А еще очень нравится слушать, как Донхек поет и играет свои песни, как он умело перебирает гитарные струны, как изящно рифмует строчки. Донхек красиво и звонко смеется — Ренджун замечает это каждый раз, когда он глупо шутит, а тот уже начинает улыбаться, радоваться, как ребенок, и его заливистый смех заполняет пространство. Ренджун только поэтому начал чаще пытаться что-то рассказать — настолько ему хочется видеть Донхека счастливым. Наверное, это все потому, что тот делает счастливым его, привносит в жизнь и яркие краски, и музыку, и аромат спелых яблок, и даже вкус молочного коктейля, который они пили один на двоих в какой-то из забегаловок. И именно сегодня Ренджун решает прогулять все оставшиеся уроки, надеясь, что сегодня Донхек встретит его возле школы. Он плетется по пустому коридору — специально дожидался, когда прозвенит звонок, и неприятная толпа постепенно разойдется по классам — и замечает, как в одном из приоткрытых кабинетов виднеются очертания новой учительницы по математике и одноклассницы с розовыми волосами. Они прижимаются друг к другу телами, и она целует шею преподавательницы, проводя по ее спине руками. Темноволосая наклоняет голову, прикрывает глаза, вздыхает, и Ренджун, растерявшись, быстрым шагом доходит до двери и покидает школу. Ренджун понимает — это не его дело и докладывать директору он ни о чем не будет, но как потом смотреть в глаза и однокласснице, и учительнице — не знает. Ренджун увидел их совершенно случайно, однако теперь чувствует, что хранит чью-то тайну, о которой нельзя никому рассказывать. А секреты, особенно непрошеные, — они бремя, если думать о них чаще или открыто лгать, но Ренджун надеется, что ему не придется этого делать и забывает о случившемся тут же, как видит Донхека, стоящего около школьных ворот. Тот одет, как и всегда, в джинсовую куртку, рваные штаны и кеды; в уши по-прежнему вставлены серебряные серьги-кольца, а на плечи накинут черный потрепанный рюкзак, в котором Донхек обычно носит черновики с текстами песен, иногда газировку в железных банках и медиаторы для гитары — у него их целая куча, лежащая в какой-то пластмассовой коробочке в маленьком отделе. И на донхековом лице появляется улыбка, когда Ренджун к нему подходит, по-дружески приобнимает за плечи и смотрит искрящимися глазами, радуясь встрече. — Теперь красные? — Донхек хватает Ренджуна за запястье, когда тот распускает объятия, и заостряет внимание на его ногтях, которые раньше были накрашены черным лаком. — Мой любимый цвет, — добавляет он и улыбается, выпуская из легкой хватки ренджуново худое запястье. — Черный лак закончился, — Ренджун пожимает плечами. — Куда пойдем? — он задает вопрос, когда они с Донхеком уже двигаются с места, и тот идет в противоположную от ретро-магазина сторону. Ренджун же следует за ним и дожидается ответа, хоть и понимает, что Донхек может как-нибудь отшутиться и не скачать честно — это его некая детская черта, которую Ренджун заметил за дни их общения. — Куда-нибудь подальше от этой школы, я ее просто не выношу, — на удивление Ренджуна Донхек просто вздыхает, на секунду враждебно оглядывая учебное заведение. Они смеются, идут все дальше, и Ренджун впервые задумывается о том, где же сейчас учится Донхек, чем занимается, кроме группы и магазина, какие места посещает. Он решает спросить, но тот внезапно его прерывает: — Может, к тебе? Ренджун кивает, все-таки решая не задавать сейчас вопрос, и они направляются к его дому, попутно разговаривая обо всем подряд: о недавно вышедших музыкальных альбомах, о комиксах, об искусстве и любимых ренджуновых скейтах, о которых он мечтает. А еще Донхек зовет Ренджуна на свой концерт, говоря, что вход свободный, и тот добродушно обещает прийти. С Донхеком оказывается необычайно легко и просто, совсем не напряженно, и Ренджун не думает о том, как он сидел с Джемином на трибунах, не позволяет своей боли вновь переполнить сердце — наоборот, позволяет себе смеяться. Он так раньше никогда не делал, считал, что раз больно, то