dream, ivory — welcome and goodbye
[Ренджун] 18:12 Привет. Надеюсь, это твой номер? Не знаю, будешь ли ты свободен сегодня вечером, но… Хочешь сходить со мной в бар на концерт моего друга?
Ренджун отправляет сообщение, ложится на кровать и сразу же откладывает мобильный телефон в сторону, боясь увидеть ответ от Джемина. В голове прокручивается каждая назойливая мысль одна за другой настолько быстро и хаотично, что даже музыка, играющая из магнитофона, не помогает отвлечься. Ренджун чувствует себя дурацкой, набивной и потрепанной куклой, с которой все делают, что захотят: то привяжут ленточкой, то растреплют волосы, то бросят на холодный асфальт. «Разве так чувствуют себя обычные люди?», — думает он, обхватывая руками подушку, а затем от отчаяния, как в подростковых кинолентах, укладывая ее к себе на лицо. Внезапно на телефон приходит уведомление, и Ренджун сразу же думает, что Джемин ответил на его сообщение. «Скорее всего, отказался», — мысленно предполагает, протягивая руку в сторону, где лежит устройство. Он убирает подушку и нерешительно подносит экран к лицу, читая пришедшее уведомление: — Недостаточно средств, чтобы отправить сообщение. Пожалуйста, пополните баланс, — он глубоко вздыхает, хмурит брови и бросает телефон на кровать обратно, произнося с заметной злостью грубое: — К черту. Ренджун выключает магнитофон, кладет мобильный телефон в карман и выходит из комнаты. Он спускается вниз, на первый этаж, где за кухонным столом вновь сидит уставшая и сосредоточенная мама. По привычке он молча идет к входной двери, однако женский голос его останавливает, произнося: — Ты куда? — С каких пор тебе интересно, куда я иду? — холодно отвечает Ренджун, надевая желтые кеды. Разговаривать с мамой нет никакого желания, и почему-то ее внезапный вопрос больше злит и расстраивает, чем радует о появившейся материнской заботе. Женщина подходит к нему и, облокотившись о стену, молча смотрит, будто бы ожидая, что Ренджун все-таки ответит на ее вопрос. Но он лишь непонимающе смотрит в ответ и выдает уже более раздраженное: — Что? — Тебя постоянно нет вечерами дома. Я твоя мать и должна знать, где находится мой сын, — последние слова она произносит как-то по-особенному устало и обеспокоено; в ее тоне практически не слышится желание чему-то научить или что-то приказать — возможно, знает, что слишком поздно, чтобы это делать, ведь Ренджун все равно никогда ее не послушает. — Я с друзьями, — и Ренджун бросает напоследок короткую фразу, тут же выходя из дома, в котором совершенно не хочется находиться. Он слышит краем уха мамин голос, говорящий что-то про то, что сегодня она уходит на ночную смену, однако не придает этому большого значения. С каких пор они говорят друг другу о своих планах? Закатное солнце будто бы догорает на горизонте, пока Ренджун вдыхает едва прохладный вечерний воздух. Почему-то он все еще ощущает привкус донхековых сигарет во рту, запах его парфюма на одежде, и на долю секунды появляется чувство, что Донхек где-то здесь, неподалеку от него, ходит мрачной тенью, плетется размеренным шагом. Но, оглянувшись вокруг, Ренджун никого не замечает — только чуть покачивающиеся ветви деревьев, полупустые улицы, уже постепенно загорающиеся фонари. Все кажется слишком одиноким, никому ненужным, и Ренджун сам начинает думать о собственном значении. Маленькая крупица, ничтожная пылинка, а столько боли, безнадежности, непонимания внутри — так глупо, что становится смешно. Только Ренджун не смеется и не находит сил даже немного приподнять уголки губ, держа выражение лица серьезным и равнодушным, не показывающим ни единой эмоции. Маленькие дети перебегают дорогу, смеясь и толкаясь, не думая о проблемах и не чувствуя печали, боли, одиночества. В их глазах светится счастье, и Ренджуну кажется, что у него так больше никогда не будет, что его радость — божья коровка на травинке: дотронешься и улетит. Он не помнит, каково это — ощущать беспечный и наивный восторг без саднящего чувства в груди — такого невесомого, едва уловимого, но все еще терзающего где-то глубоко-глубоко. Ренджун лечит свои сердечные раны, латает их невидимыми ниточками, иголочками, как те самые дети думают, что, приложив листочек, царапина перестанет кровоточить. Он в детстве тоже так думал, срывая подорожники для ссадин, ромашки — для переживаний. Ему и сейчас хочется сорвать целую кучу листьев и уложить ими всю грудь, где-то в области сердца, чувствуя, как его быстрое и неровное биение постепенно становится медленным и