В его глазах

      Инко нервно потерла глаз, будто бы надеясь, что он вновь начнет видеть. Как глупо. И невыносимо больно для неё. Прошла уже неделя с похорон, а Мидория всё не может выкинуть из головы темное дерево гроба и мертвенно-бледное лицо её мужа, застывшее в вечном покое. Она стала вдовой — кто бы мог подумать, что их семью настигнет такая беда? Совсем недавно, пару дней назад, в доме царили уют и счастье, а сейчас она ощущает себя невыносимо одинокой и брошенной в неожиданно темной и опустевшей квартире. Руки двигались больше по привычке, она даже не смотрела за тем, как нож сверкает в руках. Она теперь всё делает словно робот — по привычке, не больше.       До сих пор не смирившись со смертью мужа, гладит недавно постиранные мужские рубашки, кладёт всё на ту же полку, которую следовало бы уже заставить другими вещами. Могла ли она знать, что всё произойдет именно так? Конечно, нет, конечно же, она не могла знать или что-то сделать, но всё равно бесконечно винила себя и проклинала одиннадцатое января, навечно отмеченное в личном календаре чёрным маркером. Если бы только она не пошла тогда на работу, не попросила бы охранника сказать мужу, чтобы тот остался подождать её с сыном в здании… Она помнила охранника, растерянно стоявшего в последних рядах, но сейчас совсем не хотела вспоминать, как виновато он смотрел на неё, сколько боли и раскаяния плескалось в глазах.       Она осталась одна — набатом в голове. Одна с маленьким ребенком, без поддержки мужа и родственников. Что может быть хуже? «Ах да, хуже уже случилось», — горько усмехнулась Инко, ощущая, как сердце сжимается в груди. Её маленький любимый мальчик теперь не мог посмотреть на неё осмысленным взглядом, смело взять её за руку или даже сходить самому погулять. Её сын теперь не может даже свободно ходить по собственному дому, не может найти то, что ему нужно, без помощи. Такой маленький и беспомощный… Это над ней так смеётся судьба или это наказание за что-то? Но за что?.. В чём она успела провиниться перед Богом, судьбой, кем-то другим? Или она виновата в том, что была слишком долго безмерно счастлива вместе с мужем и ребенком? Скулы противно сводит от мыслей в голове, и ей становится горько на душе. Вот так всегда… Ничто не длится вечно, а значит, счастье тоже не вечно. Как и безмятежная жизнь в согласии и уюте. Инко трясет головой, пытаясь избавиться от разрушающих мыслей, тянется за тарелками. Берёт три аккуратно, ставит на стол с лёгким стуком, поворачивается к ящику за приборами. Пересчитывает в руках вилки: одна, две, три… И застывает, сжимая их в руках. Она про себя вновь пересчитывает их, сглатывает. Небрежно кидает одну обратно и разворачивается к столу.       Её лицо искажается, когда она смотрит на стол. Губы сжимаются в полоску, и зубы скрипят оттого, что она сильно сжимает челюсти. Изнутри поднимается бессильный гнев, отдающий пульсацией в виски. Не в силах сдерживать его, она резко хватает тарелку и, замахнувшись, кидает на пол, с некоторым удовольствием смотря на то, как осколки разлетаются по всей кухне. Грудь сдавливает изнутри словно тисками, и дышать становится тяжело. Она шумно втягивает воздух носом, выдыхает ртом, пытаясь успокоить пульсацию в голове. Сердце громко стучит, отсчитывая секунды. Спазмы охватывают горло и легкие, и она чувствует, как подступает истерика. Щеку обжигают одинокие слёзы. Инко смотрит на осколки, сжимая футболку у груди, и пытается сдержать всхлипы, готовые вырваться.       — Мам?       Женщина поворачивается к дверному проему, отрезвлённая чужим голосом. Там, опираясь о косяк, неуверенно и испуганно стоит Изуку: всё ещё не привыкнув к слепоте, он рефлекторно водит глазными яблоками по пространству, заполненному для него непроглядной темнотой. Инко страшно и одновременно очень больно смотреть в эти глаза: поблекшая и побелевшая радужка, скрывающая ясность взора, и аномально суженный зрачок, практически отсутствующий. По идее, в этих глазах не должно было отражаться ни единой эмоции, но Инко четко видела в них всё отчаяние, всю ту боль и страх, что чувствовал ее сын.       — Мам, что-то случилось? Ты разбила что-то? Не поранилась? — взволнованно спросил мальчик, нервно сжимая руками косяк и непроизвольно дергая головой, словно пытаясь что-то рассмотреть. Он пытался податься вперед, но не переступал порога, боясь наступить на стекло.       — Изуку, солнышко, — тихо и подавленно прошептала мать и поспешила вытереть мокрую щеку рукой, будто пытаясь скрыть факт слез не от сына, а от самой себя. Словно бы он действительно мог увидеть влагу, затопившую её лицо. — Всё хорошо, я просто уронила тарелку, случайно выронила, — чуть улыбаясь, пояснила Инко.       — Понятно, — ответил Изуку и замолчал. Он тут же медленно опустил голову вниз, прижимаясь ближе к косяку всем телом, опираясь на него, но Инко всё равно смогла разглядеть поджатые губы и сощуренные глаза, в которых отразилась беспомощность. Пару секунд длилась тишина, после чего Мидория спросил надломленным, тихим, практически неслышимым голосом: — Могу ли я чем-нибудь помочь?       Инко замерла, не зная, что ответить. Она уже хотела сказать, что да, конечно, они сейчас вместе быстро всё уберут и сядут кушать, но, вспоминая пустые блеклые глаза, заполненные растерянностью, женщина не решилась сказать этих слов.       — Нет, спасибо, я тут сама справлюсь. Иди отдыхай, — как можно ласковей постаралась сказать Инко.       Мидория ссутулился, практически сливаясь с дверным косяком. Брови сдвинулись, глаза противно закололо изнутри, челюсти противно свело, и появилось отвратительное ощущение напряжения во всем лице. Он глубоко вдохнул и свистяще выпустил воздух из стиснутых зубов, уже чувствуя, как неприятно щиплет где-то в кончике носа. Ничего не оставалось, кроме как тихо кивнуть головой и уйти, молча проглатывая все слова и эмоции, бушующие в нем.       Инко неотрывно смотрела за тем, как её сын отцепляется от косяка и неуверенно уходит. Сердце защемило, прострелило эфемерной болью, и на душе стало совсем плохо. Появилось чувство собственной ничтожности и неправильности всего, что сейчас с ними происходит.       Она ещё могла принять своё наказание, совладать с ним. Вытерпеть пощечину от жизни.       Но за что так страшно наказали Изуку?

