***
Элек стоял на залитом солнцем школьном дворе и отчаянно пытался вспомнить своё имя. Собака сидела рядом и смотрела на него преданными глазами, но и её кличку вспомнить не получалось. Элек поплотнее намотал поводок на руку — если собака убежит, непросто будет позвать её обратно. Хотя как-то же они сюда добрались? Но прошлое с каждой минутой блёкло, стиралось, разваливалось на куски и таяло, оставляя после себя лишь смутное тревожное послевкусие. Где он был, что делал? Зачем пришёл к этой школе? Он здесь учится? Почему на нём такая странная одежда — лосины, неудобные туфли с загнутыми носами, безрукавка, больше похожая на средневековую котту, длинный колпак?.. Элек стянул назад душный головной убор и ещё раз осмотрел себя — его серебристо серый наряд нелепо выглядел на городской улице. Сейчас прохожие оборачиваются на него, а как реагировали люди до этого момента? Элек с трудом помнил каких-то мужчин, их смеющиеся лица, руки прикасающиеся к его телу… Кажется, те люди и дали ему эту одежду. Но что они говорили, что делали при этом? Казалось, ещё пять минут назад он мог бы ответить на этот вопрос, но теперь уже нет. Лишь широкое красивое лицо с щербинкой между зубами и родинкой над верхней губой, явно принадлежащее молодому человеку, ещё всплывало в обрывках исчезающих воспоминаний. «Парень, если не хочешь совсем пропасть, бери свою собачку и беги отсюда. Я отвлеку их», — сказал мужчина, и Элек побежал. А вот как долго бежал, где проходил его путь, случилось ли с ним что-нибудь по дороге, Элек сказать не мог. Он чувствовал себя уставшим, но не запыхавшимся. Ноги не болели, но немного ломило тело. Странно — пить и есть тоже не хотелось. Единственное, что совершенно точно понимал Элек, это то, что путь его заканчивается именно здесь и больше никуда спешить не нужно, нужно ждать. В школе прозвенел звонок — такой громкий, что Элек услышал его даже с улицы. И буквально через пару секунд двери распахнулись и на улицу высыпала весело галдящая толпа ребят. Одни бежали и подпрыгивали на ходу, другие по дороге устраивали шуточные потасовки, третьи просто спокойно шли, радостно улыбаясь друг другу и всему миру. Элек заметил его сразу. Лохматый светленький парнишка лет тринадцати-четырнадцати спускался с крыльца вместе со своим другом, таким же лохматым рыжеволосым парнем, парой приятелей и двумя девочками — блондинкой не в школьной форме и красивой брюнеткой с забавно уложенными косичками. Светленький поднял глаза на Эла, замер на секунду, заорал что-то радостно и со всех ног бросился Элеку навстречу, утягивая за собой рыжего друга. Остальные ребята за ними еле поспевали. — Эл! Эл! Братик, ты вернулся, Эл! — парень, который показался Элеку до боли знакомым, практически напрыгнул на него и, выкрикивая приветствия, буквально повис у Элека на шее. «Он называет меня «Эл», — понял Элек. — Но я не помню этого имени. И не знаю как зовут мальчика и его друзей. Наверное, это мои одноклассники. Хотя… он сказал: «Братик». Значит, мы братья». Элек смущённо улыбнулся и тоже обнял в ответ паренька. Ему было неловко, оттого что он не помнил никого из своей семьи и даже к брату не мог обратиться по имени. — Эл, ну чего ты стоишь как не родной? — брат потащил его за собой и, даже не выслушав ответ, затараторил вновь: — Ща профессору твоему позвоним, а то он с ума там сходит! Правда, Рэсси? — собака громко тявкнула в ответ, и Элек сообразил: «Рэсси» — это её кличка. — Потом отцу с матерью покажемся, ну, в смысле мне-то она мать, а тебе — тётка. Ну, давай, тут автомат рядом, — брат продолжал тянуть его куда-то. — Прости, — виновато улыбнулся Элек, — я… я ничего не помню. Вот, пока ты не сказал, даже не знал как нас с собакой зовут. Прости… пожалуйста. — Ой-ё! — мальчик резко остановился и всё так же, не выпуская Элека из объятий, стал растерянно оглядываться на друзей. — Что делать-то?.. Меня зовут Сергей Сыроежкин, — представился он наконец. — А это Гусь, — кивнул он в сторону товарища. — Макар Гусев то есть, — поспешил тут же поправиться Серёжа, увидев как Гусев грозно двигает