***
Эла трясло. Он смотрел на брата и пытался понять, как же так получилось, что один из его самых близких людей превратился чуть ли не во врага, а собственная жизнь стала напоминать безнадежную погоню за мечтой. До этого момента и так было хреново, что хоть в петлю лезь, но Серёжа своим словами умудрился сделать ему ещё больнее. Последние недели были похожи на какой-то кошмар — любимый был так рядом, только руку протяни, и в то же время оказался так далёк, как никогда раньше. Макар его просто не видел, даже презрительным взглядом не удостаивал, и Эл незаметно для себя превратился в его тень. Следовал буквально по пятам, не сводил глаз ни на уроках, ни на тренировках, чудом оставаясь незамеченным, ездил за ним на плешки, а с наступлением темноты, прячась по кустам и в кровь кусая от досады губы, подглядывал, как Гусев прямо в нескольких метрах от него сношается с какими-то парнями. Это было больно, больнее — только знать, что если Макар никуда не пошёл, а остался дома, значит, к нему пришёл Серёжа, и сейчас он счастлив быть рядом с любимым. Эл так живо представлял себе, как Макар шутит, смеётся, треплет по волосам его близнеца, как обнимает, вроде бы чисто по-дружески, говорит ему что-то, а у самого в голосе такая нежность, что сердце тает. Представлял, как они вместе делают уроки, едят, смотрят телевизор, как Серёжа, возможно, остаётся у своего друга на ночь, и они лежат раздетые в одной постели… То, что пройдёт совсем немного времени, и его брат, как одержимый, будет трахать того, кого ещё недавно мог беспрепятственно любить сам Эл, он не сомневался. Воображение услужливо рисовало Громову будущих любовников, предающихся страсти — он почти слышал их стоны и шлепки друг о друга влажных от пота тел, видел их расширенные зрачки, переплетённые руки и ноги, напряжённые мышцы, своей плотью чувствовал жар и упругость чужого нутра и… ненавидел обоих. И себя. Конечно же, Элеку был дорог его брат, и, как мог, он давил в себе ревность к Серёже. Старался не думать о том, что, если бы близнеца вдруг не стало, Макар был бы только с ним, любил бы только его. А каково это — быть вместе с любимым, который отвечает на твои чувства, Эл помнил очень хорошо. И оттого не мог простить Макару то, что тот взял и всё разом перечеркнул, ни секунды колебаясь, выкинул его из своей жизни. Да, начало этому концу положил сам Элек, опрометчиво решив, что он может отказаться от близости с Макаром, сохранив только дружбу, что Зоя одна могла бы заменить ему всех. Но так не получилось — оба его любимых человека оказались не взаимозаменяемы. И вот теперь Гусев не давал ни единого шанса исправить ситуацию — готов был трахаться с кем угодно, только не с Элом. Когда Витька Смирнов вдруг стал подозрительно много виться рядом с Гусём, Эл забеспокоился. Слишком уж масляным взглядом смотрел тот на Макара. Раньше ничего подобного не было, и кроме Светловой Смирнов никого в упор не замечал, а тут раз, и… «Уж не сам ли Макар к нему полез?» — ужаснулся Элек, помня о гусевской слабости к смазливым блондинчикам. И в один из дней догадка подтвердилась: после уроков оба вышли из пустующего кабинета физики с таким видом, будто только что трахались. Ну, именно потрахаться они за десять минут вряд ли бы успели, но что-то такое между ними точно произошло, теперь Эл в этом не сомневался. Эл пошёл за Макаром сразу, как тот потащил к «курилке» Витька, и уже по дороге чувствовал, что ничего хорошего там он не узнает. Так и вышло — отношения Гусева и Смирнова явно выходили за рамки приятельских, и Витя теперь просто требовал «продолжения банкета». Только вот ударить тогда Эл захотел совсем не его. Больше всего на свете ему хотелось вмазать по физиономии самому Макару, избить его со всей дури, подпортить фейс до такой степени, чтоб тот и думать забыл и о плешках, и об одноклассниках, и уж конечно о… Серёже. Чтобы никто больше не взглянул на Гуся и не захотел бы его трахнуть. Вот тогда Макар бы действительно стал только его, и это было бы справедливо, потому что только он, Элек Громов, любит его по-настоящему, и будет любить любым. Естественно, Эл его не ударил. И не потому что боялся, что в таком случае более сильный Гусев изобьёт уже его самого. Всё было гораздо проще — он тупо не смог поднять руку на любимого человека. Не смог физически, словно Макара ограждала какая-то невидимая стена и не оставляла шанса причинить сколь-нибудь значительный вред. И Эл выместил свою злость на Витьке, хорошо остановился вовремя — в драке Смирнов ему не соперник. И вот теперь это. Серёжа попросил после тренировки зайти к нему, с