«Память о тебе, как жвачка в волосах, Холодно в аду, нечем дышать на небесах. Вселенной больше нет, но я о ней зачем-то помню».
mutemath — you are mine
Ренджун стирает красный лак с ногтей и открывает баночку с самым нелюбимым оттенком — лиловым, что больше напоминает цвет его синяков после падения со скейта. Он не знает, почему решает накрасить ногти именно им, но думает, что теперь смотреть на любимый донхеков красный по-особенному тяжело и странно, как если бы он намеренно смотрел какой-нибудь фильм ужасов, не любя этот жанр. Выходит слишком иронично, наверное, даже болезненно, но, возможно, в этом и заключается правда — в нелюбви, а вот к чему: к красному цвету, фильмам ужасов или к Донхеку — не важно. Когда Ренджун докрашивает последний ноготь на указательном пальце левой руки (дурацкая привычка красить не по порядку), он слышит внезапный стук в дверь. Отложив баночку и подув на еще не засохший лак, он встает и спускается на первый этаж, почему-то не решаясь подойти к порогу — хочет оправдаться боязнью стереть маникюр, а на деле понимает, что дело в предчувствии и осознании, кто стоит на улице, кто терпеливо ждет, пока ему откроют, кто опускает голову и топчется на месте. Ренджун открывает дверь и перед ним оказывается улыбающийся Джемин, который тут же поднимает на него взгляд и смотрит так, будто бы в своем молчании молвит: «Я так рад тебя видеть». Ренджун же вместо неловкого молчания выдает приветствие, показывает новый цвет ногтей, смеется и добавляет короткое «Подожди меня», зная, что Джемин зашел, чтобы пойти вместе с ним в школу. Ренджун хватает рюкзак, натягивая его на плечи, обувает желтые кеды и выходит за порог. Джемин же ждет, пока он закроет дверь, и разглядывает движения юноши. Смущенное «Что?» произносится устами Ренджуна, на которое Джемин отвечает смешком и почти невесомым «Ничего, пойдем». Солнце — желтое пятно на ярко голубом небе, и лучи его светят прямо на лица. Прохладный ветер проникает под одежду, зеленая трава становится более заметной, а полупустые утренние улицы мелькают, словно кадры старого кино. Они с Джемином и вправду как в кино, но в очень грустном и сумбурном, снятом каким-нибудь неопытным режиссером. Или же ими самими. Однако Ренджуну хочется ценить эти мгновения, проведенные вместе, и помнить джеминов взгляд, его случайные прикосновения, истории; хранить в памяти вечность и никогда, никогда не забывать, каково это — быть рядом с ним, пусть и на несколько минут. У них сегодня нет совместных занятий, и Ренджун расстраивается, когда понимает это, но не подает виду и, подойдя вместе с Джемином к школе, улыбается, открывая входную дверь и пропуская его вперед. Каждый подходит к своим шкафчикам, берет нужные книги (Ренджун по истории, Джемин — по химии), а потом они вновь приближаются друг к другу, будто боясь расстаться, и в молчании обмениваются взглядами. — Давай пообедаем сегодня вместе? — наконец предлагает Джемин, переводя взгляд с точки на точку — лишь бы не смотреть Ренджуну в глаза. В его действиях, в его словах чувствуется легкое волнение, какая-то необъяснимая слабость, которую чувствует и Ренджун тоже: согласиться или сбежать, как трус, снова? Сбежать даже не от Джемина, а от собственных переживаний, эмоций и мыслей. — Конечно, увидимся после третьего урока, — все-таки Ренджун решает, что быть трусом ему не хочется; быть рядом с Джемином хочется чуть больше. И хоть его голову не покидают сомнения в том, насколько это правильно, особенно если тот вновь будет сидеть за столиком с Еын, сердце напрочь отказывается поступать иначе. Сердце — глупое и немое, сердце бьется, выжидая, когда Ренджун начнет действовать по его зову, и он все-таки действует, но страх, беспощадный и терзающий душу, мешает просто отдаться порывам чувств — так легко, так просто, как капли росы падают с травинок. Чего Ренджун боится? Ему кажется, что сердце, быть может, и не врет, но обстоятельства порой бывают хуже того, что он предвидел. Ведь с каждым разом, когда жизнь пытается идти своим чередом, Ренджуну почему-то становится очень и очень больно, невыносимо больно. Джемин прощается с Ренджуном — все-таки расстаются, как во все том же старом кино — и оставляет его в коридоре, который постепенно заполняется учениками. Ренджун, задумавшись, забывает попрощаться в ответ и машет ладонью только тогда, когда джеминов силуэт уже постепенно растворяется среди людей. Становится до жути некомфортно находиться среди ненавистной толпы, и Ренджун быстро захлопывает свой шкафчик, тут же направляясь в кабинет истории. Он доходит до нужного кабинета, но, зайдя в него, замечает незнакомые лица и настораживается, возвращаясь назад, чтобы посмотреть номер. Оказывается, что кабинет нужный, и это еще больше заставляет Ренджуна начать переживать. «Лишь бы ни с кем не говорить, лишь бы ни с кем не говорить, лишь бы ни с кем не говорить» — без остановки проносится в его мыслях, желание которых все же не оправдывается: Ренджун чувствует чье-то резкое прикосновение к руке, вздрагивает, оборачивается и видит перед собой одноклассницу с розовыми волосами. — У нас сегодня в кабинете искусств, — грубоватым тоном произносит она, отпуская руку Ренджуна. — Расписание не смотришь? — спрашивает Сана и замолкает, но не отходит и будто бы хочет сказать что-то еще, смотря прямо на Ренджуна пустым взглядом, однако излучающим какую-то силу. — Смотрю, — равнодушно отвечает Ренджун и думает уйти, но внезапно останавливается и выдает: — Вы же с Донхеком в одной группе… Скажи, как он? — его равнодушный тон сменяется на обеспокоенный, а взгляд становится слегка встревоженным. Они не виделись с Донхеком с того момента, как он ушел из его спальни, а прийти к нему Ренджуну по-детски страшно, словно идти в тот ретро-магазинчик — идти как на поле боя. — Так это он из-за тебя такой? — и без того грубый тон Саны становится грубее. — Не знаю, что у вас произошло, но я знаю Донхека достаточно, чтобы понять, что сейчас ему несладко. Лучше тебе либо поговорить с ним, либо оставить в покое, если знаешь, что сделаешь ему еще хуже, — договаривает она, осматривает Ренджуна и все-таки уходит, не услышав от него ничего в ответ. Звенит звонок на урок, и этот звук режет уши своей громкостью, пока все ученики расходятся по кабинетам, а Ренджун так и остается стоять в коридоре, полностью опустошенный. «Поговорить с Донхеком или оставить его в покое?», — он задается в мыслях вопросом и понимает, что не знает, сколько боли способен еще принести.х
Ренджун встречается с Джемином после третьего урока в столовой, возле автомата с газировкой, и они оба берут вишневую в железной баночке, как раньше; затем хватают подносы с обедом и усаживаются за небольшой столик с краю, где находится меньше всего учеников. Поедая свои порции, Джемин вновь рассказывает о литературе, о любимых писателях, цитируя их строки, а Ренджун внимательно слушает его речи, засматриваясь на детали лица: красивые длинные ресницы, чуть пухлые губы, легкий румянец на щеках. Ренджун находит Джемина очень красивым, как солнце, как небо, как цветы; как самые поэтичные признания в любви, как грустные строки в текстах песен, как обложки любимых музыкальных пластинок. Ренджуну хочется, чтобы Джемин находил его красивым тоже, но, наверное, тот считает красивыми только трагедии Шекспира и, возможно, еще чьи-то стихи — точно не Ренджуна и его обычную, непримечательную, как думает он сам, внешность: худощавый мальчишка с темной копной волос, с синяками на коленках, с содранными ладошками, накрашенными ногтями; вовсе не такой привлекательный, как Еын, не такой красивый, не такой очаровательный. Всего лишь Ренджун и его обычность. Посреди рассказа Джемин неожиданно замолкает, всматриваясь куда-то позади Ренджуна, который тоже решает обернуться и понимает, что тот смотрит на Еын. Но девушка, даже не посмотрев на Джемина в ответ, просто проходит мимо и садится за столик с большой компанией друзей. Ренджун поджимает нижнюю губу от волнения, смотрит на внезапно поникшего Джемина, который до сих пор молчит, задумчиво допивая вишневую газировку, а затем спрашивает: — Вы расстались? — и Джемин резко переводит на него взгляд, словно он спросил что-то запретное и опасное, будто задел какую-то рану или наступил на мину. Такое не