спокойным. Однако Ренджун разочарованно понимает, что раз в детстве зелень не спасала от ран, то почему она должна спасти сейчас, но уже не от поврежденной коленки, а от разбитого сердца? Над головой — розовое, смешивающееся с лиловым небо, под ногами — холодный асфальт, через который иногда прорываются цветы. Ренджунова боль цветет вместе с ними, раскрываясь самыми грустными на свете бутонами. Дойдя до дома Джемина, ему страшно шагнуть вперед, подняться на третий этаж, постучать в дверь. Но, сделав глубокий вздох, он все же решается, однако сначала никто не отзывается и не открывает. Ренджун топчется на месте, не зная, куда деть руки от волнения, и звонит в звонок снова. — Здравствуйте, а Джемин дома? — наконец ему открывает дверь высокая девушка с небольшой родинкой под глазом и красивой, светлой улыбкой, напоминающей джеминову. Она, посмотрев на Ренджуна, показывает указательный палец вверх и, будто бы пытаясь собраться с мыслями, куда-то отходит, крикнув «Одну минутку» напоследок. И Джемин приходит; домашний, немного растрепанный и уставший Джемин в растянутой футболке, больших спортивных штанах, с не замазанными косметикой синяками под глазами. У Ренджуна сжимается сердце, словно на секунду переставая биться, а Джемин удивляется, когда на пороге видит перед собой именно его: — Ренджун… Ты зачем пришел? Все в порядке? — он подходит ближе и смотрит прямо глаза в глаза, будто надеясь увидеть в ренджуновых зрачках ответы сразу на все вопросы. Ренджун действительно забывает, зачем пришел, и голова внезапно пустеет настолько, что слова не складываются в предложения. Он поступил так спонтанно, так необдуманно и осознал это лишь сейчас, в этот момент, когда больше никуда не свернуть, не уйти и не убежать. Ренджун все еще стоит на пороге, а Джемин молча ждет ответа, не задавая других вопросов, однако, наверное, они оба понимают, как глупо и нелепо выглядят со стороны. Джемин же чуть усмехается и опускает голову вниз, складывая руки крест-накрест на груди, когда Ренджун наконец пытается что-то произнести. — Ничего не случилось, просто я хотел написать тебе сообщение, но у меня закончились деньги на телефоне, из-за чего пришлось идти до твоего дома, — взволнованно и будто на одном дыхании произносит Ренджун. Джемин, кажется, хочет что-то спросить, но он его случайно перебивает и спрашивает: — Пойдешь со мной на концерт? В бар, где выступает мой друг, — он замолкает и смотрит каким-то растерянным, немного боязливым взглядом на Джемина, который призадумывается и кивает головой в знак согласия. Джемин приглашает Ренджуна в дом, ведя в свою спальню, пока старшая сестра, Миен, что-то готовит на кухне, из которой веет пряностями. Они заходят в спальню, и Ренджун сразу же обращает внимание на множество стопок разных книг, исписанных бумажек, что лежат на столах, и учебников. Он дотрагивается кончиком пальца до корочки одной из книг, читая название полушепотом. «Гордость и предубеждение» — доносится из его уст, когда Джемин внезапно оборачивается и смущенно произносит, почесывая затылок: — Извини за беспорядок, — смеется, — Я не ожидал, что кто-то придет. Подожди меня здесь, ладно? Можешь что-нибудь посмотреть, пока я собираюсь, — дождавшись согласия Ренджуна, он забирает из шкафа одежду и выходит из спальни, оставляя его в одиночестве. Ренджун продолжает просматривать книги и замечает среди всех ту самую сине-желтую, которую они оба читали, но у джеминовой оказывается много цветных закладок на страницах, и он находит это чем-то необычайно восхитительным и забавным. Вся комната Джемина — она от самого первого до последнего сантиметра о нем и про него; эти книги, эти бумаги, исписанные чуть корявым почерком, не закрытые колпачком ручки, нелюбимые формулы, выписанные на отдельные листы и приклеенные на шкафчики. Ренджун видит во всех этих мелочах того Джемина, что так сильно ему нравится, и это вызывает странные покалывания где-то в груди. На исписанных бумагах, которые множество раз перечеркнуты и помяты, Ренджун читает красивые стихи и предложения, несмотря на то что их едва можно разглядеть. В них говорится о печали и потерянности, о непонимании и страхе, и почему-то каждая строчка по-особенному отзывается в его сердце, будто бы все слова ему знакомы и близки. Это кажется странным, словно кто-то выписал мысли из его головы, которые он не мог объяснить даже самому себе. И в эту же секунду Ренджун понимает: это не только его мысли, но и мысли Джемина. Истории, что он описывает, предложения, которые