ночёвкой. За жизнь поговорить… Уже перед сном, когда брат пошёл умываться и чистить зубы, Эл от нечего делать решил навести порядок на его письменном столе, где царил перманентный бардак, и убрать хотя бы старые тетрадки, чтоб не мешались, и… в дальнем углу одного из ящиков, под стопкой справочников и пособий, наткнулся на снимок. В общем-то, он даже не удивился — видать, любовь к подобным «реликвиям» у них обоих на генетическом уровне. Единственное, Эл предпочитал фотографировать сам, а не воровать чужие работы. Рыться в Сережиных вещах ему резко расхотелось. Он отошёл от стола, с некоторой брезгливостью вытерев руки о штаны, и сел на кровать, ждать, когда освободится ванная. Серёжа сказал это, когда они уже легли. Так буднично и просто, словно рассуждал о погоде или планах на выходные, всего лишь парой слов разбив сердце собственному брату. — Макару нравятся парни, Эл. Теперь я в этом уверен, — Серёжа подсунул руку Элу под шею, приобнял и легонько боднул его своей головой. — Я! Ему нравлюсь. — Ч-то?.. — севшим голосом переспросил Элек. — Я говорю, что почти на сто процентов уверен, что нравлюсь Гусю, повторил Серёжа и расплылся в счастливой улыбке. — Знаешь, он такой же как ты, Эл. В смысле, мог бы с парнем. А может, даже больше — он ведь не замечает девчонок, ни разу ни к одной в классе не подкатил! Ты не обращал внимания? — Нет… — с трудом ответил Эл. — Ну, я тоже раньше сомневался, думал он влюблён в кого. Но знаешь, в последнее время мы с ним много общаемся, и он… Короче, не могу объяснить, но он, такое чувство, что меня ревнует, во! Прикинь?! — К Майе?.. — Ага. Ну и вообще. — И… что ты будешь делать? — у Эла внутри всё сжалось от нехорошего предчувствия. — Ну-у… — Серёжа сделал загадочное лицо. — Я скажу ему, что влюблён. И что хочу, чтобы мы были вместе. — Нет!.. — у Эла резко перехватило дыхание. — Серёжа, не делай так!.. — Почему? — не понял Сыроежкин. — Думаешь, пошлёт меня? Не, Эл, точно не пошлёт. Спорим, он только и ждёт, чтобы я сам первый шаг сделал? Гусь же, он такой… ну… стеснительный. Чего, не веришь? А я знаю! Он только вид на себя напускает, что крутой и что всех на одном месте вертел. А на самом деле Гусик у нас робкий и всего боится. Ну, не всего, конечно, а только некоторых вещей. Так-то он храбрый даже. Мне, например, рядом с ним ничего не страшно, он если что — ух! Всяким там в ухо даст, только так! Хотя я и сам могу, но всё равно. Серёжа, наверное, ещё долго так мог сам с собой разговаривать, то нахваливая своего друга, то умиляясь его слабостям, но его прервал Эл: — Майя, Серёжа… — Эла начало заметно потряхивать. — Что Майя? — нисколько не смутился брат. — Я с ней расстанусь, делов-то. — Это нехорошо, так поступать с ней, она — твоя девушка… У вас же серьёзные отношения! — попытался возразить Элек. Он чувствовал себя утопающим, пытающимся схватиться за соломинку. — Ой, не переживай ты за неё, — отмахнулся Серёжа. — Она, вон, с Витьком крутит, и с Вовкой тоже. Думает, я не вижу. Только мне пофиг, и уже давно. Я Гуся хочу! — Нет, Серёжа, даже не думай! — сказал Элек, в упор глядя на брата, и даже сел на постели. — Тебе нельзя с ним связываться!.. — Почему это? — Серёжа тоже сел и с вызовом посмотрел на Эла. — Потому что ты его совсем не знаешь, он не такой, как ты о нём думаешь, — с нажимом произнёс Элек и плотно сжал челюсти. К чёрту соломинки, у него есть целый спасательный плот. — Чего же это, интересно, я о нём не знаю, а ты знаешь? — насмешливо сказал Серёжа, а Эл с некоторым злорадством подумал, что ещё пара минут, и от этой самоуверенности у братика не останется и следа. — Его действительно не интересуют девушки, в этом ты прав. Эл выдержал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и, почти не слыша собственного голоса из-за стучащего в ушах пульса, медленно произнёс: — Он шлюха, Серёжа. Самая обыкновенная блядь. Ты действительно хочешь встречаться с человеком, которого регулярно дерут в кустах случайные мужики, и которому накончало в рот пол-Москвы? Эл приложил руку к щеке. Даже удивительно, что никакой боли он не почувствовал, впрочем, как и эмоций. На волне адреналинового всплеска, видя, как рушится его хрупкая надежда на счастье, он не чувствовал вообще ничего. Эл опять действовал, как робот (разве что память не терял), стараясь найти наиболее эффективное и наименее «дорогое» решение поставленной задачи: не допустить связь Макара со своим братом. В этом контексте пощёчина от Серёжи совершенно ничего не значила. — Прости!.. Прости, Эл! Я не хотел, но… — схватился за голову Серёжа. — Но зачем ты так? Что