***
Во второй половине октября Серёжа наконец вышел в школу. С палочкой. Сначала жутко стеснялся и думал, что его по этому поводу дразнить будут, но практика показала — напрасно он беспокоился. Гусь от Сыроежкина ни на шаг не отходил, все две недели, пока нога окончательно не восстановилась. Любой, кто осмеливался косо посмотреть в Серёжину сторону, рисковал получить в орган зрения кулаком, а потому даже робких смешков за спиной Сыроежкина слышно не было. Но, справедливости ради, надо сказать, одноклассники у Сережи были ребята не злобные и не вредные, никто и не думал всерьёз над ним издеваться. Таким образом, вся охранная функция Макара свелась в основном к тому, чтобы Серёга по собственной неосмотрительности где-нибудь не навернулся, а то он мог — заболтается с кем-нибудь, палку бросит, а мимо же толпы невменяемых детей носятся — и здорового человека с двух ног собьют как нефиг делать. А тут это инвалид в облаках витает. От греха подальше Макар Серёжу держал крепко — прижимал к себе за талию — и Серёже польза, и Макару радость. Но Сыроежкин о скрытых мотивах повышенной заботы лучшего друга о своей персоне не догадывался, ему просто очень нравилось всё время рядом с Гусём находиться — тепло, уютно, спокойно, безопасно. И Макару он был за это очень признателен, правда, как вслух выразить свою благодарность не знал. — Гусь, а Гусь! Слышь, — сказал Серёжа и ойкнул — Гусев насупился и угрожающе задвигал челюстью. — Ну, Макар Степаныч! — Шо, СыроеХа, очередной прыщ на жопе вскочил? — снисходительно откликнулся на вежливое обращение Гусев. — Помнишь, я тебе спеть обещал? — А то! — оживился Макар. — Никак созрел уже? — Спрашиваешь! Я давно созрел. Просто песню разучить надо было. — Когда приходить-то? — расплылся в счастливой улыбке Гусев. — Когда у тебя тренировки не будет. В субботу после уроков. Эл как раз со своими на выходные на какой-то симпозиум собрался, так что нам никто не помешает. — Конечно, Серёжа, в субботу сразу после уроков к тебе в гараж пойдём, — Серёжино предложение прозвучало настолько интимно, что Макара охватила такая нежность к другу, что он готов был обнять его прямо при всех, и вовсе не по-дружески. Но всё, что мог позволить себе Гусев — легко провести руками по Серёжиным плечам. И то, жест вышел слишком эротичным — проходящий мимо Таратар даже закашлялся, глядя на умильную картину. Конец октября выдался холодным, и Серёжа очень боялся простыть — с простуженным горлом какое пение? Он кутался в шарфы и теплые водолазки, самый первый из класса нацепил шапку и без конца дома пил горячий чай. Кто бы что про Сыроежкина ни думал, а к своим обещаниям он относился очень трепетно. И даже в репутации ненадёжного человека по большому счёту его вины не было — слишком часто он становится жертвой обстоятельств (но кого это волнует?). Вот и теперь во что бы то ни стало Серёжа собирался исполнить своё обещание и спеть. Во-первых, Макар просил (это святое!), а во-вторых, надо же как-то свою фобию преодолевать. У него легко и естественно вышло исполнить песенку собственного сочинения для Элека, хотя они знакомы тогда были пару часов от силы. Но почему-то больше такого чувства свободы и раскрепощенности у Сыроежкина с тех пор не возникало. Наверное, подсознательно Серёжа чувствовал, что Эл его родня, он не будет осуждать, не посмотрит критически. Но перед посторонними он не мог позволить себе оплошать, потерять лицо — это напрягало всегда, даже когда при поддержке хора, организованного Кукушкиной, Сергей пытался петь, всё, на что хватило у него духу — практически беззвучно открывать рот в такт музыке. Петь для Макара Сыроежкин тоже очень стеснялся, но не потому что боялся не понравиться Гусю. Гусь его гнобить и высмеивать не будет — не такой человек. И ребятам трепаться тоже не станет. Дело было в другом. Серёжа чувствовал, что сможет передать своим исполнением что-то такое личное, что есть у него на душе, что-то, предназначенное только ему, лучшему другу. Это нечто уже давно сидит где-то внутри Серёжиной грудной клетки, свербит, шевелится там, щекочет и хочет, чтобы его выпустили наконец на волю. Но как это сделать? Как найти слова, если даже сам Сыроежкин не понимает, что его гложет? Единственное, что он совершенно точно знает — это связано с Макаром. Так почему бы не попробовать это спеть, ведь чувства не всегда выражаться словами, да и сами слова не обязательно должны быть поняты буквально. Серёжа долго выбирал песню. Остановился в итоге на том, что по-русски он петь не хочет. По-русски — это слишком прямо, значит, упор будет на смысл слов, а это в его ситуации неправильно. Серёжа давно приволок в гараж свою «Весну» и целую коробку кассет — всё, что более