челюстью. — Вовка, Витёк, ну и Майка с Зоей, — в итоге представил всех друзей Серёжа. — Зоя… — повторил имя чёрненькой девочки Эл — оно показалось ему очень красивым. — А ты — Электрон, сокращённо Элек, — сказал Макар и похлопал Элека по плечу. — Вспоминаешь? Серёга тебя Элом зовёт. Элек отшатнулся от Макара, бросив на него опасливый взгляд. Потом помолчал немного и сказал: — Электрон… странное имя, но звучит неплохо. Значит, я — Электрон Сыроежкин? Серёжа довольно захихикал, девчонки тоже заулыбались, но Макар серьёзно сказал: — Громов. У тебя другая фамилия. — Неужели ты совсем меня не помнишь? — Серёжа выглядел расстроенным. — Мы с тобой встретились на помойке, я тогда ещё не знал, что мы братья. А потом ты ходил вместо меня в школу, мы же близнецы… — Близнецы? Разве так бывает? — удивился Эл, пытаясь ещё раз осмотреть себя. — У нас ведь разные матери… — Бывает, ещё как! Они же тоже близняшки, настоящие, — принялся объяснять Серёжа. А потом вдруг вздохнул и виновато посмотрел на Эла. — А как ты сбежал от меня, а потом вернулся, тоже не помнишь? — Нет… — А как подарил мне это? — Серёжа, почти отчаявшись, полез в карман и протянул Элеку брелок. Эл взял в руки кругляш, погладил пальцем холодный метал и будто бы оказался на вечерней улице, несколько дней назад: «Возьми… У меня нет дорогих вещей, эта — самая ценная. Так хочется что-нибудь тебе подарить…» Память вернулась сразу и вся. Только две лакуны остались загадкой для Элека — что он делал, когда сбежал от Серёжи и что с ним происходило последний раз, когда он поругался с отцом. И что-то подсказывало ему, что этот последний эпизод лучше не вспоминать никогда. — Серёжа… — прошептал Элек, глотая слёзы, — Серёжа… — Вспомнил, да? Ты вспомнил?! — обрадовался Сыроежкин и с новой силой принялся тискать обретённого братца. — Ну слава те Хосспади, — провозгласил Гусев. — Идём уже к профессору, блудного сына ему возвращать.***
Где-то через час вся компания удобно расположилась вокруг большого стола в гостях у Виктора Ивановича и отмечала начало каникул. Макар сидел напротив Серёжи и пытался есть торт. Маша с профессором как только услышали, что Элек нашёлся, взяли на работе день за свой счёт и помчались к сорок четвертой школе, а после, забрав Серёжу и Макара с собой, заехали в булочную-кондитерскую отметить радостное событие. Вскоре подошли девчонки, Корольков со Смирновым и примкнувший к ним (неизвестно где и когда) Чижиков. Элек жался к отцу, ревниво поглядывал на суетящуюся с чашками и блюдцами Машу, но ничего такого ей не говорил. Макар с Серёжей ещё в машине рассказали Громову про родство его сына с Сыроежкиными, про болезнь матери Эла и про то, что несчастная женщина просто не понимала что делала, будучи не в силах отличить ребенка от пластмассовой игрушки. Эл на удивление легко простил мать, у него будто груз с плеч свалился. Но зато обозлился на биологического отца — ведь тот безответственно поступил с больной женщиной и даже не поинтересовался, нет ли последствий от их интрижки. Впрочем, Серёжину мать Эл тоже упрекнул в чёрствости по отношению к сестре, которой та не очень-то интересовалась, и тут Серёжа, подумав, вынужден был с ним согласиться. В общем, желания общаться с новообретённой роднёй Электрон не изъявил. За исключением Сергея, разумеется. Единственным плюсом из этой истории стало то, что Элек чуть спокойнее стал воспринимать Машу, даже сказал, что не против, чтобы они все жили втроём. Ассистентка профессора на радостях порхала как канарейка, оправдывая тем самым свою фамилию, и щебетала точно так же. В семье Громовых наконец-то настал мир и покой, чего, к сожалению, нельзя было сказать о Сыроежкиных. Серёжа не знал, что ждёт его дома, и даже думать об этом не хотел. Поэтому он просто наслаждался текущим моментом, весело болтал с друзьями и уплетал торт за обе щеки. Надо сказать, процесс поглощения Серёжей торта представлял собой отдельное зрелище. Весь перемазавшийся жирным кремом, Сыроежкин то и дело облизывал губы, стирал его со щёк и подбородка руками, а потом начинал так же, игнорируя салфетки, вылизывать