строит, используя метафоры, — все это принадлежит ему. Однако это понимание ранит его сердце чуть больше, чем собственная печаль, потому что Ренджун чувствует, что узнал лишнее, скрытое от других людей, и джеминова грусть — она где-то хранится внутри него и ломает пополам без возможности найти панацею. Джемин улыбается так ярко и солнечно, так мягко и нежно случайно дотрагивается до его кожи, так очаровательно говорит о литературе, но его сердце — то ли бумажное, то ли хрустальное, ведь рвется так же легко, как журавлики, и бьется так же просто, как хрусталь. Ренджуну хочется его сберечь, как ценность, но он знает, что склеенные журавлики не полетят, а собранные осколки хрусталя не соберутся в единую статуэтку. Джемин заходит в спальню, когда Ренджун уже сидит на кровати и от скуки листает что-то в мобильном телефоне. Заметив его присутствие, Ренджун переводит на него взгляд и, задумавшись, откладывает устройство и начинает рассматривать наряд Джемина: просторная рубашка с коротким рукавом легонько заправлена в объемные синие джинсы, что красиво подчеркивает его талию, однако Ренджун засматривается на широкие джеминовы плечи и как-то внезапно — кажется, от смущения, — опускает голову. — Красивая одежда, — полушепотом молвит Ренджун, даже не смотря Джемину в глаза, что заставляет того усмехнуться. Джемин зачесывает рукой светло-каштановые волосы назад и, подойдя прямо к Ренджуну, говорит ему короткое «Пошли». Ренджун поднимает голову, и они случайно встречаются взглядами, что устремлены в самую глубь черных зрачков — таких красивых и бездонных, бесконечных и напоминающих далекие галактики, которые медленно сливаются в одну целую. На секунду Ренджуну даже кажется, что еще одно мгновение — и он не выдержит, дотянется до джеминовых чуть пухлых губ и коснется их своими. Однако он все-таки прерывает нарастающее напряжение и встает с кровати, произнося: — Да, пошли, а то опоздаем.х
В баре душно и тесно, желтое освещение постепенно сменяется на неоновое, и аромат перегара развивается все сильнее. Джемин проходит сквозь толпу, чтобы заказать газированные напитки, пока Ренджун спокойно стоит в самом углу, разглядывая пьяных людей, которые смеются и слушают музыкантов, играющих на небольшой сцене. Кажется, в толпе мелькают силуэты не только совершеннолетних, но и подростков, что чувствуют себя свободно и раскрепощено — так, будто все обязательства и ответственность исчезли за мгновение. На секунду Ренджун сомневается в надежности этого бара, поскольку никто из владельцев даже не спрашивал их о возрасте, однако тут же забывает об этом, когда видит перед собой улыбчивого Джемина, держащего в руках пластиковые стаканчики. — Не знал, что ты пьешь, поэтому взял нам обоим колу, — он протягивает ему газировку, все еще улыбаясь так солнечно и тепло, что его улыбка начинает казаться более яркой, чем все лампы в баре. Ренджун не знает, почему думает об этом прямо сейчас, но его голову не покидают мысли о том, какой Джемин красивый. Ренджуну даже хочется сказать, что красивый до невозможности, и каждый раз, когда тот находится к нему на таком запредельно близком расстоянии, ренджуново сердце начинает трещать по швам. Что-то так сильно колет в его грудной клетке, что-то так по-приятному болезненно переворачивается внутри, что он не выдерживает даже простого зрительного контакта с Джемином. Как смотреть ему в глаза, если он на грани разрушения? Джемин смеется, пьет свою газировку, иногда поправляет волосы, а Ренджун теряется, не может найти себе места рядом с ним, будто находясь в параллельном измерении. Влюбленность — слишком сумбурное, слишком глупое чувство, такое наивное и очаровывающее, затуманивающее разум. Быть в состоянии опьянения без употребления алкоголя, будто черпая его из всей своей бесконечной нежности. Детская щекотка в животе — вот так чувствуется ренджунова влюбленность, когда он смотрит Джемину в глаза, вот так и разбивается, когда осознает, что тот — недоступная часть жизни, запрещенный материал, цветок, который никогда не будет сорван. Надежды — бесполезные, а Ренджун — безответно влюбленный. И его щекотка в животе превращается в удары. Но причин, почему, он не находит, думая, что их одновременно и целая бесконечность, и целая пустота. Они допивают газировку, выбрасывают стаканчики в урну, и Джемин тянет Ренджуна танцевать, но не в толпу, а в более укромный уголок, где практически нет людей. Ренджун сначала останавливается и смущается, но Джемин внезапно и легонько берет его за