менее подходящего нашёл у отца. Целую неделю он только и делал, что слушал разных исполнителей на разных языках, пытался понять тех, что пели на английском, и откладывал записи с несложным музыкальным сопровождением, желательно гитарой. После тщательных раздумий Серёжа остановился на одной песне — красивый женский голос, отчётливо звучащие слова, простая мелодия, грустная, как показалось Сыроежкину. И на коробке кассеты фотография красивой блондинки. Имя Нэнси Синатра ничего не говорило Серёже, но это было и не важно — именно эту песню Серёжа должен спеть своему другу. Он взял гитару и принялся за дело. — Проходи, раздевайся! Хотя нет, не раздевайся, я сначала обогреватель включу, и вот тогда можно будет, — деловито скомандовал Сыроежкин, когда они с Гусевым в субботу после школы замёрзшие ввалились в гараж. Макар снял шапку и огляделся. С весны в Серёгином убежище ничего не изменилось, разве что слой пыли толще стал. Раскладушка, гамак, стол, стулья, всякий хлам и стройматериалы по углам и на антресоли. Макар сел на ступеньку лестницы и стал наблюдать за хозяйственной вознёй Сыроежкина. Спираль рефлектора раскалилась докрасна, запахло горелой пылью, и в гараже как-то сразу стало уютнее. Серёжа тем временем достал электрический чайник, налил в него воды из большого бидона и стал рыться в огромном ящике неизвестного Макару назначения. — Вот, смотри — сахар! — Серёжа гордо продемонстрировал Гусеву коробку с рафинадом. — Чай, правда, краснодарский — мать нормальный сюда брать не разрешает. — Серёг, мне не обязательно… — попытался отмазаться от распития запаренного веника Макар, но Сыроежкин безапелляционным тоном заявил: — Надо, Гусь, надо — на улице холодрыга такая! Ща отогреемся! Ну и мне для горла нужно. Делать нечего, пришлось Макару с Сыроегой чаи гонять. Ну, да не такая это великая жертва, чтобы наконец-то пение Серёжино послушать. — Ну, всё! — Сыроежкин встал из-за стола, вытер тыльной стороной ладони губы, пошёл взял со стены гитару, выдохнул и сказал: — Ты только не смейся, если я лажать буду, я ж это… не профессионал всё-таки. Мне можно… лажать в смысле… Ну, погнали! — ещё раз выдохнул Серёжа и заиграл. И вдруг гараж, противный чай, сквозящий изо всех щелей холод, школа, дом, хоккей, его прошлое и будущее — всё это разом исчезло из вселенной Макара, перестало существовать. Да и сам Гусев тоже исчез — остались только зрение и слух, единственным предназначением которых было смотреть на Серёжу и слушать его. Других объектов восприятия в мире больше не было. С первых тактов короткого вступления Макар умер как личность, а когда Серёжа запел, стал звуками его голоса, иностранными словами, рассказывающими о чьих-то светлых воспоминаниях, закончившихся болью потери, тоской по ушедшему и утратой всякой надежды. В школе неплохо преподавали английский язык, и Макар худо-бедно понимал текст песни. I was five and he was six We rode on horses made of sticks He wore black and I wore white He would always win the fight Bang bang, he shot me down Bang bang, I hit the ground Bang bang, that awful sound Bang bang, my baby shot me down Почему Серёжа её выбрал? Почему у Макара такое чувство, что друг говорит о себе, о них обоих? Когда он стрелял в Сыроежкина? Ведь не было такого… Разве что в самом начале… Новенький, ещё до своего появления в классе, запавший ему в сердце одной лишь фотографией в журнале… Соперник за внимание одноклассников… Соперник ли?.. Пиф-паф, и я убил тебя… «… Сиди, не падай Сыроножкин, а то тебя ноги не держат!..» Seasons came and changed the time When I grew up, I called him mine He would always laugh and say «Remember when we used to play?» Bang bang, I shot you down Bang bang, you hit the ground Bang bang, that awful sound Bang bang, I used to shoot you down Если бы только Серёжа захотел назвать Макара своим!.. Пусть не сейчас, пусть через года, когда вырастет… Да хоть когда-нибудь! Ради одного этого стоит жить. Но вспоминать о прошлых издёвках Макару до сих пор было… нет, не стыдно — больно. Любая Серёжина обида, боль, травма, печаль воспринималась теперь как собственная, острее, чем собственная. Music played and people sang Just for me the church bells rang Now he's gone, I don't know why And 'til this day, sometimes I cry He didn't even say goodbye He didn't take the time to lie Bang bang, he shot me down Bang bang, I hit the ground Bang bang, that awful sound Bang bang, my baby shot me down Нет, Макар никогда не сделает этого, он просто не сможет. Бросить человека, которого так любишь? Абсурд какой-то!.. Но если Серёжа исчезнет из его жизни, он действительно будет убит. Гусев одновременно и очень ждал взаимности от друга, и так же сильно боялся, что