он тебе сделал, что ты поливаешь его грязью? — Я когда-нибудь врал тебе? — бесцветным голосом спросил Эл. — Нет… — на миг растерялся Серёжа. — Но ты врёшь сейчас! — Если бы. Впрочем, я тебя понимаю. Для меня тоже было шоком встретить Макара на Казанском вокзале, где он отсасывал какому-то мужику в общественном туалете. Сколько раз Эл прокручивал в голове этот сценарий объяснения с братом, сколько раз просил судьбу, чтобы никогда не пришлось воплощать его в жизнь, говорить о любимом все эти ужасные вещи! Но у Эла просто не осталось выбора. Серёжа сам загнал его в угол. Значит, остаётся одно — идти до конца: слова — это всего лишь слова. Он предъявит доказательства. — Я понял, Эл, у тебя просто обострение… этой твоей болезни… Да! Точно! — оживился вдруг Серёжа. — Ты придумал всё и сам в это поверил! Тебе надо к доктору, Элек! Он поможет… лекарства выпишет… А я, дурак, ударил тебя, прости, братишка!.. — Серёжа придвинулся ближе и обнял его, а Эл подумал, что впервые ему неприятны прикосновения родного брата. — Что, Серёжа, — с трудом преодолев брезгливость, обратился он к Сергею. — А Денису Евгеньевичу, спортивному врачу Интеграла, если ты его помнишь, тоже к доктору надо голову лечить? И Вите Смирнову? Да? — Причем тут… они? — не понял Серёжа, опять отстранился от брата и внимательно посмотрел ему в глаза. — Просто… они тоже в курсе, — пожал плечами Эл. — Уж не знаю, что там именно у Макара было с Витьком, я просто стал свидетелем их разборки. Смирнов хотел, чтобы Макар ему отсосал, и упрекал его в том, что тот вечно ходит с полной сумкой гандонов и даёт всем подряд. — Нет, Эл… — замотал головой Серёжа. — Это просто бред какой-то, ты не так понял… нет… — А вот с Денисом Евгеньевичем они долго трахались, кажется, он его первым любовником был, — не обращая внимания на слова брата, продолжил Эл. — Это я видел сам… Ну, почти видел. Застал их в лагере в медкабинете. Зашёл бы на пару минут позже, они б уже вовсю… А так только тискались полуголые. Серёжа больше ничего не говорил. Он сидел напротив брата с вытаращенными глазами и ловил воздух ртом. Как рыба, выброшенная на берег. — Денис, когда узнал, чем Макар в туалетах занимается, психанул страшно, они подрались даже, — сделав вид, что не заметил, какое впечатление на брата произвели его слова, продолжил Элек. — Ты, кстати, тоже это помнить должен. Вроде как при тебе было, — Эл с удовлетворением оценил Сережину реакцию: глаза бегают, за волосы себя дрожащими руками хватает — значит, вспомнил. — Макар тогда как раз дурил вовсю, школу прогуливал, хоккей бросил. В смерти друга себя винил. Серёжа вздрогнул и с опаской посмотрел на Эла. — Да, Серёж, ты правильно понял, — кивнул Элек. — Там ещё та дружба была. Организмами, — не упустил возможности чуть подъязвить Эл. В конце концов, никаких теплых чувств ни к покойному Мите, ни к Денису Евгеньевичу, ни ко всем остальным, кто прикасался к Гусеву, он не испытывал. А сейчас даже собственный брат стал его соперником. — Парень из окна выкинулся, после того как твой Макар отшил его в грубой форме, до этого хорошо поразвлекавшись с ним летом. Влюбился бедняга… В Серёжиных глазах плескался настоящий ужас, ещё чуть-чуть, и разревётся как маленький. — Денис потом его на путь истинный вернул, так сказать, и от себя старался не отпускать, но… Сколько волка ни корми, сам понимаешь… Короче, Гусев и сейчас всё свободное время на плешках пропадает. — Где?.. — одними губами спросил Серёжа. — Так называются места, где собираются гомосексуалисты, — пояснил Эл. — Знакомятся, снимают друг друга… Ладно, Серёжа, пора спать, завтра вставать рано, — дальше переливать из пустого в порожнее он счёл неразумным — теперь дело за материальными доказательствами его слов. — Эл, я не пойду завтра в школу… — упавшим голосом сказал Серёжа. — Не смогу… Смотреть на него не смогу… — Что, братик, узнал правду, и сразу вся любовь прошла? — едко спросил Элек. Последние Серёжины слова неожиданно больно его задели. Когда-то Эл злился на Макара за то, что тот клянётся в любви к его брату, а сам преспокойно трахается с другими. А теперь у него всё внутри буквально кипело от негодования: брат, видите ли, не может простить любимому человеку то, что тот не святой. Что это вообще у людей за любовь такая? Один готов трахаться налево и направо с теми, кто ему совершенно безразличен, а другой только узнал, что оказывается, объект его мечтаний вовсе не так идеален, как он думал, и уже нос воротит! Почему он, Эл, не такой? Почему он может спать только с теми, кого действительно любит, почему он готов принять любимого