***

      Грохот и звук разбившегося стекла нарушил тишину. Инко резко и испуганно подскочила с кресла, где ранее читала, и поспешила кинуть книгу на прикроватный столик, чтобы быстро выбежать из комнаты. Она уже успела подумать и о том, что Изуку, нечаянно разбив что-то, мог порезаться об осколки, ведь сейчас ребенок безумно беззащитен, настолько слаб, ему ничего не стоит пострадать и поранить себя! А если что-то серьезное? Вдруг он мог поранить руки или удариться головой? Адреналин позволил быстро прибежать на звук и увидеть то, чего очень боялась женщина.       Мидория сидел на коленях, приподняв свои окровавленные руки. Из ладоней торчали осколки, а сам мальчик, как и ладони, чуть-чуть трясся. Мальчишка слабо шевелил пальцами, но это причиняло лишь больше боли, и он сидел, не зная, что делать. Инко остолбенела, видя кровь сына и большие куски стекла, которые вспороли тонкую кожу. Сердце ухнуло куда-то вниз, прямо в ноги, да так, что она уже не чувствовала биения, и прямо на месте пропавшего органа чувствовалась непривычная и пугающая пустота, отчего по всему её телу пробежал озноб. Она, словно зритель немого кино, в замедленной съемке видела, как Изуку пытался подвигать руками, достать мешающие осколки, но так ничего не получалось — ничего не замечая вокруг, пальцы дергались в нерешительности, а сам он дышал торопливо и даже как-то испуганно, чуть поскуливая, когда двигал руками.       — Изуку, мальчик мой, — прошептала Инко, наконец отмирая и делая тяжелый шаг навстречу сидящему сыну. Услышав голос матери, Мидория резко повернулся, испуганно смотря на мать широко раскрытыми глазами.       — Мама, — как-то жалобно проскулил мальчик. Через секунду лицо исказилось, брови дернулись, а слепые глаза сощурились, наполняясь невидимыми слезами. — Мам, мам, я не хотел… Прости, прости, я больше не буду! Я такой неряшливый, я такой бесполезный! Прости, прости меня… Я всё уберу, только не ругайся! Я попытаюсь, я не бесполезный, нет! Прости, — быстро протараторил ребенок, сотрясаясь в рыданиях. — Я не хотел! Я больше не буду! Больше ничего не разобью! Я, я… Мам… Только не ругайся! Мамочка…       — Тише, тише… Всё хорошо. Ты не бесполезен, и ругать тебя я не буду. Всё хорошо, не беспокойся, всего лишь ваза, ничего страшного не случилось. Я тоже часто что-то бью, всё нормально, — проговорила женщина, опускаясь на колени рядом с сыном.       Она осторожно прислонила голову Мидории к груди и положила руку на голову, успокаивающее поглаживая.       — Мам… Прости, я правда. Правда не хотел! Я не могу! Я не вижу! Я пытаюсь, правда! Я не бесполезен, мам! Я стану героем, настоящим! Я смогу, смогу! И больше ничего бить и ломать не буду… Я смогу спасти всех, кто нуждается в помощи! Я смог бы спасти папу, смог бы! Если бы причуда… Если бы только кто-то бы пришел…       — Ну всё-всё, спокойно. Не вини себя, ты не виноват. И ты обязательно станешь настоящим героем, как говорил папа! Нет, даже лучше! Но для начала нужно обработать твои раны, ладно, герой?       — Угу… — Мальчик кивнул головой, пытаясь успокоиться.       Женщина осторожно подняла сына на руки, перешагивая через крупные осколки. А после с болью смотрела на забинтованные руки сына и на сморщенное лицо.       На следующий день Мидория с отчаянием понял, что в доме больше не осталось ничего, что могло бы разбиться.

***

      — Кач-чан! Кач-чан! Подожди, я не могу так быстро! Пожалуйста!       — Чёртов Деку! Если ты думаешь, что из-за твоей слепоты я буду делать тебе поблажки, то ты ошибаешься! Нагоняй, или останешься здесь один и умрёшь, пока будешь искать дорогу до дома, — злобно проговорил Бакуго, ускоряя шаг.       — И угораздило же со слепым связаться! Кацуки, нам обязательно его везде таскать за собой? Изуку бесполезный, скучный и убогий! Честно, было бы гуманней прибить пацана! Мы не можем оставить его где-то? Надоело нытьё!       — Тц! Если бы не мать, то я бы оставил его дома! А теперь ещё возиться…       Бакуго недовольно сморщил нос и запрятал руки в карманы шорт. Если раньше Мидория гулял с ними так, что остальным не было неудобно или скучно, занудно, то через два с половиной месяца после того происшествия, когда зрение полностью утратилось, мама Изуку попросила мать Бакуго о том, чтобы мальчишки везде с собой брали Изуку. Мицуки приняла идею радушно, тоже разделяя мнение Инко о том, что запирать мальчика — неправильно, и надо пытаться как-то приспосабливаться. Впрочем, всё это вылилось в то, что вся головная боль теперь была у Бакуго, который практически головой отвечал за Изуку. Кацуки, конечно же, это не нравилось. Тем более приближался четвертый день рождения, когда он наконец-таки получит причуду. И всю голову занимало только это событие, а не бесполезный Деку!       А самое бесячее во всем Деку — глаза. Кацуки не хотел признаваться себе, что очень страшно и не по себе смотреть прямо в белые, затхлые и совершенно ничего не выражающие глаза. Такое ощущение, будто Мидория знал что-то, чего не знал он, будто смотрел свысока изначально. Особенно странно, когда слепой ровесник смотрит прямо на тебя — словно смотрит прямо в душу, причём настолько пристально, что складывается ощущение, что он вовсе не терял зрение! Буквально пронзает взглядом, страшным и практически мёртвым, пустым.       — Ай!       Бакуго резко обернулся, смотря на то, как Мидория неловко потирает красноватый нос и щёку своими пыльными, в ссадинах руками, пытаясь подняться на ноги. Он шипит и пытается стряхнуть щебень с рук. Колени тоже саднит, но ребенок старается не обращать на тупую боль внимания.       Закатив алые глаза, Кацуки замедляет шаг.       А Изуку мысленно проклинает соулмейтов, которые жестоко лишили зрения.