спрашивают напрямую, нельзя говорить о том, что и так видишь, и Ренджун об этом знает, помнит, как свод правил, но почему-то по-прежнему их нарушает. Теперь он не просто обычный мальчишка, а глупый-глупый, наивный, сам не понимающий, какие глупости творит. — Мы перестали разговаривать, — серьезно отвечает Джемин, добавляя: — Вернее, я перестал. Не специально, просто так вышло. Я сам не понимаю, что со мной происходит, — и ставит опустевшую баночку из-под газировки на столик. Он оставляет свой обед недоеденным и относит поднос к мойке, затем возвращаясь обратно, чтобы подождать Ренджуна, у которого тоже пропадает аппетит. Они переглядываются, как бы мысленно соглашаясь с тем, чтобы покинуть столовую, и Джемин мгновенно берет Ренджуна за руку и куда-то ведет через весь коридор. Ренджун сам не понимает, каким образом, но они оказываются в той самой школьной библиотеке, где в тринадцать лет впервые увидели друг друга через стеклянную дверь. Добравшись до самой глубины библиотеки, до пыльных стеллажей, которые никто не трогает месяцами, Джемин вытаскивает из них книжку со сборником переведенных рассказов русского писателя Антона Чехова. — Давай сядем сюда? — Джемин указывает на уголок среди книжных полок, сам уже усаживаясь на пол. Ренджун соглашается, они случайно соприкасаются плечами и открывают первую страницу. Корочка книги приятно хрустит, а чуть шершавые страницы, до которых они дотрагиваются кончиками пальцев, пахнут старостью и древесиной — так приятно; так, как любит Джемин. Ренджун практически не читает книги и, кажется, искренне его интересовало лишь произведение Андре Асимана, но почему-то Джемин заставляет любить литературу — ненавязчиво, легко и едва ощутимо, как если бы он аккуратно дотрагивался до лепестков неизвестного цветка где-нибудь в поле. Сидеть с ним вот так, бок о бок, — слишком интимно и сокровенно, но очень желанно. Ренджун сам не понимает, как в его глупом сердце образовывается столько нежности лишь от одного случайного прикосновения Джемина, от ощущения его дыхания и тепла рядом, но несмотря на непонимание, эти чувства сейчас кажутся ему самыми правильными на свете. Джемин, словно пытаясь не думать ни о чем другом, полушепотом рассказывает Ренджуну о судьбе Чехова и любимых рассказах, в красках описывая свои представления о локациях и героях, о своих самых сокровенных желаниях: — Представляешь, из-за его рассказов я впервые захотел уехать из города, — он улыбается, смотря прямо на Ренджуна, и продолжает: — Хочу жить в доме с мезонином. А ты? Ты хотел бы жить в другом месте? — в ответ на вопрос Ренджун пожимает плечами, добавляя короткое «Может быть». Потому что на самом деле Ренджун мало что знает о своем будущем, о своих мечтах, которые каждый раз так ложно и бесполезно разбиваются о скалы тусклой и безнадежной реальности. Его желание рисовать — безрассудное и детское, как говорили родители, утверждая, что нужно иметь хорошую работу, высокую зарплату, но никак не собственное счастье. Наверное, с тех пор Ренджун так и разучился мечтать о чем-то великом, и все его мечты постепенно стали растворяться, как кусочки белоснежных облаков на голубом небе. — Антон Чехов по образованию врач, но, знаешь, он все-таки стал великим писателем, — увлеченно рассказывает Джемин. — Я думаю, поэтому это важно — мечтать о чем-то или же не бояться рисковать, менять собственный жизненный маршрут, — Ренджун замечает, как глаза Джемина начинают сиять еще ярче, когда он говорит об этом писателе, и почему-то это побуждает его улыбнуться, соглашаясь с озвученной мыслью, хоть и понимая где-то внутри себя, что с ним так никогда не выйдет. Джемин говорит, что этот писатель — застывшее лето на страницах книг, грусть в солнечных бликах, в погибшей любви, а после одного из произведений еще больше хочется жить в доме с мезонином по-настоящему. Вместе с Ренджуном, конечно же, но это он оставляет непроизнесенным, как самый страшный секрет, уверяя, что однажды обязательно его купит, даже если через много-много лет, даже если в следующей жизни. Только наивно надеется, что если реинкарнация все-таки случится, и у него действительно