должно болеть, обязательно не переставая, но со временем понял: боль — она не навсегда, она не ограничение, она лишь на пути к счастью. А счастье Ренджун чувствует сейчас, когда легонько толкает Донхека в плечо, когда тот ребячливо треплет его по волосам и разрешает пить из одной железной банки с газировкой. Донхек шутит, что это — почти поцелуй, и Ренджун смущается: «Как же так с другом почти поцелуй?». Но из баночки пьет, пробует на вкус — вишневая; думает, что, наверное, тогда донхеков поцелуй — он тоже вишневый или же просто ягодный, сладкий. Однако потом ловит себя на этой странной мысли и едва-едва краснеет, отдавая напиток Донхеку обратно. На пути к дому они случайно натыкаются на какую-то площадку, и Донхек так по-детски, так наивно и беззаботно тянет Ренджуна кататься на качели. Ренджун сначала относится скептически, смотрит на цепи, которые словно вот-вот оторвутся, но потом видит, как Донхек наигранно дует губы, пытаясь уговорить, и сдается: ему невозможно отказать. Тот же радуется, рассказывает, что такие качели у него были в еще раннем детстве и всегда хотелось сделать на них полный оборот, представляя, что так он обогнет всю планету. Порывы летнего ветра ласкают кожу, приятный холодок пробирается под одежду, и Ренджуну кажется, что он достает кедами до голубого неба. Он поворачивает голову в сторону Донхека, хочет даже протянуть ему руку, будто бы для того, чтобы они доставали до неба вместе. Но не решается и просто улыбается, пока тот прикрывает глаза и наслаждается тем, как беспечно проводит время, что словно перестает существовать в этот момент. Сейчас — только они и эти старенькие качели, они и солнечные лучи, путающиеся в их волосах; сейчас — легкость, глупое-глупое детство, невесомость. А потом — Донхек и его широкая улыбка, веснушки и рыжие волосы, становящиеся огненными при знойном солнце; яблоки, газировка, помятые рубашки и кофты — все такое донхеково, все такое юношеское и легкомысленное, будто бы в действительности совершенно неважное. Хотя, может, и неважное в самое деле — Ренджун не уверен, но думает, что жить, как Донхек — значит жить, не думая о последствиях, отдаваясь мгновениям, секундам, первым вспыхнувшим чувствам и желаниям. Донхек и вправду — лето и беспечность. И ничего другого. Ренджун не замечает, как они слезают с качелей, как бегут до его дома, как внезапно оказываются в спальне, на кровати, и слушают любимые компакт-кассеты — с Донхеком все проходит за мгновения. Они лежат вверх головой — почти так же, как лежали на диване в репетиционном подвале, — смотрят на голубой потолок, напоминающий небо, и играются ногами в дурацких носках с рисунками у обоих: у Ренджуна с планетками, у Донхека — с нотками. На фоне звучит какая-то приглушенная музыка, на которую они почти не обращают внимания, но почему-то из-за нее Ренджун снова вспоминает о Джемине, и в его глазах что-то потухает от грусти. Почему он не может избавиться от мыслей о Джемине? Почему его мучительная влюбленность не проходит, не оставляет? Ренджуну очень хочется забыть Джемина, перестать его видеть в школьных коридорах, не думать о нем и о той боли, что образовалась внутри. Но, быть может, чтобы справиться с болью, нужно просто постараться ее разделить? Ренджун же боится это делать; боится осуждения, непонимания, того, что его оставят. Однако лежащему рядом Донхеку очень хочется довериться — он не знает, почему, но уверен, что тот не оттолкнет. И Ренджун приходит к выводу: наверное, когда говоришь кому-то о чувствах важнее даже не то, чтобы тебя поняли, а чтобы не осудили. — Ты когда-нибудь влюблялся безответно? — неуверенно спрашивает Ренджун, поворачиваясь к Донхеку и смотря прямо ему в глаза, будто бы надеясь сразу отыскать в них ответ на вопрос. Но когда они сталкиваются взглядами, Донхек отворачивает голову и больше не решается посмотреть на него. Неужели Донхек избегает искренности и честности? Почему-то Ренджуну на секунду становится страшно — кажется, будто прямо сейчас произойдет что-то