адекватного ответа на свои чувства он в любом случае не получит. Серёжа не сможет так его любить. Никто не сможет… Так бывает, когда влюбляешься впервые — собственные эмоции, чувства, страсть кажутся настолько уникальными и всепоглощающими, что возникает впечатление, будто никто и никогда — ни раньше, ни теперь, ни когда-либо в будущем просто не способен испытывать то же самое. Это всего лишь одно из множества заблуждений, свойственных юности, но Макар этого не знал и кроме своей любви ничего не мог и не хотел замечать. Серёжины пальцы, ловко перебирающие струны, огромные чёрные глаза, золотой шёлк волос, алые губы, при одном взгляде на которые возникает мысль о поцелуе… Губы, с которых доносится болезненное признание… Кому? В чём? Макар не хотел верить в то, что казалось очевидным — ошибка слишком дорого может ему обойтись. — … my baby shot me down, — почти прошептал Серёжа и приставил сложенные пистолетом пальцы себе к виску, изобразив выстрел. — Ну… как? — неуверенно спросил Сыроежкин, снимая с себя гитару. Гусев не знал, хорошо пел Сыроежкин или плохо — ему было это не важно. Важно то, что Серёжа пел только для него, наедине. Будто и не пел вовсе, а занимался с Макаром любовью. И самым естественным было сейчас подойти к Серёже, нежно обхватить ладонями его голову, запустив пальцы в спутанные кудри, легко провести большими пальцами по щекам, задеть приоткрытые полные губы и… поцеловать. Целовать его долго и жадно, пока не кончится воздух, прижаться всем телом, опять стать с ним одним целым. И не отпускать. Это очень важно, Макар был почему-то в этом уверен, — никогда не отпускать от себя любимого человека, быть с ним во всех смыслах… — Ну, Гусь, не томи… если не понравилось, так и скажи! Я не обижусь, — Серёжа кусал губы и выжидательно смотрел на друга. — Стоишь как столб… Э-эй! — Сыроежкин помахал у Гусева перед лицом пятернёй. — Ты… — Макар откашлялся, — Ты классно пел, Сыроега. Честно! И играл тоже… здорово, — Гусев с трудом сглотнул — в горле так пересохло, хоть опять этот чай пей. — Я просто в музыке не очень шарю. Но мне понравилось. Я б ещё хотел, ну… тебя… послушать, как ты поёшь. Сыграй ещё чего-нибудь, а? — Э… я сейчас не могу больше — настроения нет, — замялся Серёжа. — Но потом, может, ещё чего тебе сбацаю. Из своего. А сейчас домой пошли, ладно? А то я так и не отогрелся чёт, — Сыроежкин зябко передёрнул плечами и хотел было уже пойти взять своё пальто, как вдруг оказался пойманным в горячие объятия лучшего друга. — Не мёрзни, Серёг… — самому Макару было жарко — Серёжина близость заставляла плавиться его мышцы и гореть кожу, и часть этого тепла он надеялся вернуть его источнику. — Теплее? — выдохнул он Сергею в ухо. Они теперь были одного роста, и как бы ни хотелось Гусеву уткнуться лицом в белокурую макушку, сделать это, стоя так, было уже невозможно, а удержаться от того, чтобы не прильнуть наконец к Серёжиным губам, стоило Макару титанических усилий. — Ты меня щекочешь, Гусь! — захихикал, прижимая ухо к плечу, Сыроежкин. — Не дуй! Но тепло, да. Ты горячий, — Серёжа сильнее обхватил руками друга за талию, и смешки резко стихли. — Пошли домой, — сказал он серьёзно и сразу же отстранился. «Почувствовал мой стояк и испугался, — разочарованно подумал Макар, надевая пальто. — Или противно стало… Чёрт! Ну что за жизнь, а?» Когда вышли на улицу, вся досада Гусева развеялась как по волшебству — потому что именно волшебство сейчас и накрыло столицу, кружась в воздухе мелким белым пухом и оседая мягким ковром на землю. Первый снег в этом году в Москве выпал рано и таять, что удивительно, пока не собирался. — Ух ты, красота какая! — восторженно завопил Сыроежкин и тут же попытался наскрести с земли снега и слепить снежок. Метнул свой недоделанный снаряд в друга (снежок естественно рассыпался ещё на подлёте), заржал, глядя на то, как Гусев отплёвывается от холодной белой пыли, и, разинув рот, стал ловить падающий снег. — Придурок! — усмехнулся Макар. — Опять снега наешься и заболеешь. Детский сад — штаны на лямках! — Ты лучше сам попробуй, а не ворчи. Здорово же! — смеясь, сказал Серёжа и опять запрокинул голову. Макар пробовать не собирался. И не потому что ему последние лет десять такие фокусы были уже не интересны — он, не отрываясь, смотрел на раскрытые алые губы, высунутый язык, на который садились и сразу таяли снежинки, на зарумянившиеся на морозце щёки, выбившиеся из-под шапки светлые вихры и боролся с желанием схватить этого дурачка в охапку, зацеловать его до смерти, а может даже и завалить прямо тут, на улице, кувыркаясь с ним на припорошенной первым снегом стылой земле. — Я люблю тебя, Серёжа, — прошептал Макар. — Чего? — не расслышал всё ещё продолжавший веселиться Сыроежкин. — Приступ у тебя что ли? Сколько ржать можно, Ховорю?! — Гусь, ты чё сегодня такой занудный? — Серёжа и не думал прекращать смеяться, наоборот, подошёл к Макару, натянул ему на глаза шапку, услышал всё, что думает о его умственных способностях друг, обнял Гуся за шею, и они двинулись наконец к дому.***
