теория о мертвом городе

      Город кишит нескончаемыми капиллярами дождя — кровь, текущая в жилах распутных богов. Неон разливается по лужам цветным молоком, лестницы уходят вверх, в отблески чужой действительности. Отражение всего в этом мирке. Всего, кроме наших лиц. Пространство в лужах кажется более реальным, чем этот забытый небожителями, горчащий и дикий, опустевший город.       Тени всегда появляются из таких мокрых зеркал. Приходят, по-хозяйски щелкая окровавленной челюстью, сливаясь с гладким асфальтом, прорастая на нем горькими травами. Земля исторгает пар из своих пор, запах дождя вбивается ошалевшим призраком в легкие, кружит продувающую голову. Цветной дым остается на языке дрожащим послевкусием. Вода затекает в кроссовки, при каждом шаге выплескиваясь сочными брызгами. Тени бегут безголовыми оленями, липнут запястьями к открытой шее, кровь с их зубов стекает за шиворот.       И внезапно становится так легко, будто вынули душу из обременяющей мясной оболочки, так просто и свободно, что икры напрягаются до отказа, кончики пальцев немеют, а грудь распирает от сбивающегося дыхания. Витрины, обклеенные пестрым светом, правильные в своем потустороннем лужи, сгорбленные фонари и разбитые трупы марионеток — всё смазывается в одно неясное красочное пятно. Цветные водянистые брызги разлетаются в стороны, цепляя картину мира за живое. Воздух наполняется одушевленным электричеством, пульсирующая эйфория захлестывает несдержанным цунами, свернутые улиткой улицы внезапно становятся продолжением немых мыслей.       Малыш сидит у меня на коленях, за его спиной всплескивается неоновыми красками простуженный город. Пепельно-серые волосы с лиловыми прядками слипаются от небесной влаги, и я зарываюсь в них покрасневшим носом. Малыш мурлычет пушистым котенком. Его красивые губы обхватывают серебристый медуах, дым стекает по стенкам трахеи едким питоном и мне даже не нужно находиться рядом, чтобы чувствовать эту змею в своей глотке. Доха вскруживает голову, рассыпается по ладоням оливковой пудрой. Бездонные глаза моего малыша затягиваются полупрозрачной цветастой пеленой, он расслабленно выдыхает дым в мой приоткрытый рот, щурится хитрым лисенком, топя гетто своими неудержимыми эмоциями. Полная луна читает латынь его губами, шепчет в просветы между домов проклятия, пугает и завораживает в то же время.       Мы гуляем по ночному городу, заглядываем в пустующие бары, круглосуточные магазины и бордели. Тени искушенно тащатся за нашими непостоянными душами. Иллюминация выхватывает из вязкой темноты щербатые профили марионеток, дергает их сломанные пальцы цветными веревками, заставляя в смущении прикрывать облупленные лица. Малыш обхватывает тонкими ногами мою талию, заключает шею в кольцо своих рук, прижимается всем телом в бестолковой попытке стать одним целым под сводами стеклянных небоскребов. Пространство преобразовывается в густое синие желе, поглощает наши тела и парадоксы, переваривает и делает частью себя. Не оставляет путей к отступлению. Не оставляет возможности выхода.       Малыш выбрасывает за разбитый стеллаж упаковку от тыквенной жвачки. Оранжевый шар с хлопком трескается, покрывая щеки и губы. И ямочки, озорно появляющиеся в уголках его улыбки.       Яблочный кальвадос забирается октябрем под кожу. Дурные предчувствия заглушает нетерпеливый поцелуй. Кто-то не хочет думать сегодня ни о чем.       Лужи привлекают своей достоверностью, выпитое бьет в голову глупыми мыслями и беспечными поступками. Тени радостно скалятся, выползая из покрытых неоном углов, подталкивают к краю лезвия, к сожалениям, к необратимым изменениям и утратам. Поверхность луж не отражает наших лиц, но мы все равно тянем свои прогнившие души к зеркальным проходам.       Город не осуждает, он просто заранее начинает тосковать, скуля фортепианными клавишами. Тело, безвольная и ограниченная в себе оболочка, ничуть не напрягается. Словно не будет никакого прыжка в бездну, словно омут, крепко связавший нас с этим городом и сумасшедшими тенями с кровью на зубах, не сможет ранить наши души, не оставит на них неисправимый изъян. Словно не нужно будет вырезать разлагающийся недостаток тупым проржавевшим скальпелем. Ноги подбираются к самому краю, на мгновение застывая перед бесконечным падением вниз. Прыжок с шестьдесят шестого и то причинил бы меньше ущерба. Колени, ладони, губы встречаются с мокрой поверхностью, вода заливается в отказывающие легкие, зеркало смыкается за спиной, неон расплескивается по поверхности лепестками ядучего дельфиниума.       Лес шипит разбуженным василиском, впивается широкими иглами в кожу, окольцовывает рычащими тенями. Кровь капает на саднящее лицо. Я разлепляю ставшие тяжелыми веки лишь для того, чтобы столкнуться с самым большим своим страхом: глубокие, превосходящие любой потусторонний колодец, темные глаза наконец становятся такими, какими и должны быть. Должны уже целое столетие. Кошачий зрачок перечеркивает радужку. Маслянистые, вечно слезящиеся, они в конце концов высыхают, избавляясь от земной ежедневной скорби. Что-то внутри навсегда ломается.       Моя душа рвется в кровящие ошметки, обгорает пузырящимся мясом, ужасает той болью, которую приносит этот мир. Кровь затекает за шиворот и там запекается несрезаемой язвой.       Лес шумит костлявыми кронами, издевательски щериться, исходит собственной желчью, проливая ее кислотными дождями на головы непокорных. Голос срывается на пронзительный плач. Клавиши отыгрывают последний отчаянный реквием.