неожиданное, неизведанное; что-то, к чему он не готов. — Сейчас проверим, — незамысловато отвечает Донхек, который еще совсем ничего не знает о разбитом сердце и любви; Донхек, который поворачивается набок и смотрит на ренджуновы тонкие губы, облизывая свои. Ему так хочется прильнуть к Ренджуну в объятия, дотронуться до его худой шеи и выпирающим венкам, хотя на деле решается только пододвинуться к нему ближе и поцеловать. Но не получить ответ. Ренджун удивляется, отталкивает Донхека и привстает. Почти поцелуй, про который шутил тот, оказывается настоящим, но нежеланным. Ренджун вновь думает о том, «как же это так с другом целоваться?» и не сразу осознает, что имел в виду Донхек, пытается поверить в реальность, воображаемо ущипнуть себя за руку. Но все-таки понимает: своим поцелуем Донхек хотел проверить, влюблен ли в него Ренджун, безответны ли его чувства. Как же глупо получается — Ренджун все еще не верит, не признает, из-за чего они оба какое-то время молчат, и лишь только Донхек не пытается увести взгляд. — Донхек, — начинает Ренджун, чуть запнувшись от растерянности и волнения, — я думал, мы друзья, — и заканчивает, когда Донхек, уже все понимает — он знает, что услышит дальше, — встает с кровати, забирает рюкзак и, даже не поправив помятую одежду, кажется, решает уйти, но напоследок все-таки смотрит на Ренджуна; ждет, что тот его остановит или хотя бы спросит, куда он уходит, однако Ренджун добавляет лишь одну фразу: — Мне нравится другой человек. Ренджуну хочется сказать тихое «Мне жаль», но холодный взгляд Донхека, противоречащий его едва заметной ухмылке — кажется, самой тоскливой на свете, — останавливает от того, чтобы наговорить лишнего. Он понимает — Донхеку не нужны жалость, разочарование, иллюзорные надежды; Донхеку нужна честность и ясность. Но вряд ли ему нужно разбитое сердце — Ренджун уверен, и потому его собственное пропускает тяжелый удар. Донхек кивает, сам не понимая зачем, полушепотом прощается и уходит. Так он привык справляться с собственными ошибками — он просто от них убегает, не в силах посмотреть боли и страху в лицо. Ренджун же остается в комнате совершенно один, осознающий две болезненные вещи: кажется, только что он потерял своего единственного друга и только что он впервые разбил кому-то сердце точно так же, как разбили ему. «Самый настоящий парадокс», — думает Ренджун, чувствуя, как в груди что-то сжимается от грусти — такой грусти, которую ему очень тяжело вынести. И Донхеку, наверное, тоже — только в два раза больше.х
Донхек считает, что иногда чужая боль больнее собственной; что когда тебе дорог человек, то его боль становится твоей болью тоже, как бы наполняя сердце и состраданием, и мучением одновременно. Так случается в моменты рассказов о чувствах другим, и сейчас Донхек ощущает это в полной мере, пока собственные мысли переплетаются между собой. Он осознает: его влюбленность в нового друга обратилась в несчастье, в невзаимность искренней нежности. Но также он осознает и другое: больно не за себя — больно за Ренджуна, который, кажется, теперь страдает вдвойне. Бедный юный мальчишка, мальчик со звонким голосом, с накрашенными лаком ногтями, со скейтом в руках и мечтой рисовать; мальчик, не любимый тем, кого любит он; юноша, в миг нашедший и потерявший друга — Донхека, который так легко испытал к нему нежнейшую симпатию; Донхека, который ради него старался быть счастливее, чем он есть на самом деле; веселее, смешнее, лучше — он же считает себя самым плохим, самым не достойным, как ему твердили всю жизнь. Донхек для себя — глупый-глупый, неопытный и никому не нужный — даже родной дядя устроил его к себе на работу, вероятно, из жалости. На него возлагали надежды — он их не оправдал; ему говорили, что однажды он точно полюбит прекрасную девушку — он в двенадцать влюбился в мальчика; его учили математике, физике, истории — он начал играть на гитаре, писать стихи корявым почерком и прогуливать школу. А потом подружился в пятнадцать со старшеклассниками, впервые попробовал