перепачканные сладкой массой пальцы, а то и обсасывать их, запуская по одному себе в рот. Девчонки, глядя на такое свинячество, демонстративно отворачивались, Витёк с Вовкой посмеивались, Рыжиков, который Чижиков, подсел поближе к Элеку, вещал ему о событиях, случившихся в школе, пока его не было, преданно заглядывал Элу в глаза и больше ничего вокруг не замечал. — Что, Макар, не понравился тебе торт? — обеспокоенно спросила Маша, глядя на почти не тронутый кусок в гусевской тарелке. — Если не хочешь, давай, я съем, — тут же встрял Серёжа и хищно облизнулся на белый с розочками треугольник. — На, — просипел Макар и сразу же протянул Серёге свою тарелку. Потом глотнул чаю промочить пересохшее горло, больше вдвинулся в стол, чтобы скатерть как следует прикрывала всю его нижнюю половину тела, и продолжил пялиться на то непотребство, которое учинил над едой Сыроега. Какое уж тут самому есть, тут бы стол слюнями не закапать! Серёга с энтузиазмом принялся за новый кусок торта, не заметил как посадил на нос хороший такой шмат крема, и Макар не удержался — протянул руку, аккуратно двумя пальцами снял крем с Серёжиного носа и… машинально сунул их себе в рот. И только потом сообразил что сделал. Макара бросило в жар, щеки запылали, дыхание перехватило. — Я щас, — он встал из-за стола и почти бегом бросился в ванную. — Чего это с ним? — удивился Серёжа, даже жевать перестал. Поведение друга показалось ему странным, да и выглядел он неважно. — Живот, наверное, прихватило, — флегматично отозвался Вовка. — Потому и не ест ничего, — и вернулся к разговору с Майкой и Витьком о спортивной гимнастике, в которой оба пацана ничего не понимали, просто очень хотели разговорить Светлову. Зойка поглядывала на Сыроежкина и в который раз пыталась завязать с ним разговор, но Серёжа слушал её вполуха — его больше интересовало, не случилось ли что серьёзное с Гусём. А ну как аппендицит или ещё что? Макар нажал на рычаг слива, убедился, что нигде не осталось следов его рукоблудия и включил кран с водой. Посмотрел в зеркало, висящее над раковиной, тихо ойкнул и попытался с помощью холодной воды привести в порядок свою малиновую физиономию и придать себе более-менее вменяемый вид. — СыроеХа, бля! Так до инфаркта доведёшь! — выругался Гусев, на выходе из ванной столкнувшись нос к носу с Серёжей. — Я это, беспокоился! — стал оправдываться Сыроежкин. — Ты ж сидел с выпученными глазами, не жрал ничего, а потом как подорвался в сортир! Я думал тебе плохо. — Нормально всё со мной, — уже спокойно сказал Макар. — Иди лучше умойся, поросёнок.***
Домой возвращались уже вечером, все на одном автобусе. Чижиков без умолку трещал о том, как он рад, что Элек на самом деле оказался человеком, а не роботом, завидовал Сыроежкину, потому что сам бы хотел быть Элу братом и жить с ним вместе всю жизнь в одной комнате, но у него, к сожалению, никаких братьев нет, только малолетняя сестра, за которой глаз да глаз нужен. В общем, без всякого стеснения расписывал человеческие достоинства Электрона и своего восхищения им не скрывал. «Точно, влюбился!» — усмехнулся про себя Гусев. А потом подумал, что не ему над Чижом смеяться — у самого дела не лучше. Серёжа кокетничал с Майкой, благосклонно общался с Зоей и даже не возражал против навязчивого внимания Чижа, который в отсутствие объекта своего обожания переключился на его близнеца и теперь то и дело невзначай трогал Серёгу то за руку, то за бок или просто «играл в гляделки». Смирнов и Корольков попеременно пытались переключить Майкино внимание каждый на себя, но большого успеха в этом ни один из них не добился. Макар мог бы вмешаться в этот балаган, оттеснить конкурентов и вынудить Серёжу общаться только с ним. Но делать этого он не стал — настроения не было. На Гусева не пойми с чего накатила тоска и апатия. Он вдруг подумал, что дружба с Серёжей, которую он раньше так желал и не знал как добиться, оказалась практически непреодолимой преградой, вставшей между ними. Друга уже не будешь, якобы издеваясь, зажимать в подъезде и откровенно лапать за разные места, не настроишь