Замечал все чаще их ошибки и взгляды Я размышлял о заблуждениях и вещах, которые меня пугают Почему бы не попробовать отпустить?
Казалось бы, три года — это большой срок. Изуку казалось, что прошёл всего один. Бесконечная череда боёв, между которыми ровно два дня — так и считал, каждым боем, и три года превратились в один, нескончаемый, полный тренировок и ночных вылазок. О да, только они разбавляли круговерть между тем, как его укладывали то на лопатки, то носом в пол. Каждый раз Мидории казалось — еще хоть один раз, и его нос превратится в чёртов фарш. В последние полгода хруст стал привычным, а боль практически не чувствовалась — так, покалывала, но не приносила особых болевых ощущений, как это было в первые разы. Он даже с мазохистским наслаждением отмечал, что нос привычно сгорблен — кажется, у его «учителей» явно был пунктик на эту тему. Иначе не объяснишь то, что вкус собственной крови, смешанный с потом и, иногда, грязью с пола, не удивлял мальчишку и не отвлекал во время боя. Примерно год назад он избавился от Главного Актёра — тогда он, не сдержавшись, всё-таки ударил мужчину под личиной собственной матери. Сердце, конечно, обливалось кровью, да и вообще было боязно и совестно бить мать, даже понимая, что её давно нет. Во время и после боёв постоянно терзало чувство потери, одиночества, брошенности. Хотя он прекрасно понимал, что мать мертва, каждый раз «видя» её облик сквозь причуду, он не мог сделать что-либо, дрожь билась в груди, хотелось подбежать и обнять, а не ударить, прекратив столь отвратительную пытку. Зато он с наслаждением услышал хруст под своим кулаком, и почувствовал, как причуда прерывается. Актёр тогда чуть не упал, споткнувшись от неожиданности, и наконец-то заткнулся. Боже, его речи были нескончаемы и ужасны, поскольку били по больному. Вопреки своему обыкновению, он тогда лишь хмыкнул, небрежно стерев кровь и размазывая её по белым щекам. — Что же, — спокойно проговорил он. — На этом моя работа окончена. Удачи, мальчишка, — и больше не появлялся в отведённый ему день. Ох, как же был тогда счастлив Изуку! В тот день, вопреки обычному немногословию, прожужжал об этом Томуре весь вечер. Старший закатывал глаза, показательно закрывая уши, но особо не возмущался. Благо, увидеть такую редкую улыбку на лице Шигараки Изуку не представлялось возможным, поэтому старший позволил сухим губам даже треснуть, поскольку в те часы погасить желание не улыбнуться, смотря на воодушевлённого Мидорию, впервые по-настоящему счастливому за свои успехи, было не в его силах. Спустя пару недель он укладывает на лопатки и Лиса — за время поединков он успел улучшить слух и наконец-то разобраться с действием рун-клипс, которые сделал для него Инженер. Теперь они стали неотъемлемым атрибутом Мидории. Томура иногда цокал, говоря о том, что, во-первых, Изуку так похож на девчонку, а, во-вторых, — хотя он упомянул об этом всего два раза, явно боясь показать излишнюю заботу, — клипсы могут навредить мочкам и вообще легко слететь. И, вообще, лучше бы тогда проколол уже уши. Изуку смеялся на замечания, но поделать ничего не мог — постоянно активировать Творца, чтобы иметь контроль над пространством и тем, что внутри него, он не мог физически. Его предел, который он смог развить за эти годы — это площадка тридцать на тридцать с полным контролем всего не более, чем на четыре часа, и сто, если просто наблюдать, на шесть часов. Правда, потом он сваливался без сознания и не шевелился как минимум следующие часа три, но, в принципе, это никого не волновало, и Мидория был вполне доволен собой. Конечно, утомляемость также зависела от того, сколько объектов нужно было контролировать, но это уже мелочи. В последнее время Томура стал злорадствовать и явно издеваться над пареньком, каждый раз, когда они были одни, ударяя ногтем по клипсам. Мидории совершенно не нравилось это действие, и он пару раз даже запускал в друга, — он уже мысленно называл Шигараки не иначе, чем другом, — руны. Впрочем, даже если они и попадали в Шигараки, тот легко разбивал простенькую вязь Распадом, а если и не успевал, то обиженно фыркал и показательно шипел. Но возмущения