сигареты, стоя за учебным заведением, в шестнадцать же подрался с лучшим другом, в семнадцать его уже просто исключили. Он помнит, как в тот день, когда его исключили, в школу пришел дядя, посмотрел на него опечаленным взглядом и сказал идти домой, пока тот разбирается с бумагами. Донхек же домой не пошел — он пошел в тот самый репетиционный подвал, который тогда был еще пустым, но который ему благополучно отдали знакомые из бара, находящемся в самом здании. И уже тогда Донхек понимал: обычная жизнь со школой, с горой учебников, с озлобленными взглядами преподавателей — она не для него. Ему нужна настоящая музыка, пыльные колонки, электро-гитары и сворованные у дяди пачки сигарет, выкуренные тайно. Донхек начал меняться: проколол уши, накопил за счет малооплачиваемых подработок на первую гитару, познакомился в том самом баре с будущими друзьями (и позвал некоторых школьных), создал свою музыкальную группу, забыл глупые первые влюбленности и о школе тоже больше не вспоминал — было не до этого. Дядя его не отговаривал, не читал нравоучительные уроки, но всегда — Донхек знает — сожалел о том, что не смог воспитать примерного мальчика, знающего точные науки, географию, историю; мальчика, который имел бы хорошую работу, семью, правильные, по общественным меркам, амбиции. И потому Донхек понял: он стал разочарованием; стал тем, с кем запрещают общаться родители, кого обычно считают неудачником, думающем только о себе, глупцом, ребенком. Донхеково стремление не зависеть ни от чьего мнения для других — ерунда и легкомыслие, а вот для него самого — свобода, желание заниматься тем, чем хочется, попытка быть собой. Но раз вот такой он; он, который будто бы противостоит всему обществу, влюбляется в творчество, не боится говорить честно — плохой, то это означает, что он в действительности глупый и ужасный, неправильный? Донхеку хотелось бы, чтобы это оказалось неправдой, но только он сам с этим согласен. Донхек заглушает боль в музыке, готовясь к концерту в подвале вместе со своей группой. Сегодня они играют самые громкие, но также и самые грустные их песни, а он прикрывает глаза и поет текст. Ему хочется забыться, перестать думать о Ренджуне, о поцелуе, о качелях и на мгновение у него даже это выходит, но потом кто-то из участников ошибается, и Донхек прерывается, оглядывая всех уставшим, немного раздраженным взглядом. Так происходит несколько раз: сначала когда барабанщица опаздывает со вступлением, дальше когда юноша, играющий на синтезаторе, пропускает ноту, а затем когда новенький мальчик — девятнадцатилетний гитарист Минхен — начинает не с того аккорда. — Да что с вами такое! — восклицает Донхек, агрессивно откладывая гитару. Он смотрит на участников группы, понимая, что сегодня не спасает даже музыка, что каждый провал ощущается сильнее, чем обычно. — Мне надо на воздух, — уже более устало добавляет он и покидает подвал. — Я пойду за ним, — взволнованно произносит новенький Минхен, а остальные в ответ всего лишь пожимают плечами, кивают и относятся довольно равнодушно, что его немного озадачивает, но он решает не придавать этому значения — сейчас важнее пойти к Донхеку. На улице — темно-синее вечернее небо, на котором сгущаются мрачные облака, уже включенные фонари, прохладный воздух и огонек от зажигалки. Щелк-щелк — и Донхек закуривает сигареты, а Минхен, становясь рядом с ним, вдыхает дым, замечая, как пепел опадает на асфальт и одежду. Между ними образовывается гнетущее молчание, пока Минхен просто смотрит на донхековы тонкие руки, пухлые губы и длинные ресницы, хорошо виднеющиеся, когда тот прикрывает глаза. Боль повсюду — он чувствует это в каждом нервном движении Донхека, в каждом его вдохе и выдохе, в каждой секунде тишины, словно тянущейся как длинные нити, образовывающиеся в сети. И Минхен знает: они оба попались в них; они оба не могут выбраться. А оба потому, что Минхену почему-то очень хочется быть прямо сейчас рядом с Донхеком, стоять с ним почти бок о бок, разглядывать, как серый дым от