появится дом с мезонином, он найдет Ренджуна снова в каждой из всех своих жизней. Последующие минут сорок, час, два они игнорируют звонки на уроки, прячась между старых книжных полок от других людей, от всего мира — так кажется им самим, почти как в детстве даже, когда собственные маленькие укрытия кажутся целой защитой. Зачитываясь рассказами, и сами не замечают, как оказываются почти вплотную друг к другу, касаясь не только плеч, но и коленок немного — осторожно очень, едва ощутимо. И в какой-то момент Ренджун думает, что их дыхания будто бы слились воедино, как и биения сердец, отчего становится так интимно и нежно, так запредельно хорошо, так бесконечно. Снова эта глупая влюбленность в Джемина расцветает в ренджуновом сердце, никак не унимаясь; снова она, такая истерзанная страданиями и муками, наполняет его душу светом. Подснежники прорастают и распускаются, а Ренджуну вновь страшно, что они могут легко завять, покрыться выдуманными шипами. Но он не может противостоять джеминовой нежности, его глубоким разговорам, бархатному голосу и улыбке; не может взять и отпустить, несмотря ни на какие препятствия и раны, ссадины, царапины. Хочется лишь, чтобы они заживали чуть быстрее, чтобы болело чуть меньше. Внезапно их идиллию прерывает громкий стук каблуков, отчетливо доносящийся по тихой библиотеке так, что звук словно наполняет каждый угол, разлетаясь по полу и оконным ставням. Они понимают, что, кажется, последние пару минут смеялись слишком громко, а шаги принадлежат библиотекарю, которая, возможно, не будет рада видеть двух мальчишек, прогуливающих уроки в ее скромном месте. Поэтому Джемин тут же кладет книгу обратно на полку, вновь хватает Ренджуна за руку и проводит его через стеллажи, через которые не проходит владелица библиотеки. Он улыбается и продолжает держать ренджунову ладонь в своей — нежно и крепко, как держат ладонь влюбленные; затем они вместе выбегают из помещения, оставаясь незамеченными. Но, выйдя из библиотеки, Джемин не отпускает руку Ренджуна, а лишь усиливает хватку, приставляя указательный палец другой руки к губам, чтобы объяснить тому, что нужно быть тише. Школьные коридоры пустуют из-за идущего урока, и лишний шум обязательно привлечет чье-то внимание, поэтому Ренджун не возникает против и следует за Джемином дальше. Они выходят на задний двор, к футбольной площадке, где некоторое время назад сидели на красных трибунах под палящим солнцем и пытались поговорить. Джемин радуется, что сейчас она вновь оказывается пустой, и наконец отпускает ренджунову ладонь, ложась на мягкую зеленую траву, подзывая того лечь следом. — Здесь хорошо, — доносится джеминовым голосом, когда Ренджун ложится на траву и щурится от яркого солнца. «И вправду хорошо, — думает он, — особенно потому, что ты рядом», — думает, не произнося вслух. Они лежат на спинах пару минут, пока Ренджун не устает от солнечного света, режущего глаза, и не поворачивается набок, теперь смотря прямо на Джемина, который следует его примеру и поворачивается тоже. Глаза в глаза, совершенно молча, спокойно они продолжают смотреть друг на друга, словно даже почти не дыша — настолько сокровенным становится этот момент, который они разделяют вместе. Джемин пододвигается чуть ближе, поднимает руку, и резко ренджуново сердцебиение учащается в ожидании следующих действий. «Поцелуй же меня, — мысленно просит Ренджун, затаив дыхание, — поцелуй». Но Джемин всего лишь подносит ладошку к его макушке, треплет ей каштановые, чуть переливающиеся на солнце волосы, а затем опускает ее чуть ниже, ко лбу, и проговаривает: — Чтобы солнце не светило в глаза, — смеется, — хотя они у тебя такие красивые, когда освещены солнечным светом, — добавляет уже чуть тише, будто боясь произнести это так громко, что весь мир узнает о чем-то прекрасном, которое он бы хотел сохранить лишь в своем сердце, в своих мыслях. «Не поцеловал». «И не поцелует». — Можешь представить, что сейчас ты укрываешь меня от света звезды, которая находится в миллионах километров от нас? — спрашивает Ренджун, не отстраняясь от Джемина ни на сантиметр. — Она там, а мы здесь, однако ее свет все