человека полностью со всеми его пороками и несовершенствами, а они — нет? Так нечестно… Усилием воли Элек заставил себя успокоиться: всё-таки именно ради этого всё и затевалось — Серёжа должен отказаться от Макара. Сам. И пока всё идёт как надо. — Хорошо, Серёж, не ходи, — сказал Элек ласково, обнял брата и поцеловал его в висок. — Я тебя прикрою. И перед родителями, и перед Таратаром. Только в гараже не сиди, сейчас совсем холодно — простудишься. Серёжа молча кивнул, шмыгнул носом и тоже обнял брата, уткнувшись лицом ему в шею. — Я тебе ключи дам, поедешь утром к нам — папа с Машей на работу рано уходят. Дождись меня только, хорошо? Прогуляемся вечером в одно место… Эл улёгся, устроил Сережину голову у себя на груди и легко гладил брата по спине и плечам. Тот молча всхлипывал, шмыгал время от времени носом и мелко дрожал. Эл вовсе не был таким уж монстром, и брата ему было жаль, но… себя жаль ему было гораздо больше. В конце концов, Серёжа весёлый, красивый и популярный — он без труда найдёт себе ещё мальчика или девочку, а может, даже нескольких… А вот Эл — нет. Потому что ему нужен совершенно конкретный человек. Точнее — люди. Макар и Зоя — оба, и никаких компромиссов тут быть не может… — Всё будет хорошо, Серёжа… — Эл крепче обнял брата и чмокнул его в макушку. — Всё будет хорошо…***
— Где СыроеХа, Эл? — вместо «здрасьте» наехал с утра пораньше на Громова Гусев. — О. Ты со мной разговариваешь, — хмыкнул в ответ Элек. — Это приятно. — Кончай придуриваться, Хромов! — хлопнул ладонью по парте Макар. — Ты всегда знаешь, Хде твой брат! Эл бесил его своей невозмутимой рожей. Этому чурбану железному всё нипочём, на человеческие чувства он вообще не способен: ему что в любви признаться, что нахуй человека послать, что слезу пустить, что в морду двинуть — всё едино. Без личной выгоды и слова не произнесёт, зато если надо — целую драму разыграет. Даже на элементарный вопрос ему просто так ответить западло. — Шо с СерёХой, я тебя спрашиваю? — Макар начал терять терпение. — Светлова молчит как рыба об лёд. Без трёх девять уже, а его нет! Он никогда так поздно не приходит, ну! Вместо ответа Эл шепнул что-то на ухо сидящей рядом Зое, встал со своего места, подошёл вплотную к Макару и с издевательской улыбочкой сказал: — Хочешь, чтобы я рассказал, что с Серёжей — попроси. Вежливо и с уважением, — и добавил совсем тихо: — Я люблю, Макар, когда ты просишь. — Сволочь, — в тон ему прошептал Гусев. Эл на это только бровью повёл и всё также продолжил улыбаться, пристально глядя ему в глаза. Старый приём, который когда-то использовал сам Гусев — недо-гипноз, подавляющий волю человека с явным недотрахом. При условии, что вы ему нравитесь, конечно. Макар чувствовал, как внутри у него теплеет, как начинает слегка кружиться голова и становится трудно дышать. Судя по изменившемуся взгляду Эла, из насмешливого ставшего вдруг максимально серьёзным, Громов тоже всё прекрасно понял. — Эл, скажи, пожалуйста, что с Серёжей, почему он не в школе? Заболел? — Макар взял наконец себя в руки, прикрыл глаза и задал свой вопрос. — Всё в порядке с ним, — Эл вернулся за свою парту. — Просто не выспался. Всю ночь ерундой страдал, а теперь отсыпается. У меня дома, чтоб мать в школу не погнала. А я его прикрываю. Вот, — он потряс перед лицом у Макара сложенным вчетверо тетрадным листком. — Записка для Таратара, что ли? — хмыкнул уже пришедший в себя Гусев. — Да. Я хорошо тёть Надин почерк подделываю, — честно сказал Элек. — От раздолбай!.. — усмехнулся себе под нос Гусев и пошёл садиться на своё место. Главное, что с Сыроегой всё хорошо, остальное неважно. «Если этот прогульщик решил дрыхнуть у брательника, значит, дома он нескоро появится, — прикинул Макар уже на на уроке, вполуха слушая объяснения химички. — Эл, как пить дать, быстро от себя его не отпустит. А мне ещё сегодня контрольную у Таратара переписывать на седьмом уроке… Хрен знает, на сколько это затянется. Раз с Серёгой сегодня облом вышел, надо хоть поразвлечься напоследок», — в итоге, немного подумав, решил Гусев. За эту утреннюю стычку с Элом Макар себя весь день корил — это ж надо было! Вместо того, чтоб спокойно спросить, сам наехал на него и нарвался, что называется, на адекватный ответ. А всё потому, что Громов раздражал его до невозможности. И спокойствием своим, и видимым безразличием, и натурой своей скотской, и внешностью… Внешность его — это вообще что-то запредельное. Тот же Серёга, считай, но такая сука! Хитрая, умная и опасная. Макар от этого сочетания всегда в ступор впадал. А уж как оно его заводило!.. Особенно, когда