его сигарет медленно поднимается вверх. Минхен знает о донхековой жизни очень-очень мало — только про его подработку, про любимых исполнителей и духи с ароматом яблока, которые тот брызгает на себя каждый раз, когда покурит. Но ему хочется знать больше; знать о том, какое кино нравится Донхеку, есть ли у него шрамы от падения с велосипеда — у Минхена их целых два, — любит ли, когда выпадает первый снег? Минхен пришел в донхекову группу совсем недавно и тайно — родители не знают о том, что вместо дополнительных занятий он посещает какой-то странный подвал здания, где находится бар. Порой, думая об этом, ему даже становится стыдно, однако желание быть музыкантом намного выше, чем желание быть программистом (вернее, его совсем нет). Минхен в принципе — идеальный мальчик, хранящий множество тайн, но несмотря на это, все еще остающийся невинным и наивным в свои девятнадцать. Или так только кажется? Минхену очень хочется бросить колледж и совсем не хочется изучать точные науки; Минхену очень хочется писать музыку, сочинять тексты. И раньше он даже играл в переулках и метро, вновь говоря родителям, что уходит на дополнительные занятия. Однако в один день Минхен встретился там, на очередной какой-то улице, где проходило мало людей, с Донхеком — тот внимательно слушал, как он играл на гитаре, напевая песню на английском языке. Минхен тогда впервые почувствовал, что кому-то нужен; впервые его мечта стать музыкантом приблизилась на один шаг. Донхек позвал его к себе в группу — вот так просто, словно это совершенно обыденно. Минхен не знал, что в этом юноше, представившемся, как Донхек, было особенного, но почему-то он ему поверил. Наверное, тоже впервые за всю свою жизнь. И теперь он здесь, рядом с ним, чувствует его нерассказанную боль и так искренне надеется, что Донхеку станет легче. Донхеку же не становится. — Из этого переулка звезд не видно, — внезапно произносит Донхек, выдыхая сигаретный дым и поднимая голову вверх. Минхен тихо спрашивает «А?», не понимая, к чему это было сказано, и Донхек просто ухмыляется. Однако даже ухмылка выдается печальной, как бы он ни старался скрыть свои чувства. — Говорю, что темно здесь, звезд не видно. А без них очень одиноко, — он не смотрит на Минхена; смотрит на небо, вспоминая, что в ренджуновой спальне голубой потолок намного красивее, чем эта мрачная, пустая подделка настоящего. — Хочешь поговорить о звездах? — Минхен тихо смеется, думая о том, какой нелепый этот момент, как глупо они сейчас выглядят — в самом деле, кто говорит о звездах, стоя в старом переулке возле подвала, грустно смотря наверх? Кто, если не они, думает о боли, о печали, о тоске, а говорит о — как бессмысленно — массивных газовых шарах? Только они. — А тебе-то что? Говорю о том, о чем хочу, — Донхек не боится говорить правду, но ненавидит говорить о чувствах. О звездах, о сигаретах, о музыке, о чем угодно — с радостью, но не о том, что же разбивает ему сердце, что заставляет плакать или чувствовать себя ничтожным. Минхена же это не волнует, и он спрашивает: «А о том, что тебя беспокоит, хочешь?». — Слушай, — Донхек докуривает сигарету и топчет ее о землю, стряхивая с одежды пепел; подходит к Минхену ближе, почти вплотную, и добавляет: — Ты зачем ко мне привязался? Играй на гитаре дальше, а меня не трогай. Мы с тобой не друзья, — он задевает его плечом и уходит из переулка, оставляя Минхена одного. Кажется, на сегодня репетиция окончена.х