не выказывал, прекрасно зная, что каждый раз отделывался малой кровью. Через месяц проваливается и Кот. С шипением, под стать своему прозвищу, он кубарем катится по полу, пару раз больно ударяясь локтями и коленями. Творец, активированный на полную, и парочка особо сильных рун заставляют противника приподнять руку и небрежным тоном проворчать: «Сдаюсь». Мидория скачет и радуется, пару раз хлопает в ладоши и счастливо выдыхает. Внутри разливается тепло, потому что он наконец-то понимает, что не беспомощен, а способен победить и может постоять за себя. Он радостно сдавливает руками трость, подаренную Инженером на прошлый день рождения, проводит пальцами по набалдашнику, изнутри исчерченному рунами усиления. Шигараки тоже улыбается, с неожиданной нежностью смотря на Изуку. Вид помятого Кота только забавляет, и про себя он злорадствует, поскольку довольно долго не мог избавиться от мужчины. Только спустя два месяца Тёмный эльф оказывается на лопатках. Изуку прижимает его к полу с кровожадным и довольным оскалом, больно давит наконечником трости прямо в шею, отчего мужчина шипит, впрочем, тоже улыбаясь. Хоть Мидория технически смог одолеть Эльфа, они встречаются в поединках ещё семь раз: Тёмный специально приходит в тренировочный шатёр в дни, по сути свободные для Изуку. Младший ученик не выказывает недовольства или удивления, и они сражаются, пока не выбьются из сил. Странно, но Томура впервые наблюдает за тем, как удовольствие расползается на лице мальчишки во время битвы. Мидории действительно нравится биться с Эльфом, и он даже, кажется, ждёт их встреч. Через месяц оказывается повержен и Ангел. Томура с ним разобрался первым в собственных тренировках, просто-напросто разрушая все нити, но Изуку не мог этого сделать за раз или же у него не получалось уничтожить все в силу своей причуды. Но как только огненные руны сожгли практически все нити, а Творец неожиданно взял под контроль все оставшиеся, Ангел проиграл. Безоговорочно. Шигараки рад как никогда, ни разу не радуясь подобным образом за себя. И думает: «Это — мой соулмейт!». И тут же пугается своих мыслей.***
Они ругаются. Идёт в ход всё: и окружающие предметы, и руны, и разложение, вышедшее из-под контроля, и обидные, бьющие по больному слова. Ругаются не раз и не два. А практически каждую неделю, и только Курогири в силах их разнять, поскольку именно он отвечает за мальчишек, а до этого их успокаивал Директор, на которого теперь Томура не может смотреть без ненависти. Конфликт угасает под давлением взрослых, сглаживается до поры и вспыхивает вновь. Томура показательно убивает человека с лютой ненавистью и святой правотой своих действий, кричит о том, что убийство — это нормально, что жизнь этого мелкого человечишки по сравнению с их — мусор, что они могут убить ещё сотни таких, это нормально, это закон «их» мира. Медленно разлагает конечности человека под аккомпанемент криков, булькающих и истошных, и несвязных слов, просящих пощады. Директор смотрит с одобрением. Изуку трясётся и едва сдерживается. Курогири стоит молча. Но на самом деле в гробу он видел блядское одобрение Директора. Каждое убийство он посвящает Мидории — приходит вечером в комнату, рассказывает в каждых деталях, убеждает. Ссора вспыхивает тогда, когда Изуку уже не может держать ладони, прикрывающие уши: он не в силах прогнать Шигараки по непонятным причинам. Младший ученик орёт, кричит о том, чтобы Томура сейчас же прекратил, о том, что каждая жизнь священна, что, если он хочет кого-то наказать, есть куча других способов. Это слышит Курогири. Он приходит ровно тогда, когда они уже готовы вцепиться друг в друга, активируя причуды на полную мощность. Хватает ровно на неделю. И так по новой.***
Мидория уходит подальше, в самые тёмные уголки цирка, где живут все «уродцы», как их называют приходящие люди. Каждый раз, заходя сюда, он вновь и вновь понимает, насколько люди жестоки и несправедливы, иногда костерит и самого Все За Одного, вспоминает хохот и рассказы Томуры о том, как в таких людей тыкали пальцами, пока «уродцы» сидели в клетках. Как называли их «Тварями». От того, что он «видит» здесь, становится тошно. Он убеждается в мысли, что рождение без причуды — гораздо лучше, чем с такой, какая у этих людей. Становится стыдно за мысли, ранее гуляющие в голове, за сожаление и обиду за то, что оказался «пустышкой». Если так выглядит «целостность»: в гниющих кусках мяса, в изуродованных лицах, полупревратившихся частях, скрюченных фигурах и беснующихся формулах… То поверьте, он готов стать «пустышкой».***
