«Говорят, её сын беспричудный! Бедняжка!»
«А я слышала, что он еще и слеп на оба глаза!» «Как это?! Правда? Бедный мальчик…» «Да уж, мало того, что беспричудный, так ещё и слепой! Лучше и не жить тогда.» «Да, я бы тоже не выдержала! Лучше умереть!» «А как Инко? Она, кажется, сильно похудела и осунулась.» «Ну, а какой ей быть с сыном-калекой, который ни на что не годен? И на кой-черт она запихнула его в школу? Не понимаю. Он всё равно ничего не сможет в жизни добиться!» «А я от сына слышала, что он хочет стать героем.» «Героем? Не смеши меня! Это всего лишь глупые мечты! А если и так, то его можно уже считать мертвым!»
Какие глупые люди! Хоть он раньше и вправду хотел быть героем, спасать людей и помогать, то сейчас в жизни появился совсем другой ориентир. Что толку от кричащих лозунгов и пустых обещаний? Они всего лишь помогают обрести ложную надежду, а надежду очень больно терять, настолько больно, что сжимается все твое существо, содрогается тело и расцветает прямо в сердце бессильный гнев, который выжигает все, что есть от этой ложной надежды — веру, свет, восхищение и трепет… Не лучше ли тогда избавить мир от лже-героев, наживающихся на ярком ярлыке героя и громогласных речах в пустоту? Жалкие пародии, бесполезные фантики, рассыпающиеся в руках… И сейчас, наконец-то, — наконец-то! — он сможет что-то сделать, внести свою лепту, наказать виновных и устранить ненужных. Спина горела, и Изуку хотел как можно быстрее дойти до матери, чтобы снять взмокшую и холодную футболку, оголяя спину, и спросить, какой рисунок расцвел на синяках. Неважно, какая именно это будет причуда, неважно! Он найдет применение, не будет мертвым грузом на плечах матери, он не будет бесполезным или ненавистным своим классом. Он отомстит всем, кто посмел затронуть фибры души, беспощадно рвя их своими лицемерными и эгоистичными словами и руками!***
— Изуку, боже мой, что с тобой случилось?! Где ты был?! На тебя напали, избили? Кто? Когда? — взволнованно вскричала Инко, как только входная дверь квартиры отворилась, а за ней показалась маленькая фигурка ее сына. Нервы, и до этого напряженные до предела, лопнули с тихим звоном и разлившейся теплотой внутри мозгов, как шарик, когда она с ужасом заметила кровь на одежде и лице Мидории, а также пыльное и грязное, в синяках, но отчего-то счастливое лицо. — Мама, мам, мамочка, — взволнованно зашептал Мидория, чувствуя как руки матери стали лихорадочно блуждать по телу и лицу, оглаживая щеки, пытаясь избежать запекшихся ранок. — Мам, посмотри, пожалуйста, посмотри! — настоятельно попросил Мидория, мягко высвобождаясь из ее рук. Мидория чуть отошёл от матери и закопошился, так и не отпуская обломки трости из рук. Инко, оторопев от неожиданно радостно-взволнованного настроения Изуку, не попыталась его удержать. Мальчик, кряхтя и даже едва поскуливая, смог как можно быстрее снять пыльную и кое-где порванную футболку и повернуться к Инко спиной. — Мам, скажи, там что-то есть? Появилось? — с затаенной надеждой в голосе спросил мальчик. Голос дрожал от пылкого волнения, вибрировал внутри горла, согревая этой дрожью. Не терпелось узнать, прав ли он был в своих мыслях. Но почему-то последовали неожиданно тяжелые секунды молчания. — Изуку, солнышко мое, кто же сделал это с тобой? Вся твоя спина… — вскрикнула Инко. А потом тихо добавила: — Синяя… Так, солнышко, не шевелись, резкие движения сделают тебе больно… Кто же эти твари? Нет-нет, сейчас не они… Надо лед достать, да, лед… — зашептала Инко, резко дернувшись от сына. Она стремглав понеслась на кухню, а Изуку неожиданно застыл. Неожиданно все существо, вся душа, все, что было внутри, разом упало, похолодело в одно мгновение и застыло в этом положении, не давая сдвинуться с места. Живот скрутило холодом, а глаза, два невидящих глаза, широко распахнулись. Как так? Там действительно… ничего нет? Но… Зажатые до этого в руках обломки трости с оглушающим звоном ударились о плитку.***
— Сынок, — пораженно выдохнула Инко, видя как ее храбрый и несгибаемый сын зажался в угол, зарывшись худыми руками в свои курчавые грязные волосы. Он весь трясся, как при лихорадке, прижимая тощие колени к груди. Он тихо задыхался отчаянием, пытаясь перебороть горечь, разрастающуюся в маленькой груди, пытаясь подавить эту чёртову боль, прижимаясь горящей спиной к прохладной стене. Лицо горело, а скулы сводило от тошнотворного ощущения подступающей истерики. Боль в ребрах простреливала иглами, нарушая и сбивая дыхание, чуть ли не лишая возможности расправлять чугунные легкие. — Мам, мам, — надломленно, с ужасом и отчаянием позвал Инко, так и не поворачивая головы в ее сторону. — Изуку, сыночек, что случилось? Болит? — тут же подскочила мать, падая на колени перед маленьким тельцем, прижавшимся к стенам. — Да, болит… Ужасно