«Кто придумал испытывать чувства?», — в мыслях задается вопросом Ренджун, лежа в кровати и смотря на все тот же голубой потолок, напоминающий небо. Его сердцу хочется выпрыгнуть, хочется перестать биться — боль же иначе не проходит; боли становится лишь больше. Он такой наивный, такой доверчивый; почему в него не влюбляются те, в кого влюбляется он? Почему нельзя быть вместе с музыкой, с искусством, с полотнами Ван Гога в музее, со скейтом; почему нужно именно с человеком? Ренджуну с людьми тяжело и кажется, будто никто не способен его понять. Быть может, Донхек мог, но не понял — влюбился. Наверное, это даже не разочарование, это — ренджунов страх причинить кому-то столько же боли, сколько испытывает он сам. Он прикрывает глаза, видит перед собой Джемина — сердце пропускает удар, замечает Донхека — слезы скатываются по щекам и обжигают кожу; открывает — все покрыто пеленой из-за собственных рыданий. Теперь он плачет чаще, чем раньше, и почему-то больше не может этого не делать; не может перестать чувствовать такой сильный поток эмоций, похожий на ураган сомнений, печали и одиночества. Ренджун вытирает слезы краем своей кофты, размышляя о своих чувствах, и думает, что, наверное, когда ты слишком долго находишься один, то ошибочно начинаешь считать, что ты никому не нужен. Но, быть может, смысл в том, что никто не нужен тебе? У Ренджуна был шанс стать с Донхеком друзьями — он не знает, как, но потерял его (и шанс, и Донхека, наверное); у Ренджуна была возможность поговорить с Джемином, рассказать, почему ушел из столовой, почему не говорил с ним в школе, почему разбилось сердце — он промолчал. Ренджун постоянно ошибается, думая, что все от него уходят, но что, если уходит он сам? Уходит вот так просто, как ушел от собственной мечты стать художником. Ренджун не понимает, что за чувство, кроме боли, засело в груди и ломит, жжется, колит; что так сильно его терзает изнутри? За окном сейчас темно-темно, однако Ренджун думает, что темнота не здесь, не на улице и даже не в этой спальне — она в нем, вынужденная и болезненная, как только-только появившиеся лиловые, алые, бордовые синяки, когда падаешь со скейта. Эта темнота вызывает в нем сомнения, она отталкивает других, отталкивает желания, стремления, а он не знает, как хотя бы немного разбавить ее лучиками света. Ренджун поднимается с постели, осматривается вокруг — все еще темно, часы пробивают девять вечера, и ни один звук, кроме них, не прерывает тишину. В доме никого — Ренджун чувствует эту пустоту, это одиночество сквозь стены и спускается вниз, проходит на кухню, где на столе замечает бумаги, которые как-то читала мама, но так и оставила здесь. Он берет их в руки и, прочитав надпись в самом вверху, чувствует, как его сердце наполняется грустью, но другой — такой, будто перемешанной с безнадежностью, с чувством потери. Все это — не удивление; все это — не неожиданность, но очередная боль в ренджуновой жизни. Он знал, что отсутствие щетки в ванной, что собранные чемоданы, что мамина холодность — это не на время, а навсегда. Но почему-то никогда не решался поверить, принять, надеясь, что однажды все будет так, как было очень-очень давно, в детстве, в перерывах между ссорами, когда он с родителями наряжал елку; когда отец водил его в кафе есть фисташковое мороженое, когда они все вместе смотрели фильмы, лежа на одной большой кровати. Однако сейчас от надежд больше ничего не осталось — они разбились за долю секунды, словно хрупкий хрусталь. Ренджун бросает бумаги на стол, в коридоре быстро надевает кеды, берет в руки скейт и уходит из дома, не думая о времени, о том, что скоро вернется мама, что завтра в школу — все остается безразличным. Ему хочется перестать прокручивать в голове надпись «Заявление о расторжении брака», хочется перестать чувствовать столько боли. Он знает: от грусти, от тоски, от печали не избавиться, но эти глупые-глупые ощущения можно приглушить, если не придавать значения, если убегать от всего, что их вызывает. Он едет по пустой дороге, которую освещает тусклый желтый свет от фонарей. И даже скейт-площадка, на которой он оказывается довольно быстро, выглядит одиноко, словно ее совсем никто не посещает. Ренджун помнит, что здесь живет Джемин, но надеется, что не встретит его, и потому решает попрактиковать новые трюки. Стук от колес, порывы легкого ветра, временная беззаботность… Ренджун чувствует, что именно здесь ему спокойно, что только скейт помогает расслабиться (граффити, конечно, тоже, но оно — в крайних случаях). Ренджун знает, что у каждого человека есть свое спасение, своя панацея