Эл начинал силу свою показывать, давил на него морально и физически, а потом вдруг превращался в маленького влюблённого мальчика, который только и ждёт, когда добрый дядя Макар его приласкает. И Макару действительно хотелось его приласкать. Или выебать, да пожёстче, чтоб стонал и подмахивал. За такие фантазии, правда, Гусеву каждый раз становилось стыдно: он прекрасно помнил, как ещё недавно от одной только мысли, что его могут трахнуть, у Эла напрочь сносило крышу. И почему так трясётся за свою драгоценную задницу Громов, он тоже помнил. Когда они «встречались», Макар даже в шутку ни разу не сказал, что неплохо бы, чтобы и Эл ему дал. Хоть разок. Ну, или отсосал. В общем, сложно всё с Громовым. Хоть и любит его по-своему Макар, но на поклон не приползёт — с Элом путаться себе дороже выйдет. Да и не Серёга он по большому счёту… С Серёгой тоже, кстати, было не всё так просто. Точнее — слишком всё просто. Они с ним теперь стали самыми настоящими лучшими друзьями. Сыроежкин даже Майку свою ради Гуся задвинул куда подальше. Гусь был просто счастлив, на крыльях, можно сказать, летал. Но от недоебита это не спасало, скорее даже наоборот — стимулировало его со страшной силой. На алгебре Макар схлопотал от Таратара замечание в дневник: «Мечтал на уроке, вместо того, чтобы слушать учителя!» — Макар, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? — Семён Николаевич поставил аккуратную подпись красной ручкой под своим высказыванием в дневнике Гусева и внимательно посмотрел на Макара. Тот тоже на него посмотрел, но отстранённо. Макар действительно мечтал. Вернее, не совсем мечтал, он рассуждал про себя о том, правильно ли сделал, что не подошёл к Семён Николаичу на прошлой неделе и не поздоровался. Решил тогда не смущать своим вниманием человека, и вообще, лучше пока повременить, так сказать, попридержать козырь в рукаве. До более подходящего случая. Только какой случай считать подходящим? — Макар, — Таратар тронул Гусева за плечо, чтоб привлечь внимание, но руку убирать не спешил. Гусев всё также молчал. — Макар! — сказал Таратар громче. — Я три раза подряд к тебе обратился, ты даже не отреагировал. Что вообще п-происходит? — математик явно занервничал. Наклонился ближе и обеспокоенно заглянул нерадивому ученику в глаза. Гусев наконец обрёл осмысленное выражение лица, но вместо того, чтобы возмутиться или начать оправдываться перед учителем, просто улыбнулся ему. Таратар резко выпрямился, схватил свою папку с конспектом, которую до того успел бросить на парту, и, глядя поверх очков, сказал: — Это никуда не годится, Макар! Ты совершенно не работаешь на уроке! А п-после уроков у тебя п-п-переписка контрольной. Вот, будешь мне и новый материал заодно рассказывать! Математик засеменил к доске, а Макар подумал, что если он после уроков сначала контрольную писать будет, а потом ещё Таратар его гонять по сегодняшнему материалу начнёт, то этак он не успеет толком дома поесть и в порядок себя привести. Народ, конечно, после работы в основном стягивается, но всё равно, допоздна торчать на улице не хотелось бы — так и простыть недолго. А болеть сейчас никак нельзя: скоро матч с Альбатросами, надо хоть как-то реабилитироваться в глазах Васильева после провала с Химиками… Пора уже, действительно, сезон закрывать — зима на носу. На переменке перед перепиской Гусев больше думал не о предстоящих задачах и примерах, к ним он всё равно не готовился, а о том, куда ему сегодня отправиться. Площадь Свердлова, площадь Ногина, Нескучный сад… Всё далеко друг от друга и далеко от его дома. А может, никуда не ездить? В конце концов, чем тётя Соня хуже? Про неё такое говорили — ух! В молодости оторва была, да и сейчас, слухи ходят, ещё многим фору даст. И не только даст, что немаловажно! И рыжих любит. В кабинет математики Гусев вошёл, будучи практически уверен, что как минимум с контрольной у него проблем сегодня не возникнет. Бросил сумку на первую парту перед учительским столом и уселся там же, с нахальной ухмылкой уставившись на Таратара. — Я пришёл, Семён Николаевич, — сказал Макар и стал ждать, сверля взглядом педагога. — Сейчас-сейчас, Макар, я вижу, — Таратар на секунду оторвался от тетрадей, которые сосредоточенно проверял, и взглянул на ученика. — Буквально пару минут. Долго ждать Гусеву и впрямь не пришлось — Таратар отложил в сторону стопку тетрадей шестиклассников, достал из своей папочки вариант с заданием для Макара, выдал ему тетрадь для контрольных работ и хотел было уже вернуться к своему прерванному занятию, как вдруг услышал: — А может, ну её, эту