С того дня, как Сыроежкин впервые решился спеть для своего друга, прошёл почти месяц, и он ни разу об этом не пожалел — Гусеву действительно понравилось Серёжино исполнение, один только офигевший взгляд его чего стоил! И Серёжа подумал, что если уж на друга он такое впечатление произвел, то Майку точно очарует. На очередном их свидании Сыроежкин так и предложил девушке: — А хочешь я тебе песню спою? Я её сам сочинил — и слова, и музыку. Светлова с радостью согласилась, и они пошли в гараж. Серёжа, немного волнуясь, спел своей подружке ту же песенку про школьников, что и Элу когда-то. Даже сплясал в такт музыке, больше чтобы согреться, чем от внутреннего драйва. Майка кокетливо улыбалась, глядя на импровизированный концерт в её честь, в конце похвалила, сказав, что это было очень мило, и что у Серёжи определённо талант. И даже поцеловала его в щёку. Сыроежкин был в растерянности, сам не понимал, что чувствует. Вроде надо радоваться, ведь его творчество оценили, и говорила Майка вполне искренне, не из вежливости. Даже, вон, чмокнула его в знак благодарности… Но что-то было не то. Словно Серёжа ждал чего-то от своего выступления и этого чего-то не получил. Будто его обманули, не дали обещанной награды. «Наверное, я всё-таки не так уж хорошо пою, — думал Серёжа уже дома, лёжа вечером в своей кровати. — И песня дурацкая. Элу она понравилась, потому что он тогда малость не в себе был. Сейчас бы он явно не впечатлился. При его-то способностях! А Гусь просто в музыке не разбирается, так сам и сказал… Эх!.. И с чего я решил, что все будут как Макар реагировать?» — мучился сомнениями Сыроежкин. В школе должна была скоро состояться новогодняя дискотека, и если уж не перед всей школой, то спеть перед своими одноклассниками шанс у него был. Серёже очень хотелось выступить перед публикой, чтобы все на него смотрели и восхищались. Как Макар. Да только он боялся, что на самом деле будет выглядеть жалко, что песни у него глупые, а голоса вообще нет. И люди станут смеяться над ним или того хуже — не будут слушать и займутся своими делами. «У Гуся что ль совета спросить? Он-то явно не захочет, чтобы я перед всеми дураком выглядел, — размышлял о своих творческих перспективах Сыроежкин. — Это он раньше меня обижал, а с тех пор, как мы подружились, Гусь за меня горой! Ну и повезло же мне с ним!..» — Серёжа улыбнулся и мечтательно закатил глаза, вспоминая, как Макар оберегал его после травмы, которую он так кстати получил на этом дурацком хоккее. Так или иначе, а в последнее время все Серёжины мысли сводились к одному — к лучшему другу и их отношениям. Правда, с некоторых пор Сыроежкин стал беспокоиться на счёт их дружбы — Макар много времени проводил с Элеком, всё-таки они тренировались вместе. И вроде бы в том, что брат тоже дружит с Гусевым, ничего плохого не было, в конце концов это даже хорошо, что у них втроём такие замечательные отношения. Но Серёже было не по себе. Он даже не сразу понял, почему. Потом сообразил — его впервые стало напрягать их с Элом внешнее сходство. Почему-то стало казаться, что брат опять его «заменит», ведь, если подумать, с Элеком у Макара теперь куда больше общих интересов, чем с Серёжей. «Зря я, наверное, хоккей бросил! Мог бы и потерпеть, ради Гуся-то… Ну да чего уж теперь!» — сетовал про себя Сыроежкин, в который раз представляя себе как прижимался к другу по разным, порой надуманным, поводам, как грелся его теплом и чувствовал его силу. Потерять всё это очень не хотелось. Впрочем, не один Серёжа маялся, Гусеву тоже несладко было — каждый раз при виде Сыроежкина он вынужден был бороться с острым желанием стиснуть его в объятиях и зацеловать. Тогда в гараже они были так близко — всего лишь несколько сантиметров разделяли их губы. Но Макар испугался — один неверный шаг с его стороны — и дружбе конец, Серёжа станет избегать его, и хорошо, если не возненавидит. А так жить он не сможет. И это были не пустые опасения — Сыроежкин много времени проводил с Майкой. Практически всегда, когда у них с Элом были тренировки, Серёжа шёл гулять со Светловой, которая свою гимнастику благополучно забросила и была теперь почти всегда свободна. Макар хотел своего друга до безумия, ревновал его к девушке и при всём при этом не имел никакой возможности выразить свои чувства. Близкое общение с Денисом Евгениевичем немного сбавляло градус