руку, говоря что-то про то, что отказы не принимаются. Ренджун, смеясь, произносит: — Что ты делаешь? Я ужасно танцую, — но Джемин не слушает и сам начинает двигаться в такт музыки, то пододвигаясь к нему близко-близко, то отдаляясь. Он протягивает ладонь Ренджуну, и они невесомо, воздушно кружатся, пока другие люди, которых они не замечают, танцуют непринужденные современные движения. — Не важно, как ты танцуешь, — говорит Джемин, подойдя из-за громкой музыки к Ренджуну вплотную, — Важно, как ты отдаешься танцу, — договаривает он и, смеясь, отходит к столикам, когда музыка становится чуть тише, и толпа останавливается в ожидании выступления других музыкантов. Ренджун следует за ним, но внезапно останавливается и замирает, когда видит, как на сцену выходит группа Донхека, как тот подключает гитару и берет в руки микрофон. Внутри появляется тревожное чувство, которое Ренджун никак не может подавить или преодолеть; оно тянется внутри него длинной паутиной, обволакивает его полностью так сильно, что начинает казаться, будто все, что в нем есть, — необъяснимая боль; боль, которая не пройдет, даже если появится радостное мгновение, как когда резко восходит солнце в дождливую погоду. И если Донхек приносил свет раньше, то сейчас Ренджун затмил его своими тучами. — Раз, два, — повторяет в микрофон Донхек, приветствуя пришедших в бар людей. — Сегодня мы исполним нашу новую песню. Я написал ее, чтобы каждый мог почувствовать после прослушивания облегчение, будто вы выговорились близкому другу, — он поднимает стойку, на которой стоит микрофон, — и чтобы боли в ваших сердцах стало меньше. Свет в зале потухает, и резко загораются мигающие лампочки на сцене, что слабо-слабо освещают помещение разными цветами. Донхек начинает играть первые аккорды, затем добавляются барабаны и другая гитара, которую держит черноволосый юноша. Ренджун так и продолжает стоять на месте, смотря на Донхека издалека пустым, ничего не выражающим взглядом. Если бы не Джемин, вновь вернувшийся и вставший рядом, то, быть может, он так бы и не отвел глаз от Донхека, что поет, кажется, о чем-то грустном. Ренджун плохо знает английский, но каждая строчка, исполняемая им, отзывается в сердце, которое наконец пропускает болезненный удар. Ренджуново сердце — зеленая веточка, что так легко рвется, косточка от черешни, посаженная в землю, но так никем и не выращенная; оно хрупкое и мягкое, как сахарная вата, как первый декабрьский снег; из хрусталя слепленная фигурка, забытая дорога из леса. Он стоит, глупый и потерянный, смотрит, как Донхек играет на гитаре, как ему на глаза спадают рыжие пряди волос, как даже из конца зала виднеются вены на его руках. Вот такой Донхек в него и влюбился — непринужденный и свободный, отдающийся музыке полностью, будто не замечающий никого и ничего вокруг. Вот такой и влюбился в Ренджуна с сердцем из бумаги, из глины, из ваты; Ренджуна, который прямо сейчас чувствует себя предателем целого мира. Кто так легко разбивает чужие сердца? Разве можно так неосторожно, так неряшливо играться с ними, как с мячиками, как с веточками сирени, срываемыми с дерева? Стоять рядом с тем, в кого безответно влюблен, и смотреть на того, кто безответно влюблен в тебя. Такая глупость, такая ирония, такая ренджунова дурацкая боль. Но по-настоящему больно становится, когда Донхек поднимает голову, и его взгляд устремляется прямо на Ренджуна. По телу пробегают мурашки, а сердце начинает стучать все быстрее и быстрее, пока они так и смотрят друг на друга. На мгновение Ренджун прерывает зрительный контакт и замечает, как в противоположном углу стоит его учительница по математике, одетая в свободную повседневную одежду. Она смотрит прямо на Сану, играющую на барабанах, и на ее серьезном лице даже появляется маленькая улыбка. Это заставляет Ренджуна усмехнуться, однако он забывает об этом сразу же, как чувствует, что Донхек вновь смотрит на него прожигающим взглядом со сцены. Но прожигающим не злостью, не болью, а печалью, что звучит в каждом аккорде. Кажется, будто донхекова боль — едва уловимый луч, что оставляет совсем небольшие ожоги на коже; будто она хранится в тайной шкатулке, которую никто не способен открыть, а лишь совсем немного подглядеть внутрь. Вокруг все замедляется, люди перестают существовать, и остается только Донхек, чьи глаза ярко выделяются среди всех остальных. Он поет песню, не прерывая взгляд, но Ренджун начинает ощущать какую-то невыносимую тревогу. Становится тяжело дышать, толпа, окружающая его, пугает