равно доходит до нас. Так удивительно, правда? — он аккуратно убирает чужую ладонь от своего лба и, повернувшись с Джемином обратно на спины, подносит ее к небу вместе со своей. — Такие маленькие ладони по сравнению с огромным небом, — констатирует факт Ренджун. — Возможно, во вселенной они будут казаться еще меньше. — Кто знает, вдруг вселенной больше нет или вовсе никогда не было, — спокойно, будто обыденно то ли рассуждает, то ли говорит как есть Джемин, поднимаясь и усаживаясь, поджав ноги. Он задирает голову к небу, всматриваясь в его голубые оттенки, которые не разбавляются даже облаками — подобием сахарной ваты, сгустка снега, мягкой подушки в белоснежной наволочке. Ренджун же подсаживается к нему и в момент, когда между ними образовывается молчание, легонько толкает его плечом в плечо, произнося с улыбкой короткое: — Не грусти. Становится жарче, из-за чего солнце начинает напекать голову; издалека виднеются приближающиеся футболисты в спортивной форме. Ренджун встает вместе с Джемином с травы, и они уходят с поля, не заходя обратно в школу, чтобы не наткнуться на преподавателей, чьи уроки сегодня были пропущены. Они доходят до школьных ворот, останавливаются и как-то нерешительно оба топчатся на месте, вновь будто бы боясь расстаться, оставить друг друга, хоть и не навсегда. Необъяснимый страх, смешанный с волнением, гложет их изнутри, бьется с каждым ударом сердца. Ренджун вроде бы молвит тихое «До встречи», а Джемин вроде бы отвечает неловкое «Было здорово» почти в ту же секунду; они смеются, опуская головы вниз, и все-таки расходятся в разные стороны, кивнув на прощание. Ренджун чувствует, как силуэт Джемина растворяется где-то позади, но не оборачивается, чтобы взглянуть еще раз — боится того, что вдруг тот тоже обернется, и они встретятся растерянными взглядами. Им бы всегда вот так вот видеться — практически спонтанно, как если бы они виделись каждый день в школе и не боялись заговорить, посмотреть в глаза, случайно дотронуться открытого участка кожи. Но даже это желание Ренджун находит безрассудным: вдруг все снова станет прежним? Вдруг Джемин вновь оставит его наедине со своим разбитым вдребезги сердцем? Однако тут же Ренджун решает: эти сомнения глупы и поддаваться им еще более безрассудно, поэтому его голову мгновенно заполняют мысли о другом. Ренджун, сам не понимая зачем, медленно плетется к ретро-магазинчику, в котором работает Донхек. Ему страшно, ему волнительно до потеющих ладошек, но он приходит к выводу, что не может оставить Донхека вот так просто. Ренджун мысленно перебирает в голове сотни фраз, которые хочет произнести, но все они кажутся глупыми и неуместными, совсем неподходящими. Он до сих пор осознает, что Донхеку не нужна жалость, не нужны все эти наигранные фразы о прощении, о раскаянии, о чувствах. А что Ренджун может дать помимо этого? Сколько бы он ни думал, сколько бы ни пытался понять, как не потерять Донхека окончательно, все равно не приходит ни к одному решению, не находит ни одного ответа на все свои вопросы. Когда Ренджун доходит до магазина, то как ребенок останавливается возле входа и не решается зайти внутрь. Он делает глубокий вдох, старается успокоиться, набраться уверенности, а затем открывает дверь. В магазинчике играет по радио поп-музыка восьмидесятых, из посетителей виднеется только один мужчина, который рассматривает кассеты, веет ароматом старости картонных упаковок. Ренджун проходит дальше, замирая возле стеллажей из-за страха быть замеченным; мужчина же, выбрав товар, идет к кассе, и Ренджун все-таки направляется к ней тоже. Сначала Донхек, продавая мужчине кассеты, не замечает Ренджуна, но потом, увидев его, теряется, почти роняет сдачу. Ренджун чувствует на себе этот взгляд, полный боли и растерянности, очевидного волнения, и не может сдвинуться с места — кажется, что все тело окаменело, превратилось в самую некрасивую статую. Мужчина уходит, и Донхек застывает на месте тоже, будто бы не зная, что сделать или произнести. Глупое молчание, ужасная ситуация — они оба это понимают, однако только Ренджун все же подходит ближе и говорит едва слышимое «Здравствуй». — Я не знаю, зачем пришел. Наверное мне не стоило, но… — произносит он, запинаясь, — я хотел с тобой поговорить. Возможно, ты не хочешь меня видеть и, на самом деле, мне очень жаль. Вряд ли тебе нужна жалость и это напускное раскаяние, но я скучаю по тебе, Донхек, — на секунду Ренджун замолкает, выдерживая паузу, а затем добавляет: — Я пойму, если ты больше не сможешь со мной общаться. Я не хотел, чтобы тебе было больно. — Как в той песне, — отвечает Донхек, — которую мы слушали у меня в репетиционном подвале, помнишь? «Я не хочу делать тебе больно», — и улыбается, словно никакой боли, никакой потери и не было. Ренджун же ничего не говорит в ответ, продолжая растерянно смотреть на Донхека, который, заметив это, произносит: — Да чего ты? Все путем, это было глупо и ради шутки, не бери в голову, ладно? Я в полном порядке. Хочешь, кассеты новые посмотрим? Ренджун неуверенно кивает, понимая, что прямо сейчас Донхек лжет, не желая, чтобы он знал, как ему больно, или, быть может, как тот не хочет его потерять. Ренджуну от этого чувства и осознания до жути противно от самого себя, от всей этой ситуации, ведь он и есть причина донхековой боли, спрятанной где-то глубоко внутри. И, наверное, ни одна его рана и ссадина от падения со скейта не сравнится с душевными, саднящими рубцами на сердце у Донхека, особенно потому, что он понимает, каково это — не чувствовать ответной нежности. Наверное, ничего не чувствовать — прекрасно и легко, очень свободно: тебя ранят — ничего не болит; тебя бросают — ты киваешь и прощаешься, не ощущая ни одной эмоции. Ренджуну очень хочется быть равнодушным, жить с пустотой в сердце, что больше не будет биться, испытывая страдание и муку. Если бы он мог, то забрал бы и донхекову боль тоже, чтобы ее стало меньше или же она исчезла насовсем, растаяла, как снег в теплой ладони, как кусочек ваты в воде. Но он может только пытаться вынести груз собственных чувств и надеяться, что однажды станет обязательно легче. Они смотрят с Донхеком новые кассеты, которые завезли в магазин, но напряжение между ними становится только больше. Случайные взгляды, прикосновения, молчание — все заставляет их смущаться и чувствовать себя неловко, из-за чего у них не завязывается даже повседневного разговора. Ренджун ощущает тоску по непринужденности и легкости вместе с Донхеком, по тому, как было просто проводить с ним время, но понимает, что, кажется, уже ничего не станет прежним. Теперь навсегда потеряно то, что было между ними раньше, и принять это невыносимо трудно. Досмотрев кассеты и даже отложив несколько, чтобы потом по возможности купить, Ренджун опять, как когда-то, следует за Донхеком в подсобное помещение, где тот берет зажигалку, пачку сигарет и выходит через черный вход на улицу. Ренджун какое-то время молчит, смотря, как тот затягивается дымом, облокотившись о стену старого здания магазина. Донхековы сигареты ужасно пахнут, но как же прекрасно они смешиваются с его ароматом яблок, который отчетливо выделяется в смеси запахов. — Я не знал, что ты куришь, — все-таки прерывает молчание Ренджун, тоже облокотившись о стену. Донхек делает еще одну затяжку, опустив голову вниз, а затем поворачивается и смотрит прямо на него, разглядывая с ног до головы. — Не хотел тебя разочаровать, — следует его ответ, когда он бросает сигарету на асфальт и тушит ее кедами. Ренджун же ничего на это не произносит, переведя взгляд на руки Донхека, и спрашивает: «У тебя зажигалка с Майклом Джексоном?». — Ага, он мне нравится. Тебе нет? — говорит Донхек, на что Ренджун улыбается и пожимает плечами. Они продолжают стоять, оперевшись о стену, и Ренджун, кажется, совсем ни о чем не думает, кроме Донхека, который находится рядом с ним; Донхека с рыжей копной волос, с коричневато-желтыми веснушками, ароматом яблок, этой нелепой зажигалкой с Майклом Джексоном. Такой привычный, но очень отдаленный Донхек. Ренджун даже на секунду усмехается ироничности и неловкости ситуации, и тот замечает его насмешку, улыбнувшись в ответ, будто бы тоже чувствуя себя глупым мальчишкой. Про таких, как они, только и писать песни, только и сочинять