болит! Болит, — беззвучно всхлипнул Мидория, сжимаясь сильнее. — В груди… Инко застыла от того, каким голосом это было сказано. Таким жалобным, таким слабым и уставшим. Как же хотелось пожалеть, прижать, сказать, что все будет хорошо и никто больше не посмеет обидеть тебя, но разве имела она на это право? Вновь и вновь обещать того, что никогда не будет? Поселять надежду и наблюдать за тем, как ее сына медленно рушат на куски, ломают и разрывают душу в клочья? Разве имела она на это право? Нет, она никогда бы так не сделала, потому что от этого только больнее, а от этого — всего этого — не скрыться, не убежать, это невозможно искоренить или просто забыть, как страшный сон. Особенно когда вся жизнь — как самый страшный сон. И от этого замкнутого и ужасного круга внутри груди заболело, зажглось, выжигая внутренние органы изнутри, ломало от того, что не в силах ничего переменить или исправить, ломало от своей беспомощности и невозможности что-либо сделать. Как же ей помочь сыну, когда внутри нее такая же боль, такая же зияющая пустота, и бездна обязанностей перед ней самой и перед маленьким Мидорией? — Чем я хуже их? Чем?! Разве я виноват? — задыхаясь, изливал свои эмоции Изуку. — Разве я хотел быть таким? Я хочу быть нормальным! Я хочу видеть! Я хочу получить причуду! Я хочу ходить в школу вместе с друзьями, смотреть фильмы, рисовать, играть в игры! Но разве то, что у меня нет причуды или то, что я не могу видеть, делает меня хуже их? Зачем они это делают? Зачем?! Это доставляет удовольствие? — Изуку остановился, чтобы нормально вдохнуть — сердце заколотило с двойной силой о поврежденные ребра, легкие горели, с трудом впуская в себя воздух. Но речь уже было не остановить. — Я их ненавижу! Ненавижу! Они все могут это делать, могут играть и веселиться вместе, смотреть фильмы, любоваться закатами и рассветами, могут играть в футбол или карты, в классики или догонялки! За что же мне это? За что?! Что я сделал не так? Разве я не был послушным? Ругался? Ссорился с кем-то? Обидел кого-то? Почему же даже такие, как они могут просто поплакать, а я этого — не могу? — Изуку в отчаянии поднял голову и посмотрел сухими блеклыми глазами на Инко. И такая несправедливость, такая боль и страдание отразились в них, что… Инко обессиленно опустила руки.***
Инко сделала сегодня все, что только могла сделать — постаралась пораньше прийти с работы, зашла в аптеку за таблетками для себя и Изуку, вкусно накормила сына, после чего он, все еще подавленный и молчавший с того самого момента, тихо ушел в комнату. Она осталась на кухне одна, в тишине домывая грязную посуду. Настроение у нее сегодня было спокойное и решительное. Сегодня все переменится. С этого самого дня ни она, ни Изуку больше не будут несчастливы. Никогда. Несмотря на всю свою подавленность, Изуку почему-то всегда доедал и выпивал все, что приносила или ставила на стол Инко. Сначала женщина удивлялась, но потом привыкла и даже нашла в этом кое-что милое. Кажется, Мидория считал это своим долгом — съесть все, что приготовила мама. Инко улыбнулась, вспоминая каждый их тихий ужин. Она неспеша домыла посуду, прибралась на кухне. Весело щелкнула по кнопке включения чайника, достала кружки и черный чай. Осторожно распаковала таблетки, принесенные сегодня. Отсчитала по двадцать грамм в две дозы. Осторожно высыпала на дно кружек. Засыпала несколькими ложками сахара, добавила пакетик чая и налила кипяток. Размешала и кинула по одному кубику льда. Взяла кружки и одну отнесла в комнату к Изуку. Погладив по голове и поцеловав в лоб, сказала: — Вот, выпей, пока горячий. Выходя, прикрыла дверь в комнату сына. Направилась в свою одинокую спальню. Расслабленно села на кровать и практически залпом выпила все содержимое. Поставила кружку на тумбочку и легла на просторную кровать, закрывая глаза.Всё будет хорошо.
***
Изуку поморщился, когда отпил уже давно остывшего чая из кружки. Вкус показался каким-то противным и ужасно кислым, словно большая доза противного лекарства, поэтому решил зайти к маме и попросить больше не заваривать этот чай. Мидория на автомате прошел от стола десять шагов в сторону двери, открыл ее и вышел в коридор. Прошел ровно пятнадцать и оказался у двери в мамину комнату, так как отчетливо помнил, как закрылась дверь ее комнаты и едва слышно скрипнула кровать под тяжестью веса Инко. Из приличия постучал перед тем, как войти. — Мам, слушай, чай странный, давай ты больше его заваривать не будешь? — тихо попросил Изуку, но ответа так и не последовало. Мальчишка взволнованно подошел к кровати и слепо опустил ладони. Руки опустились на ледяной лоб и холодную шею Инко. Мидория замер, и существо неожиданно вздрогнуло. — Мам? Circa collum laqueo crescere me autem minui. Sit scriptor habueris obstringere