все больше; пугает настолько, что кажется, будто вокруг появляется бездонная пропасть. Ренджуну становится страшно находиться в ненавистной толпе, страшно смотреть на всех этих людей, а в голове одна за другой проносятся навязчивые тревожные мысли. Ему кажется, будто он задыхается, будто он гибнет прямо здесь и сейчас. Он теряется и не знает, что делать, перед глазами — пелена, затуманивающая взгляд, внутри — необъяснимый страх, порождающий резкие действия. И Ренджун просто убегает от опасности, надеясь, что это скоро закончится, что он останется жив. — Ренджун! — кричит Джемин, не успевая последовать за ним сразу, потому что он уже выбегает из бара через черный вход на улицу. Донхек видит, как Ренджун убегает, и хочет сорваться, чтобы последовать за ним, но продолжает играть на гитаре, понимая, что сорвать выступление он не может. Минхен, стоящий рядом и играющий на гитаре тоже, замечает, что Донхек о чем-то тревожится, что его непонимающий и растерянный взгляд бегает по залу. Он подходит к нему чуть ближе и легонько, почти невесомо и незаметно для остальных, гладит его по плечу. Донхек поворачивает голову и смотрит на него глазами, что полны бесконечной грусти и боли, и этот взгляд говорит больше, чем он мог бы сказать сам. Звучит последний аккорд, и Донхек, сняв гитару и быстро отдав ее Минхену в руки, сразу же спускается со сцены и бежит к черному входу.х
Ренджун глубоко дышит и опирается о кирпичную стену с потрескавшейся краской; он спускается на землю и садится на корточки, обвивая руками колени. По его щекам скатываются соленые слезы, обжигающие кожу, а чувство страха, темное и удушающее, по-прежнему разрушает изнутри каждую клеточку, каждый сантиметр. Он пытается мысленно себя успокоить и вспомнить о чем-нибудь хорошем: о голубом потолке в спальне, о кассетах, в которых они с бабушкой сушили цветы, о джеминовой улыбке. Внутри Ренджуна — хаос, перевернутые галактики, нескончаемая боль и тревога. Вдох — и в голове мысль о теплых лучах солнца, выдох — и мысль о том, как Джемин лечил ему ранки после падения со скейта. Вдох-выдох — и Ренджун чувствует на себе тревожный взгляд. Вдох-выдох — и Джемин произносит тихое, неуверенное и по-детские робкое: — Можно тебя обнять? Ренджун так же робко кивает, и Джемин, присев рядом, пододвигается и обнимает. Сначала его объятие легкое и слабое, как прикосновение к хрупкому бутону цветка, который страшно ранить и задеть, а потом — ласковое и нежное, но крепкое, как прочная лиана. Он гладит Ренджуна по спине своей большой, чуть шершавой ладонью, и нежность целого мира отражается в его собственной. Ренджун думает, что без Джемина это место кажется страшным логовом чудовища, пропастью, в которую падаешь насовсем. Если бы он мог лишить себя страха, если бы мог избавиться от необъяснимой боязни шагнуть вниз, то, возможно, он бы пришел один. Или не пришел бы совсем. Но сейчас Ренджун чувствует на себе объятие Джемина, и, кажется, на мгновение все становится хорошо. Джемин — маяк, освещающий путь в темном и страшном море, спасательный круг, за который держишься изо всех сил в самый последний момент после крушения корабля. Только от ренджунового корабля и вовсе совсем ничего не осталось, кроме боли где-то в сердце, но джеминов свет маяка — спасение, панацея, лекарство, помогающее ранам чуть затянуться. Рядом с ним боль не исчезает, но ее становится меньше, и хоть иногда Джемин и есть ее причина, сейчас он — единственное, что от нее защищает. — Так страшно, — шепчет Ренджун куда-то Джемину в шею, нерешительно протягивая руки, чтобы обнять его в ответ. Джемин молчит, не выпуская его из объятий, и постепенно Ренджун перестает плакать, а биение сердца становится спокойным и равномерным. «Хорошо и безопасно», — думает он, чувствуя джеминово тепло на себе, его дыхание, мягкость кожи. — Не бойся, — полушепотом говорит Джемин, выдерживая небольшую паузу, а затем добавляя: — Я отведу тебя домой.х