рифмованные строчки о влюбленности и разбитом сердце. Наверное, Донхек обычно этим и занимается: пишет песни, музыку, играет на гитаре, когда вся душа наизнанку выворачивается, а сердце (и без того разбитое) крошится уже в осколки, которые никогда больше не собрать заново, не починить. Ренджуну очень хочется послушать донхекову музыку еще раз, посмотреть, как красиво тот перебирает струны тонкими пальцами, которыми потом держит эти отвратительные сигареты. Донхек же правда красивый, как искусство, талантливый, прекрасный — Ренджун не смеет это отрицать, но, возможно, ни в одной из всех жизней — если люди, конечно, переживают реинкарнацию — не скажет ему об этом. Чтобы тому не было больно, чтобы не казалось, что сейчас он безрассудно наносит новую царапину на его сердце. — Хочу попробовать, — внезапно говорит Ренджун, указывая на донхековы сигареты. Тот сначала сомневается, но все-таки дает ему одну из полупустой пачки, кладя ее сразу меж зубами. Ренджун поддерживает сигарету пальцами, пока Донхек чуть приближается и поджигает ее зажигалкой. Ренджун делает слабую затяжку, выдыхает дым и смотрит прямо Донхеку в глаза, которые то ли тускнеют, то ли становятся еще ярче, как маленькие огоньки. Черные, бездонные глаза Донхека красивы и, смотря в них, Ренджуну кажется, что он падает в пропасть без шанса на спасение. Он знает, что ничего к нему не чувствует, и огромная досада, невообразимо большая боль образовываются где-то внутри. Ренджун находится рядом с Донхеком, впервые пробует покурить его же сигареты, видит его близко-близко, а сердце даже не пропускает болезненного удара, в животе ничего не побаливает, в голове ничего не крутится навязчивой мыслью. Перед ним — просто Донхек, для которого он, наверное, не просто Ренджун, и это оказывается хуже собственного разбитого сердца. Донхек смеется, когда Ренджун делает слишком сильную затяжку и давится; стучит по спине, забирает сигарету и тушит ее об асфальт, приговаривая: «Тебе это ни к чему». Почему-то ему хочется уберечь его от всего плохого на свете, хочется защитить, будто бы весь мир наполнен болью и кошмарами, а Ренджун — единственный свет в нем. Донхеку даже кажется, что его собственное сознание — пелена, мгла, которую ничего не способно спасти; сердце настолько искрошилось в пепел, что не осталось искренности, голова настолько опустела, что все мысли сводятся к банальной череде вещей. Донхек сам не уверен, что он чувствует, как он думает, чего он хочет. Смотря на Ренджуна, что-то сжимается в его груди, ломается с болью и треском; закуривая сигареты, что-то напоминает о пустоте внутри, которая заполняется дымом. Быть может, Донхек все это выдумал, сам поверил в свои сказки? Или же все это — реальность, но просто с плохим концом? Ведь он знает, что Ренджун его не полюбит, что даже в надежде, как и во всем другом, нет смысла. Свои чувства он может лишь похоронить в музыке, здоровье в пагубных привычках, а существование — в маленьком городе, где никто никогда не оценит настоящее искусство с достоинством. Потому что это не нужно точно так же, как и Донхек, ненужный не только другим, но и самому себе. Становится смешно от того, насколько все это — ерунда и глупость, насмешка над чувствами. Донхеку хочется курить снова, пока не закончится пачка сигарет, потому что находиться с Ренджуном слишком тяжело. Но он просто смотрит на того странным, потерянным взглядом, а в ответ не получает ничего, кроме холодного «Пойдем». В магазинчике они не разговаривают тоже, но перед тем, как Ренджун уходит, Донхек внезапно решается произнести: — Приходи на концерт, ладно? Я буду тебя ждать, — на мгновение он замолкает, но затем добавляет: — Если хочешь, позови кого-нибудь еще. Ренджун кивает и покидает магазин, ощущая, как в груди появляется еще одна дыра, в которую падает все его сожаление, все его раскаяние. Потому что их возмещает невыносимая, терзающая изнутри боль. И Ренджун не знает, как с этим справиться, как это пережить. Наверное, Донхек не знает тоже, но они никогда об этом не скажут друг другу, и молчание отдалит их сердца еще больше. Так далеко, что они не смогут соединиться вновь.