контрольную? Может, вы мне так четвёрку поставите? Таратар медленно поднял взгляд на Макара, пару раз удивлённо моргнул, подвинул на место сползшие на кончик носа очки и переспросил: — П-прости, что? — Я Ховорю, шо меня вполне устроит четвёрка. Без переписки, — с кривоватой усмешкой заявил Гусев и похабно поиграл бровями. — Не просто так — я отблаХодарю, — уже без всякой улыбки Макар неторопливо облизал приоткрытые губы, потом ткнулся языком себе за щеку, пошевелил им там, недвусмысленно натянув кожу, и сказал: — Шо скажешь… тётя Соня? Таратар глупо разинул рот, снова чуть не потерял с носа очки, побледнел, покраснел, опять побледнел, выронил из трясущейся руки на стол ручку и, спустя несколько мгновений, показавшихся Гусеву часом, просипел: — М-макар, ты, вообще, п-п-понимаешь, что ты т-такое г-говоришь? — Таки тётя Соня не соХласна? — вопросом на вопрос ответил Макар. — А мне Ховорили, шо я в её вкусе. Набрехали, значит… — он состорил расстроенную физиономию, а потом вдруг игриво подмигнул математику и выдал: — зато я мноХо чего умею и моХу и сверху, и снизу. Так как? Бедный Таратар аж воздухом подавился. Затем резко встал, зашагал, болтая больше обычного руками, к двери, закрыл её на ключ, вернулся на место, громко выдохнул, снял наконец с себя очки, вытер носовым платком вспотевшее лицо, сложил пальцы в замок, прямо посмотрел на Макара и неожиданно ровным и уверенным тоном сказал: — Не строй из себя хабалку, Катерина. Тебе это не идёт. Тут пришла очередь Макара, до этого момента с интересом наблюдавшего за действиями учителя, открыть рот и глупо хлопать глазами. — Катерина?.. — растерянно повторил он. — Так вы обо мне знаете?.. — Эх, Макар-Макар, — вздохнул Семён Николаевич и укоризненно покачал головой. — У нас мирок замкнутый — все про всех так или иначе слышали. А уж рыжая Катерина — фигура яркая, во всех смыслах. И язык за зубами держать не умеет — тоже во всех смыслах. Да ещё и подруги у неё болтливые. Как тут не прознать? Не захочешь, а в курсе будешь. Ну, а я, сам понимаешь, тобой интересовался, — теперь математик смотрел на него уже не с осуждением, а с жалостью: как на милого, но неразумного ребёнка. — Справки, так сказать, наводил. Не делай такие глаза, Макар — можешь, как хочешь, это понимать, но твоя судьба мне небезразлична. Так что наслышан я и о твоих туалетных похождениях, и о романе с Дениской — хороший, кстати, парень, жаль, что не срослось у вас. И про друга твоего погибшего тоже знаю. Как и про твою большую любовь с близнецами. Такого жгучего стыда Макар отродясь не испытывал. Теперь от его недавнего нахальства и развязности не осталось и следа — он молча пялился на парту, боясь поднять на учителя глаза, и мечтал только о том, чтобы пол под ним вдруг исчез, а сам он провалился бы, если не под землю, то хотя бы на второй этаж. И чтобы Таратар не смотрел на него как на идиота. И куда он полез со своим нелепым «компроматом»? Решил, что как Громов может… Дурак! Не Гусь, а дятел — одно слово… — Что, Катерина, стыдно стало? — беззлобно усмехнулся Таратар. — Вперёд тебе наука будет: не ищи окольных путей. Ты человек прямой и бесхитростный. Зато сильный — и не только физически. Ты из тех, кто может против ветра идти, когда все другие спасуют и на месте стоять останутся. Просто тебе в жизни не будет, но и один не останешься. — Простите, Семён Николаевич, — еле выдавил из себя Гусев. — Я… я идиот, в общем… — Идиот, — согласился Таратар. — Впрочем, я в твои годы не умнее был. И если бы не война, ещё не скоро ума набрался бы. Даже в училище не столько артиллерию изучал, сколько ерундой всякой занимался. А потом хлоп — и я уже на фронте, в моём взводе два расчёта, семнадцать человек в подчинении… Хочешь-не хочешь, а пришлось повзрослеть. Таратар помолчал некоторое время, повздыхал печально, видно, молодость свою военную вспомнил, и чуть дрогнувшим голосом сказал: — Я же почему учителем стал? У меня тогда заряжающий был, ровесник мой. Он всё переживал, что в школе ему математика плохо давалась. Странные мысли, конечно, когда тебя в любой момент убить могут. Но у него это отдушина какая-то была. На фронте же как? Когда возможность есть, кто чем спасается — кто в карты режется, кто письма домой пишет, кто на гармошке играет… А Женька… рядовой Веснин то есть, всё к товарищам по оружию приставал, мол, придумайте мне задачки по алгебре, я решать буду. У нас бойцы-то не слишком образованные были и мало что из школьной программы помнили. Поэтому больше всего ему я помогал, хотя тоже забыл половину. Женька говорил, что после войны обязательно в институт