Донхек выходит из черного входа и хочет подбежать к Ренджуну, но не находит его. Он заходит за угол, и сердце, больное и изувеченное, пропускает тяжелый удар, пока внутри все переворачивается и за мгновение сгорает. Донхек видит: Ренджуна обнимает юноша, а тот обнимает его в ответ — крепко-крепко, как будто боясь потерять, уронить, повредить самую настоящую драгоценность. Он знает, что не имеет права на свои глупые чувства, которые все сильнее и сильнее вспыхивают где-то в грудной клетке, но какая-то необъяснимая боль и досада появляются в его сердце, и эти чувства становятся такими невыносимыми, что у него появляется желание избавиться от них, убить в дурных привычках и музыке. Он возвращается за угол, ударяет кулаком стену, сдерживаясь, чтобы не закричать даже не от злости, а от собственной глупой влюбленности в Ренджуна. Один удар, еще один, и еще один — и на костяшках появляются кровоточащие ранки. Донхек ненавидит то, что он способен испытывать чувства, что простые химические вещества заставляют его мысленно сгорать от боли и отчаяния. Он чувствует непреодолимое желание закурить и, игнорируя ссадины, ищет по карманам сигареты и зажигалку, однако не находит их и, обреченно вздохнув, возвращается обратно в бар. Донхек пробирается сквозь толпу, пытаясь отыскать комнату, которая на самом деле является подсобным помещением, но сейчас — подобие гримерной для музыкантов, выступающих в баре. Он заходит внутрь и не находит там никого, кроме Минхена, который убирает свою гитару в специальный чехол. Донхек игнорирует его присутствие, резко переворачивая собственные вещи, надеясь найти сигареты: — Да где же они! — восклицает он, так и не найдя их, и усаживается на небольшой, старый и помятый диван. Он ставит локти на колени и хватается за голову, запуская пальцы в рыжую копну волос и стараясь успокоиться без употребления никотина. — У тебя кровь, — чуть взволнованно произносит Минхен, подходя ближе. — Что произошло? — он хочет взять донхекову руку, но тот его одергивает, и Минхен немного испуганно отходит в сторону. — Не твое дело, — Донхек поднимает голову и смотрит Минхену в глаза. Его взгляд кажется озлобленным, но где-то в глубине черных зрачков виднеется печаль, которую Донхек всячески пытается скрыть от других, особенно от Минхена. Кто они с Минхеном друг другу, чтобы Донхек раскрывал ему свое сердце, чтобы рассказывал, почему разбиты костяшки или, если совсем честнее, почему разбито сердце? Минхен незаслуженно добр к нему — Донхек это понимает, и это побуждает его захотеть оттолкнуть еще сильнее и больше, потому что он уверен в том, что не принесет ему ничего хорошего. Донхек сам по себе нехороший — и это очередная вещь, в которой он наивно уверен тоже, думая, что люди действительно не достойны кого-то вроде него. Что есть у Донхека, кроме музыки и боли в сердце? Музыка — единственное, что его спасает, но даже она не делает его хорошим человеком, который никогда не приносит вреда другим. Наверное, это невозможно — всегда поступать правильно, но Донхек, кажется, всегда делает все неправильно, не так, как положено и нужно. Донхек помнит из детства, что если у цветка оторвать листочек, то ему станет больно. И сейчас, когда Донхек совсем не ребенок, он не понимает, кто на самом деле цветок с оторванными листьями: он сам или люди, которые его окружают. Минхен, игнорируя ответ Донхека, открывает какие-то ящики в комнате в поисках чего-то, что похоже на аптечку. В шкафах стоят разные упакованные бутылки алкоголя, лежат какие-то бесполезные бумажки, и только в самом маленьком ящике обнаруживается небольшая коробочка, в которой оказываются бинты и спирт. Минхен забирает ее и подходит обратно к Донхеку, усаживаясь с ним рядом на диван, и берет его руку в свою. — Я осторожно, — Донхек не успевает возразить, как Минхен открывает бутылочку со спиртом и мочит скомканный кусочек бинта, протирая донхековы кровоточащие костяшки. — Щиплет? — Донхек сводит брови, но молчит, смотря на то, как Минхен аккуратно обрабатывает ссадины. — Родители переживать не будут, что тебя так долго нет дома? — то ли с насмешкой, то ли с искренней заботой спрашивает Донхек, заглядывая прямо Минхену в глаза. Тот лишь на секунду замирает, а затем продолжает молча обрабатывать рану и осторожно, почти нежно, обматывать костяшки бинтами. — Как ты говоришь? Не твое дело? — со всей серьезностью отвечает Минхен, пока Донхек всего лишь усмехается. — Они думают, что я у одногруппника делаю домашнюю работу, — выдержав паузу, все-таки произносит Минхен и наконец завязывает бинты окончательно. Но почему-то на секунду ладонь Донхека остается в его ладони, и мгновенно в сердце появляется небольшое покалывание, как от игл. Он опускает голову, быстро собирает все предметы обратно в аптечку и встает с дивана, отворачиваясь от Донхека. Донхек облегчения не чувствует и, несмотря на присутствие Минхена, не перестает думать о Ренджуне ни на секунду. Каждая мысль в его голове — ласточка, легко взмахивающая крылом, потому что она так же невесомо проносится и ускользает, не оставив следа. А сердце — прочный замок на решетке с чувствами, который как-то незаметно для самого Донхека открылся, и теперь внутри совсем небезопасно — кажется, будто шагнешь — и окажешься в лаве, в самом центре вулкана, который без остановки взрывается и взрывается. Наверное, это бессмысленно — мучиться, изнывать от боли из-за невзаимной любви, но что еще остается делать, если даже каждый вздох, каждый лишний взгляд становятся бременем? Донхек, как юный мальчишка, жалеет, что не успел побыть с Ренджуном рядом достаточно, что не надышался его макушкой, что не провел как бы невзначай пальцами по плечу — легонько, мягко, плавно; что не прошептал его имя, лежа под пуховым одеялом, что не исполнил для него каждую из своих песен. Но, возможно, это не менее бессмысленно, чем страдания, ведь теперь ничего из этого не будет возможным. Донхек влюблялся в других людей и чувствовал, как внутри все трепещет от переполняющих его чувств, как каждый день становится лучше лишь от одной улыбки, от одного прикосновения или взгляда. Но почему-то чувства к Ренджуну — нечто особенное, что-то другое и хрупкое, и Донхек впервые чувствует свою влюбленность именно так. Это напоминает ему о восходе солнца, когда он, полусонный и уставший, смотрит на него, пока слабые лучи нежно целуют кожу, и тоска от только-только проснувшегося мира делает его счастливее. Донхек хотел бы встретить рассвет и с Ренджуном тоже, но, кажется, они никогда не разделят это воспоминание вместе. И Донхек никогда не ощутит ренджуново тепло, похожее на этот самый рассвет, на себе. — Курить хочется, — вздыхает Донхек, вставая с дивана, — но уже пора уходить, а то мы тут одни остались, — он забирает свой чехол с гитарой и, сам того не замечая, останавливается, чтобы подождать Минхена. Тот быстро собирает вещи, и они выходят из гримерной, быстро пробираясь через толпу до выхода из здания. В немом молчании они и проходят всю дорогу — от бара до ближайшей остановки, на которой долго стоят и ждут автобус. Донхек так и не находит сигареты — видимо, где-то выронил — и, чуть задрав голову, смотрит куда-то вдаль, пуская клубочки холодного воздуха, похожие на сигаретный дым. В детстве, когда очень хотелось попробовать что-то запретное, он воображал, что холод и есть этот самый дым от сигарет, и сейчас у него появляется едва уловимое приятное детское чувство, будто ему снова десять и все хорошо, легко и свободно. — Мне пора, — Минхен окидывает Донхека необъяснимо грустным взглядом, и он, заметив это, в ответ смотрит спокойным, почти бесчувственным, ничего не выражающим. Зачем давать Минхену ложные надежды? Ведь кажется, что если сейчас он подарит всего лишь один проникновенный взгляд, скажет лишнее слово, то Минхен сразу прочувствует всю донхекову печаль. Минхен, так и не дождавшись от Донхека ответа, заходит в автобус и, сев на место возле окна, даже не поворачивает голову в его сторону. Так и уезжает — без ответа, без последнего донхекова взгляда, а он вновь усмехается и опускает голову вниз, будто бы от осознания собственной глупости, и думает: «Мы не будем с тобой друзьями, Минхен», — Донхек поворачивается в другую сторону и идет вдоль дороги, ведь ему совсем не нужно было приходить на эту улицу и садиться на автобус, — «И я не стану для тебя никем, кроме разочарования».х
Джемин действительно провожает Ренджуна до дома. Провожает, вместе заходит внутрь, в пустой дом, где не чувствуется человеческая жизнь, и почему-то не задумывается о разрешении остаться — кажется, будто Ренджун и так мысленно разрешил; мысленно попросил. Джемин видит: Ренджун чувствует себя ослаблено и устало, и потому не говорит ему ничего лишнего, пока они медленно, шаг за шагом, добираются до его спальни. Ренджун опирается краем плеча об его плечо, и легкое касание оказывается до невозможности теплым и нежным, как если бы они коснулись всей нежности солнца. Джемин не знает, каково оно наощупь, но вспоминает, какие приятные прикосновения оставляют лучи, и думает, что это похоже на них с Ренджуном. Ренджун ложится на кровать, раскрывая руки, как ласточки крылья, и смотрит на Джемина, выжидая, что тот ляжет рядом. Тот безмолвно повинуется — так повинуются, наверное, только Богу целые толпы людей, а Джемин ведется всего лишь на один взгляд. Оказавшись близко, почти вплотную, он смотрит в полной темноте Ренджуну в глаза, но тьма не лишает их блеска — Джемин видит свет даже так. Ему хочется провести ладонью по ренджуновой щеке и, не думая ни о чем другом, он следует своим импульсам, пока сердце бьется