против одноклассников, чтобы стать для него единственным человеком, с кем он мог бы общаться. Друзей наоборот, поддерживают, им помогают, их защищают и радуются их успехам и достижениям. В том числе и в личной жизни. И уж ни в коем случае друзей не пытаются трахнуть. Ребята болтали, безуспешно пытаясь скрыть за весёлыми разговорами попытки откровенного флирта друг с другом, и Гусев, чтобы хотя бы не видеть всего этого безобразия, облокотился обеими руками на поручень и отвернулся к окну. Совершенно ясно, что ничем большим, кроме как просто друзьями, они с Сыроегой не станут. Вон он как девкам глазки строит, распушился словно павлин, важничает и выпендривается перед ними. Макару от этого стало так тошно, что слёзы на глаза навернулись. К счастью, никто из приятелей этого не заметил, все слишком были заняты собой. Серёжа вызвался провожать Майку до дома. Та радостно согласилась, а Вовка с Витьком расстроились. — Чижа лучше до квартиры доведите, он мелкий, мало ли что, — сказал им Гусев. А то они с этими девками совсем голову потеряли и больше ничего вокруг не видят. — Я не мелкий! — возмутился Чижиков, — всего на класс младше, подумаешь! — Тебе ещё двенадцати нет, так что молчи, Рыжиков, и слушай, что старшие говорят, — осадил его Гусь и снисходительно потрепал по голове. Корольков со Смирновым повздыхали немного об ушедшей с Сыроегой Майе и повели таки бурчащего Чижа домой — тут Макар прав, уже совсем темно стало. — Пошли, Колбаса, провожу тебя, — кивнул Зое Макар. — Задрал, Гусь, обзываться, сама дойду! — огрызнулась Кукушкина. Она и так была не в духе, а тут ещё этот придурок издевается. — Извини, Зоя, привычка. Пошли, — Макар протянул девушке руку, и Зойка, недовольно хмыкнув, всё же приняла его предложение — идти одной впотьмах было страшновато. — А как же Сыроежкин, не боишься его одного отпускать? — язвительно заметила Зоя. — Носишься с ним как курица с первым яйцом. Или в твоём случае «матушка Гусыня». Не в пример другим одноклассникам Зойка Макара никогда не боялась и всегда говорила то, что думает, иногда даже специально подзуживая его на конфликт. Макар про себя усмехнулся: «Умная, стерва! Всё сечёт». Но вопреки первому порыву грубо отвечать ей не стал. В конце концов, Кукушкина в некотором смысле его товарищ по несчастью, как и Чиж. Чего их гнобить? И Гусев совершенно серьёзно сказал девушке: — Ты, Зоя, зря за Сыроегой бегаешь. Ему пофиг на тебя. Только время теряешь и дурой выглядишь. — Ах!.. — вспыхнула Зойка и даже воздухом подавилась от смущения — свою симпатию к Серёже афишировать она очень не хотела. — Совсем дурак? Не бегаю я за ним, вот ещё! Не нужен он мне сто лет! Макар на это ничего не сказал, только сочувственно посмотрел на неё. Зато Зойка, помолчав с минуту, всё ещё краснея и кусая губы, спросила: — А почему это ты так уверен, что ему пофиг на меня? Он тебе сам сказал? — Не сказал. Он вообще о тебе не говорит, — ответил Гусев, заметив в свете фонарей, как заблестели Зойкины глаза. — Пойми ты, когда человеку кто-то нравится, скрыть это не получится, как ни старайся. Зойка всё же не удержалась, стала часто моргать глазами и шмыгать носом, а Макар подумал, что очень хорошо понимает, что она сейчас чувствует. — Вон, Эл, к примеру, — продолжил Гусев, — всем сразу понятно, что он по тебе сохнет. И он сам говорил, что ты ему нравишься. Чего тебе, ну? Громов даже выглядит в точности как Сыроега. Хороший парень, умный, не как этот балбес. Бери и пользуйся, точно тебе говорю. — Он — не Серёжа, — тихо ответила Зоя. — Не Серёжа… — как эхо повторил Макар. Гусев задумался: что, если бы Элек Громов вместо Зои проявил бы интерес к нему? Смог ли бы он быть с Элом? Согласился бы встречаться? Скорее всего. Да нет, однозначно — да! Потому что Макару дико хотелось секса. Хотелось своей кожей ощутить чужое теплое тело, хотелось ласк, прикосновений, поцелуев… Да просто вставить кому-нибудь или… Или чтобы кто-то вставил ему. Дрочить втихаря, думая о Серёже, надоело до чёртиков, как и просыпаться чуть ли не каждую ночь с бешено колотящимся сердцем и мокрыми от