накала страстей, но всё равно, избавиться от чувства, что он постепенно сходит с ума, Гусев не мог. Однажды он просто не выдержал. В прошлый раз Денис предупредил его, что вплоть до Нового года будет отсутствовать — какая-то у него не то учёба, не то экзамены после курсов повышения квалификации образовались, Макар не вникал. Это слегка расстроило Гусева, всё же к их регулярным встречам он привык, но на фоне общего унылого настроения, избавиться от которого в последние недели никак не получалось, большой проблемой не стало. «Хоть вымоюсь сегодня спокойно, раз торопиться никуда не надо», — решил Макар после тренировки и последним пошёл в душ — в кой-веки раз постоять под прохладной водой без толпы голых парней рядом. — Ты чего ещё здесь? — сквозь шум воды Макар услышал удивленный голос и открыл глаза. — Сегодня тебе не надо… к доктору? — Фу ты, Эл! Напугал, — стал отфыркиваться Гусев. — Сам-то чего так поздно? — вопрос Громова сознательно проигнорировал. — Борисыч задержал. Объяснял, где и что я делаю не так. Я ж новичок ещё, хуже всех играю пока, — как о чём-то само собой разумеющимся сказал Элек. — Нормально ты играешь, не наговаривай на себя, — усмехнулся Макар и выключил воду. Эл стоял под душем, зажмурившись, и старательно намыливал голову. Подставлялся под теплые струи то одним боком, то другим, периодически отплёвывался от попадавшей в рот пены и, казалось, что-то даже напевал. Макара он не видел. А вот Гусев неожиданно получил возможность рассмотреть Серёжиного близнеца очень хорошо. Совсем немного выше ростом, более крепкий, но в остальном практически полная копия Сыроежкина. Макар жадно скользил взглядом по светлой, блестящей от воды коже, плоскому животу, длинным стройным ногам, упругим ягодицам, небольшому аккуратному члену… Сглотнул набравшуюся в рот слюну и благоразумно покинул душевую — нечего Громову видеть, какое впечатление его задница на Гусева производит. Макар наскоро вытерся, оделся, подошёл к висящему на крючке общественному фену и стал сушить волосы, заодно пытаясь абстрагироваться от навязчивых мыслей о сексе — до сих пор эрекция была такая, что аж яйца звенели. А стоило Гусеву закрыть глаза — в памяти всплывало Серёжино лицо, губы, которые он так тогда и не поцеловал. Когда Громов вышел из душа, Макар сидел на скамейке у шкафчиков и тупо смотрел в стену. — Решил меня подождать? — спокойно поинтересовался Элек. — Да… Вместе до остановки дойдём… — сказал Макар и осёкся — Эл размотал повязанное на бёдрах полотенце и стал неторопливо рыться в своем шкафчике в поисках нужных предметов одежды… Совершенно голый. «Чего это он сегодня тупит как Сыроега?» — подумал Гусев, продолжая пристально следить за процессом одевания товарища. Эл тем временем покончил с этой увлекательной для Макара процедурой и подошёл к фену. Тёмные от воды волосы Громова стремительно светлели, щёки от горячего воздуха залил румянец, карие глаза из-под пушистых ресниц казались совсем чёрными, а губы… губы просто манили. На какой-то момент Гусев вообще перестал воспринимать что-либо помимо этих нежных, приоткрытых словно в ожидании поцелуя алых губ. Точь-в-точь Серёжиных. Как загипнотизированный, он встал со своей скамейки и подошёл к Элеку. Лишь на миг Макар смог почувствовать такой желанный вкус, ощутить мягкое прикосновение тонкой кожи своими губами, как волшебство исчезло — скулу словно обожгло, спину пронзила острая боль, стало невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. — Никогда больше этого не делай! — угрожающе произнёс Громов. Включённый фен болтался на проводе, и Макар больше догадался по его артикуляции, чем действительно услышал Элека. Громов стоял, всё ещё сжимая правую руку в кулак, и безумным взглядом смотрел на Гусева. Макар наконец-то смог вдохнуть полной грудью и, кривясь от боли в спине, инстинктивно потянулся рукой к пострадавшей щеке. Сила удара была такова, что его отбросило к шкафчикам для одежды, об угол одного из которых он и ударился спиной. Однако шок от произошедшего быстро сменился паническим страхом, заставившим Макара покрыться холодным потом — мальчик, которому не исполнилось ещё и четырнадцати, который не крупнее самого Гусева, физическими данными которого не всегда доволен даже школьный физрук, не говоря уже о тренере… Этот мальчик вмазал ему так, что в пору опасаться за целостность костей и ожидать сотрясения мозга… Всё это означало только одно — Эл опять не в себе, опять может потерять память и сбежать. По вине Макара… Простит ли ему Серёжа потерю брата, к которому так трепетно относится?.. К гадалке не ходи — после такого любой дружбе конец. — Эл, прости меня, прости!.. — стараясь не замечать ноющую от удара скулу и появившуюся