быстро-быстро, словно стремясь выпрыгнуть из груди. Ренджунова щека мягкая и гладкая, и Джемин чувствует контраст со своей чуть шершавой ладонью, приподнимая уголки губ в улыбке. Ренджун молчит, лежит совсем неподвижно, будто затаив дыхание или вовсе забыв, как дышать. А Джемин не осознает всю сущность своих действий, не понимает, почему сердце бьется так быстро, почему мучительно сильно хочется касаться и бессловесно быть рядом. Но все-таки приходит к выводу, что, наверное, делает что-то запретное и неправильное, как будто нарушает неозвученные правила и переходит невидимую черту. — Почему ты испугался в баре? — шепотом спрашивает Джемин, убирая ладонь, но пододвигаясь так близко, что его лицо оказывается в сантиметрах от ренджунового. Он чувствует дыхание Ренджуна на себе, и оно приятно щекочет губы — так приятно, что Джемину совсем не хочется отодвинуться обратно. — Я боюсь толпы, — откровенно отвечает Ренджун, бегая взглядом по лицу Джемина: в темноте его губы создают красивую тень, становясь чуть пухлее, ресницы заметны и кажутся еще длиннее, немного подрагивая; пряди волос небрежно спадают на лоб, и Ренджун тянется, чтобы их поднять наверх. Протягивает ладонь и невесомо, почти кончиками пальцев, убирает волосы, пока Джемин продолжает ему смотреть в глаза. — Я не знаю, почему мне страшно в ней находиться. Этот страх у меня с самого детства, и мне всегда кажется, что я не в безопасности внутри нее, — договаривает Ренджун. — Почему тогда позвал на концерт? — Ренджун не произносит ответа, и Джемин понимает, что, наверное, ему не стоило этого говорить, хоть он и не знает причины, однако все равно решает больше не спрашивать его об этом. — Я боюсь глубины. Знаешь, когда смотришь на океан, то он всегда кажется бесконечным и бездонным, будто если упадешь — никогда не выберешься на сушу, — зачем-то рассказывает Джемин, уже желая попросить прощения, но слышит короткое ренджуново «Я понимаю» и чувствует, как тот правда не стремится его осудить. Джемин никогда не видел океан или море в реальности, но часто о нем думал, смотрел киноленты, и если море, несмотря на буйность, казалось спокойным и безопасным, то океан — самым страшным на свете. Иногда собственные чувства Джемин сравнивает именно с ним, потому что они так же перепутаны и бесконечны, такие же пугающие для него самого, и, возможно, он даже не в силах справиться с ними. Океаны смывают течением в глубину, а джеминовы чувства и есть та самая глубина, которая для него ужасна и невыносима. Он боится слушаться своего сердца, мысленно уверяя самого себя в том, что оно может обмануть, повести по неправильному пути. Джемин избегает любых вещей, которые способны заставить сердце лгать, но, находясь с Ренджуном, почему-то его сердце беспрерывно и уверенно убеждает в своей правоте, как будто каждый стук — целая исповедь; исповедь, что Джемин вынужден прочитать. — Тебе не нужно домой? — спрашивает Ренджун, но в его словах проскальзывает не то беспокойство, не то непроизнесенное «Останься, останься как можно дольше». И Джемин произносит: — Я не хочу домой, там неуютно, — он выдерживает небольшую паузу, — зато уютно здесь, с тобой, — и нерешительно, очень робко тянется рукой до ренджуновой, что находится рядом. Он берет ее и обхватывает своей, и они оба смотрят на то, как их ладони осторожно соприкасаются друг с другом. У Ренджуна пальцы длинные и тонкие, будто хрустальные, а у Джемина — более короткие, округлые и мягкие, не кажущиеся острыми и хрупкими. — Теплая, — шепчет Джемин, проводя кончиками пальцев по тыльной стороне ладони Ренджуна. Ренджун, будто бы тоже следуя вспыхнувшему внутри импульсу, переплетает с Джемином пальцы и подносит их в серединку, в небольшое расстояние между ними, на уровне груди — там, где быстро бьются их сердца. Тело Джемина покрывается мурашками, и он чувствует, как прямо сейчас весь мир кажется бессмысленным и несуществующим, будто бы все, что у него есть, — это Ренджун и его прикосновение. Джемин думает, что если бы Ренджун не переплел их пальцы, то он бы внутренне молил его об этом касании, и каждый вздох был бы наполнен желанием оказаться так запредельно близко, насколько не способны даже звезды, образованные в созвездия. Нет больше времени, нет боли, нет страха — только эти жалкие сантиметры между ними, которые Джемин хочет нарушить. Но все-таки выдерживает, пусть и короткое, но расстояние, потому что, быть может, ничего большего в это мгновение и не нужно. Потому что маяк все-таки показал дорогу домой.