поступит, математиком станет… Даже мысли не допускал, что до победы можно и не дожить… — ПоХиб?!. — с горечью предположил Макар, который, заслушавшись Таратара, уже почти забыл про свой некрасивый поступок. — Нет, — покачал головой Семён Николаевич, но радости в его голосе не было совсем. — Мы с ним вместе до Кёнигсберга дошли. Он там тяжело ранен был, комиссовали… — А потом? Поступил, учиться-то? — спросил Макар, взлохматив себе волосы — так распереживался за судьбу неизвестного сослуживца Семён Николаича, аж голова вспотела. — Я, когда демобилизовался, сразу к нему поехал, — продолжил Таратар. — У меня ж не осталось никого — единственный близкий человек — это Женька и был. Ты, Макар, догадался, наверное, что мы не просто друзьями и боевыми товарищами стали… В общем, я приехал в Псков, устроился на завод, а всё свободное время за ним ухаживал. Женя почти совсем беспомощный стал — из дому один не выходил, передвигался с трудом. Да ещё изуродовало его сильно, так что он на улицу и сам не рвался. Как ты понимаешь, про учёбу можно было забыть. Женька, кстати, сначала меня к себе даже пускать не хотел — мол, нечего молодому и здоровому на инвалида жизнь свою класть. Я его не послушал, конечно, поселился у него, и всё тут. А чтоб не рыпался, обещал каждый вечер вместе с ним задачи и примеры решать — он же так и остался на математике помешанным… Учебников, помню, накупил, пособий всяких… И ты знаешь, Макар, мы с ним неплохо жили, хотя и трудно было — и с бытом, и с деньгами, и морально. Морально тяжелее всего — видеть его такого, понимать, как он мучается… А через два года Женя умер от ран… — Таратар сжал пальцами переносицу и секунд десять сидел так, не шевелясь. — И я вернулся к себе в Москву. Поступил в Педагогический институт на факультет математики — как-то прикипел я к этой науке, да и к тому, что… учить кого-то надо, тоже привык. Пока Женьку учил, сам неплохо поднаторел — мне легко было, — Таратар улыбнулся, впервые с начала своего рассказа. — Так что вся моя дальнейшая жизнь складывалась вполне благополучно. Только вот, оказалось, что благополучие со счастьем мало общего имеет. Счастье, оно всё там, с ним осталось… Но если в личном плане у меня не сложилось, то призвание своё, Макар, я нашёл, — сказал Таратар уже совсем бодро. — Поверь, учить людей математике я люблю и умею. Поэтому, уж извини, но удовольствие вбить в твою светлую голову знания по алгебре я ни на какой минет не променяю. Даже в исполнении такого хорошенького мальчика, как ты. Всё понял? А теперь бери ручку и пиши контрольную. — Я не подготовился, — пробубнил Гусев и отвёл в сторону взгляд. — И почему же? — брови у математика поднялись вверх, но в голосе никакого удивления слышно не было. — Не успел… — Не успел, — согласился Таратар. — Потому что всё свободное время проторчал на плешке… Эх, Катерина-Катерина! Другого я и не ожидал, впрочем. Все мы, конечно, не без греха, подруга, но не на то ты свою молодость тратишь. У тебя и так тренировки, соревнования, тебе бы каждую свободную минуту уроки учить, а ты шляешься. Или ты думаешь, что тебя твоя задница всю жизнь кормить будет? — Я не беру денеХ, — смутился Макар, услышав от Таратара тот же упрёк, что и когда-то от Дениса. — Смотри, как бы и впрямь не пришлось ей на хлеб зарабатывать, Катерина. С твоими-то знаниями!.. — вздохнул Семён Николаевич. — А то успеваемость у тебя съехала, в спорте больших успехов ты тоже не делаешь… При слове «спорт» Макар дёрнулся, словно от удара электротоком, и с недоверием взглянул на Таратара. — Да, я беседовал с Ростиком… С Ростиславом Валериановичем то есть. Он по моей просьбе специально о тебе у Васильева спрашивал. Теперь Макару сделалось совсем не по себе — хоккей в последнее время стал его больной темой. — И чего… Васильев… сказал? — тяжело сглотнув, спросил он. — Да то, что игрок ты, конечно, неплохой, и пользу команде приносишь, но великим хоккеистом по его мнению тебе не стать. Я думаю, ты и сам это чувствуешь, Макар, — Таратар развёл руками. Макар молча кивнул. По возрасту он уже мог бы играть в молодежной сборной, но, даже будучи самым взрослым в своей команде, таких хороших результатов, как раньше, он уже не показывал. Макар не так плохо играл, но перспективным уже не был. Мечта о хоккейной карьере постепенно таяла, уступая место неясной ещё пока тревоге: чем вообще заниматься в жизни, если не спортом, он представлял себе слабо. — Ты рискуешь остаться у разбитого корыта, Макар, — припечатал Семён Николаевич. — И в вуз не поступишь, и успешным спортсменом не станешь. — Значит, служить