от того, что заставляет испытывать, как в груди все сжимается от боли. Но не знает, в чем заключается его собственное. Может быть, ренджуново спасение от боли — оно именно в беззаботности, в катании на скейте, в рисовании граффити? Или же оно — в человеке? Но в ком? Ренджуну кажется, будто с каждым, кого он встречает, со временем становится тяжело; кажется настолько, что все чаще начинает задавать вопросом: то ли это он причиняет всем столько вреда, то ли это люди неправильные, неподходящие? Ренджун выполняет трюк, тормозит, вновь подпрыгивает вместе со скейтом, катается по небольшой разгонной горке. Он почти падает, но вовремя останавливается и глубоко дышит, поворачивает голову в сторону и замечает, как возле дома мелькает знакомый силуэт. Ренджун присматривается и понимает: это — Джемин; Джемин, которого он надеялся сегодня не встретить. Тот сначала неподвижно стоит, но потом начинает приближаться, и Ренджун даже теряется: уйти или остаться? Видеть Джемина — волнительно, говорить с ним — еще более страшно. — Привет, — Джемин одет в черный спортивный костюм и свободную белую футболку. Его голос звучит растерянно и кажется, будто бы юноша сам не ожидал встретить Ренджуна здесь после того, как они сидели под знойным солнцем на школьных трибунах; как молчали, не решаясь друг другу все объяснить. — Ты чего так поздно катаешься? — заботливо, но все так же немного смущенно добавляет Джемин и подходит еще ближе к Ренджуну, который берет в руки скейт. — Это лучше, чем сидеть дома, — сухо отвечает Ренджун, ставит скейт обратно на землю и равнодушно, словно не замечая Джемина, едет кататься вокруг горки. — Ладно, прости. Я не хотел тебя все это время игнорировать, мне нужно было подумать, разобраться в себе и все такое, понимаешь? — все-таки Ренджун подъезжает к Джемину и опускает взгляд вниз, на кеды или на землю — не понятно, но главное, что не смотрит в глаза, скрывая собственную неуверенность. Однако даже так он чувствует, как Джемин улыбается — солнечно, несмотря на вечер; радостно, будто сейчас зацвели подснежники, как в начале марта. — Ничего, — Джемин продолжает улыбаться, — просто я думал, что чем-то обидел. А тебя обижать мне не хочется больше всего, — внезапно он приобнимает Ренджуна за плечи, и тот ощущает, как по телу пробегают мурашки. Холодный Ренджун встречается с очень-очень теплым Джемином (и, кажется, это вовсе не об их температурах). Юноша отстраняется, и они все-таки сталкиваются взглядами; вновь Джемин внимательно смотрит на Ренджуна, вновь между ними — смущение, растерянность, неловкость. Однако почему-то у Ренджуна на мгновение проскальзывает мысль о том, что Джемин — он либо спасение, либо погибель. И Ренджун не может понять, какое «либо» досталось ему. Они молча стоят несколько секунд, пока Ренджун не предлагает Джемину вновь поучиться кататься на скейте. Тот соглашается, протягивая ему руку и аккуратно вставая на скейт. Смех льется, как мед, нежность прикосновений ощущается, как мягкое постельное белье, как сахарная вата; вдвоем так безбожно хорошо, так весело, словно никакой недосказанности, боли, потери и не было. Ренджун чувствует покалывания, тяжесть в животе, но знает, что это — не от грусти; это — от тепла, от джеминовых чуть шершавых ладоней, еще едва ощутимых объятий. Если Джемин начинает падать — Ренджун его тут же ловит; если неправильно ставит ноги — объясняет, как нужно. Ренджун сам даже не осознает, почему так всегда выходит: без Джемина — больно, пусто, страшно, а с ним — легко, хорошо, невесомо, несмотря на то, что иногда получается и наоборот. Их связь — путаница, вереница того, что не сказано и не подлежит объяснениям, но Ренджун на это ведется, будто без этого совсем не может. (А он же и вправду не может). — А кто тебе больше нравится: Оливер или Элио? — внезапно спрашивает Ренджун, когда они садятся передохнуть на скамью, вспомнив о книге, что читал Джемин и которую он сам прочитал от скуки. Тот же смотрит куда-то вдаль, но потом переводит взгляд на Ренджуна и