"Я дома"

      — Прошу прощения за вторжение, — говорит Мэй вежливо, заправляя непокорную прядь иссиня-черных волос за ухо.       Ее взгляд сейчас почти скрыт ресницами — трепетными, настолько длинными, что ты никак не можешь уловить, что же выражают эти невозможно прекрасные глаза на самом деле.       «Вторжение?!»       Это слово из ее уст неприятно поражает тебя — настолько, что ты никак не можешь сосредоточиться. Ты чувствуешь, что падаешь — сквозь все эти облака, в которых парила только что в полном блаженстве, — ускоряясь в свободном падении, стремительно приближаешься к земле, ниже и ниже, потому что если эти ее слова идут от сердца, если отражают ее истинные мысли и чувства — это значит, что она ощущает себя здесь лишь гостьей. Чужой.       «Неужели это правда? Она действительно так чувствует? Нет, нет, я не хочу в это верить и не поверю!»       — Мэй, это твой дом. Невозможно «вторгнуться» к себе же домой, — теперь твоя речь течет свободно и естественно, подобно вольному речному потоку.       Тебе нужно, чтобы она знала, поняла, прочувствовала каждой своей клеточкой, что она дома, потому что эти шесть месяцев были невыносимо долгими для вас обеих.       Шесть.       Мучительных.       Долгих.       Месяцев.       Вы прошли это испытание. То, что вы сейчас вместе стоите у входа в ваш дом — это ваша величайшая победа; победа, казавшаяся почти невозможной. И сейчас вы — словно два утомленных путника в конце долгого-предолгого пути. До сих пор вы обе бродили по извилистым пещерам скорби, преодолевали горы страданий, тонули в океанах из слез, и отчаянно пытались найти верный путь сквозь шторма неуверенности. Шесть долгих месяцев каждый ваш шаг был мучителен, как если бы вы шли по горящим углям — и это пламя едва не испепелило ваши сердца дотла. Вы двое скитались разными путями, и казалось, что путям этим, как параллельным прямым, никогда не суждено пересечься. Но, вопреки всем непреодолимым препятствиям и обстоятельствам — она сейчас здесь, рядом с тобой.       — Ты дома, Мэй.       Ты плавишься подобно горящей свече, когда после твоих слов напряженное выражение на ее лице смягчается и становится почти нежным. И это как компас для твоего исстрадавшегося сердца, да, именно к этому ты столь отчаянно стремилась… Но потом она отводит от тебя взгляд, неуверенно кивая; похоже, она сомневается, как именно реагировать на твои слова, и ты задумываешься, действительно ли она чувствует себя дома. Тебе требуется каждая крупица силы воли, чтобы сдержать желание прижать ее к себе, успокоить крепким надежным объятием, когда ты видишь, как она снова опускает глаза. И ты уже почти готова сдаться, готова уступить этому порыву… Но ты знаешь, что не должна. Не сейчас. Не так скоро.       Ты боишься позволить лучикам твоей любви потянуться к ней, пока существует хоть малейшая вероятность того, что они обожгут ее.       Еще не время.       «Ты должна заботиться о ней словно о хрупком цветке, Юдзу, потому что под своей привычной маской сдержанности и хладнокровия она и есть — нежный хрупкий цветок.»       Ты напоминаешь себе об этом, пока она снимает школьные туфли и надевает тапочки, которые ты все это время держала рядом со своими. Ты отчаянно хочешь взять ее за руку, но вместо этого неловким движением подхватываешь ее портфель; затаив дыхание, наблюдаешь, как Мэй — грациозная, как и всегда, — проходит в дом.       Ее шаги мягкие и размеренные, как тиканье маятника старинных часов, и ты идешь следом за ней в залитую светом солнца гостиную, где ничего не изменилось с тех пор, как она ушла, и — это порождает в тебе странное ощущение. Ты замечаешь, с каким вниманием она словно заново открывает для себя каждую крошечную частицу этого пространства; она как будто стремится запечатлеть навсегда в своем сознании, насколько прекрасна эта дорогая ее сердцу комната. Да, эта комната невероятно дорога ей, ведь здесь обитает ее семья, и сами эти стены, кажется, хранят память о том смехе, что звучал здесь вечерами, и о том, какой теплотой и любовью был наполнен этот смех.       «Звучал? Нет! Теперь он зазвучит здесь вновь!»       Она проходит вдоль стены, легонько, одним пальцем касаясь ее, затем проводит по спинке кушетки.       Изучая каждый уголок, она словно пытается собрать в своем сердце кусочки чего-то… чего-то крайне важного, что было разбито, но, к счастью, не утрачено навсегда.       Ты совершенно очарована ею, и — ты в растерянности. Она непозволительно прекрасна, нет, более чем прекрасна — безупречна и совершенна от природы, как безупречны и совершенны от природы трепетные розы. Волосы цвета ночи вбирают свет; вокруг нее как будто аура — сияющая и сумеречная одновременно, и это придает моменту некую…       »…волшебность», — думаешь ты, и понимаешь, что при всем желании не смогла бы выразиться точнее.       Ее присутствие наполняет комнату светом, но еще оно наполняет, нет — переполняет твое сердце желанием подхватить ее на руки и воскликнуть, не скрывая и не подавляя более своих чувств: «Я люблю тебя!»       Но вместо этого…       — Я думаю, кое-кто соскучился по тебе, — говоришь ты, вновь потирая шею полуосознанным движением.       «Так же, как и я.»       Но ты не можешь сказать этого.       Твоя ладонь крепче сжимается на ручке ее портфеля. «Не дави на нее», — повторяешь ты себе снова и снова. И ты понимаешь, сколько иронии в том, что иногда ты вынуждена «ходить на цыпочках» вокруг того, кого любишь, в то время как сердце разрывается от отчаянного желания уверить ее в твоей любви, и еще в том, что она вернулась туда, где ее ждали. Домой.       — Ты дома, Мэй, — повторяешь ты тихо-тихо.       «Ты наконец-то дома!» — кажется, что это ликующе кричит твоя душа.