собственной спермы трусами, только потому, что во сне он прикоснулся к голой Серёжиной попе или поцеловал Сыроежкина в губы. Насколько всё было бы проще, если бы речь шла о девчонках! Уж кого-нибудь Макар явно бы в койку затащил, а даже если и нет, то уж нацеловался бы и натискался всласть. А это всяко лучше, чем то, что у него есть сейчас — то есть ничего. Но девушки, даже самые красивые, никогда не вызывали у Гусева эротических чувств. Он и раньше, не отдавая себе отчёта, заглядывался на мальчишек и парней постарше, а когда увидел Серёгу, причём даже не его самого, а всего лишь фото в журнале, впервые в жизни влюбился. Да так, что голову потерял. Поэтому — да. Если бы Эл был не против, Макар бы даже не сомневался — улёгся с ним в постель и горя бы не знал. В этом отношении он Зоиных принципов не разделял. Правда, и вздыхать по Серёге он не перестал бы в любом случае: Эл — не Серёжа, тут Зойкина правда. Да что там Эл, Макару вполне подошёл бы любой симпатичный парень, разделяющий его пристрастия. Только вот, где такого взять? Все эти невесёлые мысли он обдумывал, уже проводив Кукушкину до квартиры, и возвращаясь к себе. Настроение было поганое, домой идти не хотелось, и, крикнув зовущей его из окна матери, что он «скоро», Макар забрался в беседку на детской площадке во дворе их дома. Тепло, народу вокруг ни души, чего б и не посидеть, не пострадать в одиночестве? Гусев взглянул на освещённые окна Серёгиной квартиры — в комнате Сыроежкина тоже горел свет, значит, он уже дома. И хорошо… Всё-таки, что бы там себе ни навыдумывал вчера Макар, а Серёга — нормальный парень, интересуется девушками. Ворковал сегодня с этой своей Светловой, на Гуся и не смотрел толком. Так что, пора заканчивать заниматься самообманом — Сыроега его не хочет. И Эл, кстати, тоже — его аж передёрнуло сегодня, когда Макар чисто по-дружески и без всякой задней мысли до него дотронулся. И что теперь делать? Не к Чижикову же в самом деле приставать — он мелкий ещё, да и кроме Эла своего никого не замечает. — Никому я нах не сдался… — пробормотал себе под нос Гусев. — Разве что Таратару, — эта мысль заставила его даже тихо рассмеяться. Особое внимание математика к себе Макар чувствовал давно, но до этого момента как-то не задумывался, чем оно может быть вызвано. Все эти долгие взгляды, якобы невинные прикосновения и поглаживания, слишком близкая дистанция при разговоре… «А ведь он не женат и, говорят, никогда не был, — ещё один аргумент в пользу теории о не совсем обычных пристрастиях Таратара. — Или вот это: «Мальчишки — это то, ради чего стоит жить!» — Гусев даже фыркнул, когда вспомнил как Семён Николаевич на вчерашнем собрании прямо при директрисе, будучи весь на эмоциях, восхищался своими учениками. Но смех смехом, а по факту выходило, что судьба Макару быть одному — и в любви ему не повезло, и даже просто потрахаться не с кем. — Да шо ж я один такой пидарас!.. — с досады Гусев сказал это вслух и сразу стал испуганно озираться — не услышал ли его кто из случайных прохожих? Но он по-прежнему был один, во всех смыслах этого слова. Всё, что Макар знал о гомосексуалистах, в просторечии — пидарасах, он знал от подруги своей бабки, некой Розы Львовны. Роза Львовна жила через две улицы от их дома в Одессе, была заядлой театралкой, собирательницей слухов и сплетен и библиотекарем по профессии. Она регулярно наведывалась к бабке — купить у неё ведро ягод, десяток яиц или пару банок домашних заготовок. Совершив сделку, обе дамы садились обмывать её сначала парой рюмок ягодной наливки бабкиного же производства, а потом гоняли чаи и болтали о всякой всячине. Больше всего бабкина подруга уважала балет. Макар, вечно крутившийся рядом, все эти разговоры о хореографах, композиторах, балеринах и танцовщиках не очень слушал — ему любые танцы были непонятны и потому неинтересны. Но когда речь заходила о личной жизни артистов, Макар волей-неволей прислушивался, просто потому, что понятия «муж», «жена», «любовник», «любовница» были ему хорошо известны. Но когда Роза Львовна начинала говорить о Дягилеве и его труппе