теория о мертвом городе

      Гетто окутывает мраком городских легенд. Тени, беснуясь вокруг уличных клумб, сплетаются в уродливых монстров. Тьма плотная, хоть режь масляным ножом, виснет на окнах крафтовой бумагой. Сколько ни пытайся, но этой ночью никто не сможет увидеть свет красных фонарей.       Мой малыш утопает в мягком кресле, аккуратно прикусив припухшую губу острыми зубками. Его взгляд скользит по вытертым страницам, цепляясь за написанные густой тушью иероглифы. На его щеках выступают ямочки. Спустя несколько минут он откладывает книгу, и я понимаю, что сейчас мы будем разговаривать. Я спешно направляюсь в спальню, и провожу какое-то совершенно незначительное время в попытках отыскать его телефон в куче одеял. С экрана скалится моя счастливая физиономия.       Мы устраиваемся на широком подоконнике, мой малыш всматривается в плотную ночную черноту, забывая моргать. Мне кажется, что так он черпает энергию, ведь его глаза такие же вязкие и пустые, как этот сумрак за стеклом. «Ты слышал новую городскую легенду?» — буквы прилипают к экрану вопросительным знаком. Честно пытаюсь вспомнить, но не могу. Иногда так бывает, что я чего-то не помню. «Нет. О чем она?» — мне, правда, интересно. Все, что говорит мой малыш, важно запомнить. «О нас с тобой.» — его пальцы отпускают экран и он упирается в меня лукавым взглядом. Его смешат подобные вещи. Его смешат мои неподдельные эмоции. То, что я ничего об этом не знаю, а значит, могу удивляться. «Что ты имеешь в виду?» — недоумение на моем лице можно представить сгустком чистейшей энергии. Его очень много. «Тех нас. Других.» — говорит он и откладывает телефон, упираясь взглядом в заоконную пустоту.       И внезапно все встает на свои места, образует замкнутый алхимический круг, щелкает комнатным выключателем. Свет меркнет, темнота разбивает стекло на хрусткие осколки, режет по щекам острыми когтями. Те, другие, живут в ней, питаются ее соками, поддерживая наши оболочки. Другие ждут, когда мы иссякнем, как осенний ливень, наиграемся в жизнь, насладимся горьким эспрессо с привкусом чужой крови. Они ждут, ведь знают, что мы вернемся. Теперь уже навсегда.       Утренний воздух забирается под футболку мерзлым языком, треплет веки, заставляя очнуться и ненавидеть его уже проснувшимся. Малыш слабо сопит мне в шею мягким носиком, и я спокойно выдыхаю, радуясь, что он еще жив.       Утро начинается не с кофе, утро начинается с ленивых поцелуев. А еще похода за терновником в больших сочно-бордовых свитерах и элегантном берете на чьей-то рыжей макушке. Кресты старой церкви осуждающе высятся над текущими тенями. Терновник опоясывает ее, защищая от любопытных глаз. Мой малыш плетет венок, улыбаясь мыслям в своей голове, искалывая пальцы до теплых струек. Он надевает его мне, беззвучно смеется. Он любит меня, а я люблю его улыбку и выкрашенные в мой алый губы. Люблю, и не выпускаю из рук.       «Смоляное Чучелко» — безмолвно, но я умею понимать его. И обещаю ему, что так мы и сделаем. Мы бросим куклу у ступеней церкви, наденем на нее кровянистый терновый венок, оставим кусочек цветного витража в чужих воспоминаниях. Мы сделаем этот мир таким, каким мы хотим его видеть. Каким он должен быть.       Мед стекает по плотной яблочной кожуре, по деревянному веретену, по обнаженным ключицам. Автомат Калашникова стреляет чистейшим серебром. Сорок седьмая голова слетает с плеч очередной марионетки.       На шее остается выразительный засос.       Ну же, обрати на меня внимание! Телефон возмущенно взрывается перестрелками в другом конце комнаты, и больше не может требовать участия.       Губы лихорадочно находят друг друга, чужие острые зубы с остервенением вгрызаются в кожу. Телефон молчит — ему не уделили внимания.       Вечер приходит одиноким странником, запутывается ногами в дневных впечатлениях, морщится и надрывно кашляет кровью на пол. Тени подхватывают его заунывные песнопения, раскрепощаются, ощущая скорое прибытие праздника. Джек мрачно висит в петле. Тыквенная карамель плавится на языке, спутывается с нитями прогорклого чая. Малыш жмурится, и чихает котенком. И пьет сироп вишневого цвета с отвратительным вкусом. Я тихо наблюдаю, как он сидит на столе, подобрав под себя босые ноги, как его короткие домашние шорты задираются, открывая бледную кожу с широкими синюшными венами. Мои запястья кровоточат, тени голодными собаками перекусывают густые артерии. Кожа затягивается слишком быстро, в напоминание покрываясь уродливыми шрамами.       Чернь вот уже вторую ночь не покидает наших окон. Видимо, мой малыш очень устал. Его глаза очаровательно слезятся и покрываются сеточкой капилляров. Он смотрит на меня и улыбается, с хрустом отгрызает кусочек яблока, багряный сок брызгает на белую футболку. Сегодня мы не будем разговаривать, даже сидеть на широком подоконнике. Темнота заинтригованно таращится в окна гостиной. Выключатель щелкает, тени разрастаются, замыкая собой дурную бесконечность дневных впечатлений. Всегда рядом, всегда молчаливо и безжизненно. Мой малыш не видит их, но мне и не нужно рассказывать. Чернь гнездится в его тягучих глазах. Где-то в ночи бродит незнакомец, освещая потрепанные улочки красным фонарем.