***

      — Смотрите! Смотрите! — вокруг кричащего мальчишки собрался небольшой кружок из детей, многие из них с восхищением смотрели на то, как в руках Бакуго неровными толчками появляется огонь. Он освещал лицо улыбающегося Кацуки и подчёркивал хищные красные глаза.       — Вау! Бакуго, это так круто! Ты такой крутой! — проголосил какой-то мальчишка, подпрыгивая.       — А то! У меня самая крутая и сильная причуда, видали! Когда я вырасту, я стану героем номер один и буду самым сильным! — гордо произнес Кацуки, выпячивая грудь вперед. На секунду огонь полыхнул сильнее, практически обдав своим жаром лица ближайших детишек, и они удивленно-восхищённо воскликнули.       — Кач-чан, ты правда невероятен! — ласково проговорил Мидория, неловко заламывая руки за спиной. Жаль, что нельзя оценить, как полыхает стихия в руках друга. — Я тоже хочу стать героем! Самым настоящим… И когда я получу причуду, я смогу спасать людей… — мечтательно закончил он с мягкой улыбкой.       — Хм! — недовольно хмыкнул Бакуго, складывая руки на груди. — Не смей ставить нас рядом, бесполезный Деку! Тебе-то, слепому, уж точно не получится драться даже вполовину от меня! — грубо выплюнул он.       Некоторые детишки протараторили «да-да», а другие промолчали, смотря на Мидорию. Изуку сначала замолчал, широкими глазами смотря куда-то сквозь Бакуго. Он замер, даже не моргая, но потом расслабился, прикрывая глаза синеватыми веками.       — Да, конечно, — тихо и смиренно говорит, улыбаясь сухими губами.       Улыбается, чувствуя, как нечто важное внутри него неумолимо рушится и отмирает частица за частицей.

***

      Мидория ждёт четвертый день рождения так, как не ждал ничего до этого. Он ходит по дому в предвкушении, вновь и вновь проводя руками по давно наизусть изученным стенам. Как зачарованный ложится спать в мягкую кровать, слыша, как мама измученным и усталым голосом желает спокойной ночи. Ему кажется, что в жизни наконец-то случится что-то хорошее. В эту же ночь на детских ключицах расцветают знаки.       С самого утра он пытается пробудить в себе причуду. Ничего не получается. Инко говорит не торопиться и не отчаиваться. Спина всё ещё остается предательски чистой.       Через неделю Мидории уже хочется плакать, но из глаз не вытекает ни слезинки.       Через две недели он едва не начинает сходить с ума в персональной темноте.       — Прошу прощения, но у Вашего сына нет причуды, — безжалостно говорит доктор, когда мама записывает сына на приём.       В ту же секунду Изуку буквально морально умирает.

***

      — Если честно, Деку, мне очень жаль твоего соулмейта, — насмешливо говорит Бакуго. — А знаешь почему? — спрашивает блондинистый мальчишка, не надеясь на ответ. — К сожалению, он не сможет вернуть себе зрение… — жалобно, издеваясь, продолжает. — Потому что как он увидит то, чего нет? — смеётся, больно сжимая волосы на голове Мидории.       Изуку молит о том, чтобы всё это оказалось простым кошмаром.       А потом проклинает всех: лже-героев, того героя, соулмейтов, Бакуго, доктора…       И пытается сцарапать пылающие метки на худых ключицах.