пойду, — тихо сказал Гусев, который за последние полгода свои взгляды на службу рядовым Советской армии несколько пересмотрел, и большого энтузиазма по этому поводу не испытывал. — В Афганистан попасть не боишься? — серьёзно спросил Таратар. — Боюсь, — честно ответил Гусев. — Но это от меня не зависит. — Правильно, что боишься, — не стал возражать математик. — В войне ничего хорошего нет. Я могу помочь тебе поступить в вуз с военной кафедрой, после которой в пустыне ты вряд ли окажешься. — Что я должен делать? — мигом встрепенулся Гусев, вспомнивший кстати одного знакомого, про которого на плешке поговаривали, что не приходит он больше потому, что ему просто нечем ходить. Парень, на два года старше Макара, как раз в Кандагаре служил. — Не то, о чём ты подумала в первую очередь, Катерина, — усмехнулся Семён Николаевич, несколько неправильно истолковав интерес своего ученика. — Почему «Катерина», кстати? — Дык это… Из «Хрозы», — удивился неожиданному вопросу Макар. — Я давно эту пьесу прочитал, ещё в шестом классе. Мне понравилось. Катерину жалко было… — Ох, Макар, я тебе сейчас непедагогичную вещь скажу, но дура эта твоя Катерина, — сказал Семён Николаевич и надел на нос очки, показывая, что разговоры по душам кончились, пора и за дело браться. — Так и я дурак, — пожал плечами Гусев. — А вот это мы сейчас будем исправлять, — почти весело сказал математик. — Обещай мне поменьше времени проводить на плешке и побольше уделять учёбе. И я, Макар, подготовлю тебя и к выпускным, и к вступительным — время у нас есть. А теперь бери мел и иди к доске — будешь работать головой по её прямому назначению. Из кабинета математики Гусев вышел только через три часа, с трудом понимая на каком свете он вообще находится. Таратар разобрал с ним все контрольные задания, заставил переписать саму работу, а потом ещё минут сорок гонял по новому материалу, который Макар на уроке в одно ухо впустил, из другого тут же выпустил. Одна мысль о том, что теперь так будет всегда, и Таратар с него до конца десятого класса не слезет, вгоняла Гусева в дрожь. Но словами Семёна Николаевича он всё-таки проникся. Наверное, потому что и сам в глубине души чувствовал: великим хоккеистом ему не стать и в институт с такой успеваемостью не поступить, а значит, придётся идти отдавать Родине последний долг. Макар, словно в кошмарном сне, видел себя с автоматом наперевес, бредущим по ущельям близ какого-нибудь Мазари-Шарифа. Вокруг всё чужое и незнакомое, нещадно шпарит солнце, пыль забивает глаза и нос, а за камнями прячутся бородатые моджахеды. Вот-вот грянет роковой выстрел, или сработает противопехотная мина, или к ногам упадет неразорвавшаяся граната. И если после всего этого ужаса Макар останется жив и относительно здоров, то домой он вернётся, не имея ни профессии, ни знаний для продолжения учебы. Перспектива торговать собственной задницей ради хлеба насущного наводила на Гусева дикую тоску. Ведь одно дело — шляться ради удовольствия или чтобы забыться на время, и совсем другое — обеспечивать таким образом себе более менее достойное существование. К тому же Макар помнил: задница, по меткому выражению Дениса Евгеньевича, — товар скоропортящийся. В сорок лет она и задаром никому уже нужна не будет. Что тогда делать останется? Разве что бачки помойные таскать… Таскать помойные бачки Макар Гусев хотел едва ли не меньше, чем бегать по горам за душманами. Учиться, как ни крути, и проще, и приятнее, и для здоровья полезнее. Только вот больших способностей ни к точным, ни к естественным наукам (о гуманитарных и говорить нечего) у Макара не было. А те, кто умом не блещет, берут своё, как известно, другим способом — задницей. Правда, уже в другом, куда более пристойном, смысле. И Макар, скрепя сердце, хорошенько подумав и взвесив все за и против, твёрдо для себя решил — раз спорт с учёбой совместить у него не получится, с хоккеем надо распрощаться. И с блядством своим тоже завязать — времени оно занимает много, а большого счастья не приносит. В конце концов, он любит Серёжу, и тот к нему вроде тоже что-то испытывает, так почему бы не рискнуть? Хоть один раз в жизни не струсить и сделать по-настоящему смелый поступок — признаться ему? Например, завтра. Да, точно, сначала подойти к Васильеву, по-человечески расстаться с Интегралом… А потом… потом сразу — к Серёже. Рассказать ему всё как есть, и будь что будет! Таким образом, распланировав более-менее своё будущее, Макар собрался сделать то, что обычно делает человек, у которого с завтрашнего дня начинается «новая жизнь». То есть хорошенько напоследок оттянуться.