внезапно головную боль, принялся извиняться Гусев. — Я не хотел обижать тебя, не знаю, что на меня нашло… Прости меня, пожалуйста, Элек! — он поднял руки вверх словно пленный солдат и даже встал на колени в знак своей полной покорности и раскаяния в содеянном. «Только бы Эл опять не забыл всё, не ушёл, только бы он остался нормальным», — неизвестно кому молился Макар и ругал себя последними словами — ведь знал же он, знал, что Громову любые стрессы противопоказаны, что у него неустойчивая психика… Знал и всё равно полез к нему, не смог держать себя в руках… Безвольный идиот! Электрон стоял, широко расставив ноги и держа наготове стиснутые кулаки. Его челюсти были плотно сомкнуты, а ноздри раздувались от тяжёлого дыхания, но больше всего Макара пугал его взгляд — в нём была не злость или ненависть, в нём застыл какой-то дикий, первобытный ужас и готовность драться за свою честь до конца. Макар не смог долго смотреть Громову в глаза — его стало мутить, пришлось опуститься на четвереньки, а потом всё исчезло.***
Электроник смотрел на парня и не верил, что отделался так легко. Противник повержен, просит прощения, но можно ли ему доверять? Что если это всего лишь обманный манёвр, а потом всё повторится снова? Эл очень хорошо усвоил — поцелуи бывают только вначале, потом всё будет сильно хуже, будет противно, мерзко, унизительно, больно… И такое ни за что не должно повториться. Он этого не допустит — больше ни один мужчина или парень не прикоснётся к нему так. Немного успокоившись, Электроник решил оглядеться, чтобы понять, где находится — какая-то раздевалка, скамейки, крючки, шкафчики для вещей. Рядом на стене болтается работающий фен. Он выключил прибор и ещё раз посмотрел на рыжего — тот больше не стоял на коленях, а валялся теперь на полу лицом вниз в луже собственной блевотины. Это было странно. Ведь если агрессор хочет усыпить его бдительность, он не сможет вот так просто вызвать у себя рвоту. Что-то здесь было явно не так, но что именно, понять пока было сложно, словно часть информации была стёрта вредоносной программой. Эл подошёл ближе, присел на корточки рядом с парнем, несильно пихнул его в бок — реакции никакой. Тогда он осторожно перевернул рыжего на спину, открыл ему правый глаз (левый совсем заплыл) — тот слабо среагировал на свет. — Макар! — имя само всплыло в памяти Электроника, и он для надёжности решил повторить его: — Макар! Ты слышишь меня? Парень открыл глаз и попробовал проморгаться вторым. — Ты нормально меня видишь? В глазах не двоится? — Да… Не двоится, — сказал Макар и попытался сесть. Постепенно туман в сознании Элека стал рассеиваться, он вспомнил кто он и зачем здесь и даже причину, по которой ударил Гусева. Единственное, что оставалось загадкой, так это то почему Макару так плохо? — Не надо садиться, лежи. У тебя сотрясение, наверно, — забеспокоился Эл. — Я сейчас вниз к автомату сбегаю, вызову скорую. — Не надо скорую, Эл. Мне лучше, — более-менее бодро сказал Гусев и всё-таки сел на полу. — К врачу всё равно надо, — с сомнением сказал Громов. Потом достал из сумки своё полотенце, сбегал в душ, как мог обтёр товарища и убрался в раздевалке. — В любом случае, поедем в травму, так это нельзя оставлять. Прости, что ударил тебя, просто… есть некоторые вещи, которые я не могу переносить. Только вот не понимаю, — Громов немного замялся, — как так получилось, что ты упал и так сильно ударился головой? Споткнулся? — Ну ты ж мне по морде со всей дури вломил, вот я и отлетел, — пожал плечами Гусев. — Макар, я не мог так сильно тебя ударить! — удивился Громов. — Я ж и драться-то не умею. Не приходилось ни разу. У меня и сил столько нет… — А это я, по-твоему, на стенку налетел? — Макар указал на свою распухшую щёку и заплывший глаз. — Нет, но… — Эл с недоверием посмотрел на свои припухшие костяшки на правой руке. — Так сильно… Не понимаю… — Ты мне скажи лучше, — вздохнул Гусев, — ты помнишь, как я у тебя прощения просил и на коленях перед тобой стоял? — Н-нет… А ты просил? — ещё больше удивился Элек. — Да, Эл, просил. И могу повторить. Прости меня, пожалуйста, Элек! Больше ничего подобного не повториться. — Хорошо, я прощаю, — кивнул Громов. — Только… — Что? — Нам надо будет поговорить. — Ховори, я слушаю, — напрягся Гусев. Предстоящее объяснение в любом случае обещало быть неприятным. — Не сейчас, после того, как мы съездим в травмпункт. Электрон всё ж таки настоял на своём — потащил Макара в травму, где они проторчали без малого два с половиной часа (хорошо хоть домой своим отзвониться догадались — не то разыскивала бы их уже милиция, с собаками). Выслушали там рекомендации по поводу лечения сотрясения мозга первой степени, Макару сделали