или о скандально известном невозвращенце Рудольфе Нурееве, Макар впадал в ступор. Потому что слово «любовники» или «роман» применялось ею по отношению к двум или более мужчинам. Как-то даже он не удержался и спросил из любопытства, не напутала ли она чего? Разве может мужчина спать с мужчиной? «Ещё как, деточка, может! — невозмутимо сказала Роза Львовна и стряхнула в блюдце пепел со своей папироски — посиделки у них с бабкой проходили обычно на веранде. — У балетных это часто бывает. Люди искусства!..» — Роза начертила рукой в воздухе непонятную фигуру и продолжила рассказывать своей подружке о жизненных перипетиях балетных артистов. Позже выяснилось, что романы между мужчинами были распространены не только в балетной среде, но так же и среди актёров. Макар потом очень удивлялся, видя на экране очередного известного артиста, которого Роза Львовна интеллигентно называла «гомосексуалист», а бабка говорила проще — «пидарас», представлял его с каким-нибудь мужчиной и… и даже не понимал, нравится ему это или нет. Так Макар узнал, что иногда бывает, что мужчины спят с мужчинами, а некоторые женщины — с женщинами. И вроде бы ничем плохим такое поведение не является, потому что упомянутые Розой Львовной личности были в общем-то не самыми последними людьми. Во всяком случае, в кино они играли хорошо и выглядели вполне прилично. О том же, как именно происходит процесс соития между мужчинами, Макар, имевший в принципе о сексе только теоретическое представление, полученное от старших дворовых ребят, узнал позже — в основном из грузинских анекдотов, тюремных баек и прочего уличного фольклора. Единственное, что несколько смущало Гусева, это то, что в отличие от Розы Львовны, его приятели относились к гомосексуалистам, которых называли исключительно «пидорами» с явным пренебрежением. И это несмотря на то, что периодически кто-нибудь из старших ребят хвастался, как какой-то неизвестный Макару пацан, у него отсасывал. О значении этого слова ему, кстати, тоже популярно объяснили, как и о том, что делать так ни в коем случае нельзя. Подобные разговоры вызывали у Гусева бурю эмоций, а ещё он никак не мог взять в толк, почему если тебе отсасывают, то это нормально, а вот если ты — то хуже и быть не может. Но, раз таковы правила, ничего не поделаешь, им надо следовать, иначе уважать не будут. И только встретив Серёжу Сыроежкина и как следует разобравшись в своих чувствах к нему, Макар понял, что при определенных условиях он сам и отсасывать готов, и зад подставлять. А на то, хорошо это или плохо, плевать ему с высокой колокольни. И уж точно он не стал бы обижать человека, который согласился бы всё тоже самое проделать для него. В общем, теория хороша в теории, а на практике выходило, что Макар на сцене не танцует, в кино не снимается, и окружение у него такое же, от искусства далёкое. И никаких гомосексуалистов, кроме, может быть, немолодого Семёна Николаевича и слишком юного Чижа в радиусе досягаемости Гусева нет. Придя к такому неутешительному для себя выводу, Макар выбрался из беседки и нехотя поплёлся домой, пиная по дороге случайные камешки и мелкий мусор, изредка попадающийся на пути. Утренняя эйфория от начавшихся каникул как-то незаметно потускнела, а собственное будущее рисовалось в весьма мрачных тонах. Одно радовало — завтра у Макара тренировка, а через две недели он поедет в спортивный лагерь. Там не до любовных терзаний будет. «Хотя лучше б я балетом занимался, а не хоккеем, — вздохнул Макар, открывая дверь своего подъезда. — Ну, да что теперь!..» И тут же был сбит с ног вылетевшим прямо на него чокнутым соседом. — Ой, Гусь, вот ты где! — взволнованно сказал Серёжа, протягивая сидящему на земле Макару руку. — Я за тобой. — Ты чё беХаешь как в жопу укушенный, СыроеХа? — обалдело сказал Макар, во все глаза пялясь на взлохмаченного и перевозбуждённого друга. — Чё случилось? — Макар наконец поднялся с земли, отряхнулся кое-как, но руку Серёжину так и не выпустил. Серёжа откашлялся, набрал в грудь побольше воздуха и уверенно произнёс: — Я сегодня с тобой буду спать. — Чего-о?..