улыбается, кажется, и вовсе не понимая из-за чего. — Элио, — он осматривает лицо Ренджуна, и тот это замечает, но решает продолжить тему разговора и отвечает с полуулыбкой «А мне нравится Оливер». — Мне кажется, что Элио отлично передает качества юноши, который не может понять свои чувства, в то время как они переполняют его полностью. Знаешь, это как осознание, что ты внезапно полюбил романы, хотя всю жизнь читал, допустим, публицистическую литературу. Это же совсем не похоже, верно? — Я мало читаю, — Ренджун пожимает плечами. — И сравнения у тебя странные, но не в плохом смысле, а скорее в том, что заметно твою любовь к литературе. Спрошу как Марция: «Ты правда настолько любишь читать?», — Ренджун усмехается, думая: «С каких пор я начал цитировать книги?». Джемин кивает головой и кладет руку на скамью, тут же чувствуя, как случайно соприкасается с рукой Ренджуна. Они не решаются поднять взгляды, посмотреть в глаза, и Джемин аккуратно, неуверенно проводит пальцами по мягкой ренджуновой коже. Время словно останавливается, а Ренджун ощущает, как маленькие частички будто бы сталкиваются друг с другом, притягиваясь из-за какой-то неизвестной силы от пальца к пальцу, от косточки к косточке. Прикосновение Джемина — самое теплое, самое полное нежности прикосновение на свете, и Ренджун не понимает, почему мысли об этом не покидают его голову. Кажется, что еще чуть-чуть — и Ренджун распадется на атомы от запредельной нежности, возникшей между ними, но он все-таки убирает ладонь, боясь, что джеминово тепло оставит ожоги — оно же может превратиться в пожар. И это было бы хуже, чем если бы от знойного солнца, напекающего головы, пока они сидели на трибунах, остался солнечный удар — все равно по ощущениям это бы напомнило, возможно, чувства Ренджуна — так же кружит голову, так же повышается температура, так же сильно бьется сердце. — Знаешь, я бы очень хотел увидеться с тобой снова, — начинает Джемин, — почему-то рядом с тобой так спокойно. Иногда мне даже кажется, что я никогда ничего подобного не ощущал, — он договаривает, и между ними образовывается тишина, которую ни один из них не решается нарушить. Однако вскоре Джемин все-таки добавляет: — Давай пообещаем говорить друг другу всегда правду? Я уверен, что мое сердце не позволит мне тебе солгать, — он, как в далеком детстве, протягивает Ренджуну мизинчик и ждет, пока тот протянет его в ответ тоже. Ренджун же смотрит на Джемина, словно о чем-то размышляя, но потом все же протягивает мизинец, и они три раза поднимают вверх-вниз переплетенные пальцы. Глупая детская клятва, забава для детей, но почему-то очень ценная прямо сейчас. Ренджуну хочется верить, что Джемин всегда будет с ним честен; что Джемин, который прощается с улыбкой на лице и возвращается обратно домой, больше не разобьет ему сердце. И Ренджун чувствует, что тоже не сможет ему лгать, что теперь нет пути обратно — отныне он не убежит из столовой просто так, не заплачет в школьной уборной, не уйдет с трибун, не зная, что сказать; отныне только правда, только взгляд прямо Джемину в глаза и никаких секретов. Однако по пути с площадки Ренджун все же осознает, что один секрет он все-таки не сможет рассказать Джемину. Секрет о том, как бесповоротно и беспамятно, как до потеющих ладошек, краснеющих щек и быстро бьющегося сердца, как до целого слияния галактики он в него влюблен. И что эта влюбленность сильнее их клятвы, потому что Ренджун не знает, когда сможет открыть Джемину свое сердце — оно же совсем хрупкое: дотронешься — и разобьется; солжешь — и осколки полетят в спину; не полюбишь в ответ, подарив надежду, — и от него совсем ничего не останется. Не только от сердца, но и от Ренджуна тоже, а он же больше не сможет собрать и себя, и свое сердце заново — придется искать новое. Однако Ренджун надеется, что их клятва будет существовать дольше, чем подснежники. Ведь если те гибнут за месяц, то человеческие чувства могут прожить целую вечность. Но, наверное, и ее однажды станет мало; невообразимо мало.