рентген, врач убедился, что все лицевые кости и позвоночник у Гусева целы, и только после этого поехали домой — уже совсем поздно было. Громов несмотря на протесты Гусева вызвался проводить травмированного товарища до квартиры, сказал, что у Серёжи заночует, да и тётю заодно проведает. И по дороге домой завёл с Макаром обещанный разговор. — Макар, помнишь, что ты мне говорил про Чижикова? — начал издалека Громов, но Гусев интуитивно понял, к чему тот клонит. — Что у него к тебе повышенный интерес. — Да. Я тогда предпочёл не развивать тему, списал всё на твоё воображение. Но потом… Потом я сопоставил некоторые факты. — Какие факты, Эл?! — чуть не простонал Макар. Едва прошедшая после таблетки анальгина головная боль вновь дала о себе знать. — Например, твои постоянные визиты в медкабинет после тренировок. — Причём здесь Чиж и что такого странного в посещении врача? — Дениса Евгениевича. Молодого привлекательного мужчины. — На что ты намекаешь, Элек? — устало спросил Макар. Всё, что скажет сейчас Громов он примерно себе представлял, но поделать с этим ничего не мог. Боль висках становилась всё сильнее. — Я ни на что не намекаю. Я несколько раз следил за тобой. Подслушивал под дверью, проще говоря. — Блять, Эл! Не ожидал от тебя такого… Друг, называется! — разозлился Гусев. — Друг, — уверенно возразил Громов. — Сам подумай, разве я что-то рассказал кому-то, изменил к тебе своё отношение? Стал обвинять тебя в этих извращениях? Разве я упрекал тебя в том, что ты приписываешь свои пороки другим, ни в чём не повинным людям, вроде того же Максима Чижикова? Я этого не делал. Неужели это не доказательство моей дружбы? — Ты шпионил за мной, Эл. Друзья так не поступают. — Я должен был как-то развеять или подтвердить мои сомнения. — Да какая тебе разница до меня, Хромов?! — всё-таки вспылил Макар. — Большая! Дело касается моей семьи! — Элек даже остановился посреди улицы и схватил Макара за руку. До дома оставалось пару десятков метров, только Гусеву уже стало казаться, что путь этот займёт вечность. — Причём здесь твоя семья, ну, скажи мне? — Макар до последнего старался изобразить непонимание и не подтверждать напрямую догадок Громова. — И в медкабинете ты ничего видеть не мог. А если тебе что-то послышалось, и ты там себе что-то напридумывал, то иди-ка ты нахуй со своими догадками. — Я тебя спровоцировал, — с вызовом сказал Эл, проигнорировав явное хамство в свой адрес. — Спровоцировал?! — не поверил своим ушам Гусев. — Да. Это было необходимо. Всё же, в чём-то ты оказался прав, сказав про мои догадки — на основании их одних нельзя сделать правильные выводы. Поэтому когда я сегодня увидел тебя в душе одного, я решил, что это удобный случай. — Бля-а!.. — Макар схватился за голову, которая и так уже была готова расколоться, и почувствовал, что его опять начинает мутить. — Так вот, — продолжил Элек, — я видел, что ты разглядываешь меня. И у тебя была эрекция. А в раздевалке ты даже не пытался скрыть того, что пялишься на меня. Ну, и чем всё это закончилось, ты помнишь… — Э-э! Дурак ты, Электрон, хоть и умный, — махнул рукой на горе-детектива Гусев. — ДоиХрался до того, что чуть опять с катушек не съехал. Вроде, Ховоришь, как взрослый человек, а сам простых вещей понять не можешь. — Каких? — удивился Громов. — Не трожь Ховно, вонять не будет! — изрёк банальную истину Макар. — Шо ты так смотришь на меня? Можешь, считать, что Ховно — это я. Хотя ты, наверное, так и думаешь… — Неправда, — возмутился Громов, — ты хороший… но твои наклонности… они неправильные. — Ладно, я даже спорить с тобой не буду, — развел руками Гусев. — Тебя всё равно не переубедить, упёртый как баран! Дальше-то что? — Дальше я расскажу всё Серёже. — Что?! — Макар подумал, что ослышался. — Зачем Серёже? Причём здесь он? Ты рехнулся совсем? — Затем, что он мой брат, и я люблю его! — повысил голос Элек. — А ты!.. Ты слишком близко с ним общаешься, и я сильно подозреваю, что дружбой с твоей стороны тут и не пахнет! Я же вижу как ты смотришь на него, как прикасаешься. Ты ведь и ко мне полез, потому что я похож на него. Разве не так? Серёжа имеет право знать, что дружит с гомосексуалистом, который хочет его трахнуть! — Ты охуел?!. — задыхаясь от гнева и отчаяния прошептал Гусев, с трудом подавив в себе порыв съездить этому придурку по физиономии. — Можешь сказать ему сам, — так же тихо ответил Громов. — Но если ты этого не сделаешь, это сделаю я. И Серёжа мне поверит. — Эл… — Макару всё же удалось взять себя в руки и он как можно спокойнее сказал: — ты вот так просто готов разрушить мою жизнь, лишить меня единственного близкого друга? А тебе не приходило в голову, что я люблю Серёжу, что не могу без него? — Не