Изуку меняется. Постоянные встречи с Монстром, уже немного приевшиеся, да и привычно наполненные глубоким смыслом и болью, страхом и непониманием, постепенно становятся привычными, выжигая любые другие страхи. Пожалуй, ему хватает собственного «отражения», в которое он уже практически превратился. Нет даже неудовольствия, лишь горькая усмешка, ощущение появляющегося внутреннего стержня, настолько крепкого, что заставляет держать спину чрезвычайно ровно, ходить бесшумно и заполнять своим существом всё пространство вокруг. Единственный страх — это Монстр. Это он сам. Речи Монстра становятся понятными. Чужая боль прекращает казаться такой же ощутимой, как своя. Изуку находит выход из ситуации «убивать или не убивать» .***
Паук оказывается повержен через неделю. Даже не во время битвы. Он лишь смотрит на фигурку мальчишки, криво улыбается, хмыкает и уходит. Директор уезжает на несколько месяцев, и Мидория усмехается. Пытать и наказывать неожиданно легко и приятно. Достаточно выучить болевые точки, узнать, что для человека — самое дорогое. Наш «провинившийся» футболист? Избивает жену, каждый вечер утаскивает новую любовницу в кровать дешёвого мотеля и плевать вообще хотел на родных детей, а на камеру улыбается и излишне нежно приобнимает жену за плечи? Кости легко перемалываются в фарш вместе с мышцами ног. Что же, теперь ему не убежать от ответственности. Мамочка-истеричка бьёт единственного сына и приводит всё новых и новых «пап»? Одна руна, высеченная под кожей, навсегда отобьёт всякое желание ложиться с кем-то в постель. Изуку не убивает. Он наказывает так, что люди сами хотят смерти.***
Томура тактично молчит, когда видит окровавленные руки Мидории и полуживого человека. Он прекрасно всё слышал. И прекрасно всё понял. Это — его путь. Это — его решение, которое он, увы, не в силах оспорить или осудить. Шигараки берёт Изуку за руку, ведёт на улицу, тащит не сопротивляющегося подростка, пока не останавливается на склоне, откуда видно неожиданно красивое ночное небо и весь город. Садится, опуская Изуку рядом с собой, и говорит: — Сегодняшнее небо очень красивое. Ни облачка, даже ни намёка, всё оно какое-то чёрное, с красивым отливом в синий цвет. Звёзды тут практически не видно, из-за города, наверное, но есть некоторые, самые яркие. Я могу их разглядеть, но они разбросаны по небу в хаосе, словно никаких созвездий вовсе нет, просто кто-то решил насыпать скудных блёсток и остановиться. Но это всё равно красиво, — сглатывает Томура, чуть сильнее сжимая руку младшего. Она липкая и холодная, но ему, в целом, плевать. — Зато город отлично видно. У меня со слухом не очень, но отсюда, вроде, даже не слышно ничего, но видно хорошо: он горит, как свечка в темноте, притягивая взгляд. Слепит немного глаза, переливается. Вдоль дорог видны красные фонарики и высокие небоскрёбы. Но мне больше нравится смотреть на небо: оно лучше, оно красивее и глубже, иногда даже кажется, что небо — это океан, и ещё немного, и оно упадёт на тебя. Накроет целиком, оглушит… Оно мне напоминает тебя, Изуку. — Хватит, — тихо качает головой Мидория, едва сжимая руку Томуры. Шимура затыкается тут же, прерывает себя, боясь, что сделал что-то не то. — Ты… — выдыхает Изуку. Шигараки смотрит на парня напротив с интересом, с замиранием и огромной отчаявшейся надеждой. — Шигараки, — выдыхает Мидория. — Спасибо тебе. За всё, — он старается повернуться так, чтобы примерно смотреть на Томуру. — Знаешь, я думаю, что мне не нужны никакие соулмейты рядом, потому что у меня есть ты. Спасибо тебе за это. Вообще за всё, — и обнимает аккуратно, за плечи, чувствуя теплоту, разлившуюся внутри. Шигараки едва не плачет. Эти слова оказалось слышать гораздо больнее, чем он думал. Цирк Причуд: Конец.