приходило, — чуть скривившись от услышанного ответил Элек. — Ты трахаешься с доктором, а может, и ещё с кем, лез ко мне. И при этом говоришь о любви к моему брату? Не смеши. К тому же, я знаю, какой образ жизни ведут такие, как ты. — Да откуда тебе знать, кто какой образ жизни ведёт? — схватился за голову Гусев. На какой-то момент ему даже показалось, что внезапная смерть от сдавливающей, словно обручем, его голову боли, была бы лучшим выходом из сложившейся ситуации. — Я сам не знаю, а ты знаешь!.. — Мне папа рассказал. Он общается с большим количеством разных людей, у него много друзей и знакомых, в том числе, есть и… такие. — Эл впервые с начала их разговора опустил глаза и даже несколько замялся. — И когда я спросил его о гомосексуалистах, он мне рассказал, что вы ведёте беспутную жизнь, снимаете друг друга на одну ночь в специальных местах и разносите венерические заболевания. — И ты, зная это, общаешься со мной? — скептически посмотрел на Громова Макар. Сами слова Элека он ни подтверждать, ни опровергать не стал — он действительно ничего не знал об этой стороне жизни. — Ну, мой папа же общается, — пожал плечами Эл. — Этот порок не делает людей такими уж плохими. Если человек морально устойчив, как мой папа или я, то ему ничем не грозит такое общение. С гомосексуалистом можно даже дружить, если в остальном он хороший человек… Например, как ты… — Элек опять посмотрел Гусеву в глаза. — То есть ты сказал профессору, что я педик?! — с ужасом произнёс Макар. Желание сдохнуть, не доходя до квартиры, стало практически непереносимым. — Нет! — замотал головой Элек. — Я не называл имён, просто сказал, что есть один знакомый, со спорта. — Фу-у… — выдохнул с облегчением Макар. — Элек… — он взял ладони Громова в свои и с мольбой взглянул на него. — Элек, пожалуйста, если ты не считаешь меня совсем плохим человеком, не говори ничего Серёже. Ну, хочешь, я опять на колени встану? — у него был единственный шанс убедить Громова, и Макар очень боялся его упустить. — Не надо, чтобы Серёжа знал. Пожалуйста… — Но пойми, я не могу допустить, чтобы ты втянул его в противоестественную связь! Мой брат подвержен чужому влиянию, его легко сбить с пути, он… Мне не хочется это говорить, но он слабый и безвольный человек, я боюсь за него. Макар не знал, прав ли Элек. Можно ли склонить человека «на свою сторону» или он изначально должен быть таким? Митя был таким или это Макар его совратил? Если второе предположение верно, это означало надежду. Надежду, что когда-нибудь они с Серёжей смогут быть по-настоящему близки, во всех смыслах. Надо только всё время быть рядом. — Эл, обещаю, я не сделаю Серёже ничего плохого, не буду заставлять, склонять, обманывать… Я действительно его люблю. И именно поэтому сплю с другими, чтобы… Чтобы не смущать его своими желаниями. Эл, пожалуйста! Не говори ему, что я такой, что влюблён в него, что приставал к тебе, что трахаюсь с Денисом… Не ломай мне жизнь, Эл! Я всё, что хочешь для тебя сделаю… только не говори… — Я буду следить за вами, — сдался в итоге Элек. — И если я замечу, что ты выходишь за рамки обычной дружбы… Макар, я не шучу, но мой брат узнает всё. — Спасибо… Спасибо, Эл… Я обещаю… Макар не то чтобы всерьёз собирался выполнять своё обещание, напротив, если у него появится хоть маленький шанс соблазнить друга, он им обязательно воспользуется… Да вот только на то, что такая удача и впрямь случится в его жизни, Гусев уже почти не надеялся. Поэтому говорил вполне искренне. Элек ему поверил. Опасность миновала, адреналиновая волна после тяжёлого разговора схлынула, и Макар снова почувствовал слабость. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, и он, чтобы не упасть, вынужден был сесть прямо на снег. Громов суетился над ним и хлопал крыльями как настоящая наседка, порывался позвать людей, чтобы помогли донести друга дому, но Гусев ему запретил — не захотел позориться. Через несколько минут его немного отпустило, и Эл практически на себе доволок его до лифта. «Странный он, — усмехнулся про себя Макар, глядя на товарища. — Действительно же — друг, по-другому и не скажешь. В беде, по крайней мере, не бросит. Правда, с такими друзьями и враги не нужны…» Однако, расстались новоявленные друзья-враги достаточно миролюбиво. Элек ещё раз извинился за причинённый Макару физический ущерб, Макар в очередной раз заверил Элека в самых чистых своих намерениях в отношении его драгоценного братца, а в конце Громов сказал: — Мне нужна твоя помощь, Макар. Я почти в отчаянии, а обратиться больше не к кому. Серёжа мне принципиально отказался помогать, только на тебя вся надежда. — Сделаю всё, что ты скажешь, — тяжело вздохнул Гусев. Выбора у него всё равно не было.