Who can it be now?

— Даже не поздороваешься? — улыбнулся Палермо в спину Марселю, который уверенно и без вербального приглашения прошёл к нему в комнату.       Неожиданно. Он никогда бы не подумал, что Марселю могут быть интересны подобные предложения. Хотя, справедливости ради, они толком не были знакомы. Совсем незнакомы.       Как бы то ни было, тот, похоже, точно знал, зачем пришёл. Правильно говорят про тихий омут. И чем этот омут тише, тем жирнее в нём черти.       Его гость достал из широкого кармана пару чёрных латексных перчаток и, видимо, смазку в маленькой баночке, хотя у Палермо и того, другого было в достатке. — Раздевайся. На кровать. На четвереньки.       Немного удивлённый такой уверенностью, он всё же подчиняется, не огорчать же человека. К тому же, раз он точно знает, что делает, то нет причин переживать за себя. — Теперь молчи.       Он привык, что ему обычно не смотрят в глаза, не целуются с ним, не остаются с ним на ночь. Но никогда не велели молчать. Ладно, и это он как-нибудь переживёт, как пережил то другое. — Погоди. Что будет, если я не смогу молчать?       Вместо ответа Марсель кинул ему подушку. Грубовато однако. — Ноги шире раздвинь.       Да уж, действительно ничего личного, голый профессионализм. Всё нормально.       Нормально и привычно, когда в него входит один палец, нормально, когда два — он сам иногда растягивает себя, так что привычные ощущения. И приятные, когда пальцы задевают простату, и в голове ничего не остаётся, кроме слов, которые он не может произнести: «не останавливайся» и «пожалуйста». Нормально, когда в нём три пальца, но непривычно из-за обилия смазки. Но это даже к лучшему. Всё ещё ничего пугающего или откровенно неприемлемого.       Когда в него входит четвёртый палец, он понимает, что будет что-то необычное. Возбуждающее.       В абсолютной тишине, ему казалось, он слышит всё: неровное биение собственного сердца, хлюпанье смазки, драматичные взмахи собственных ресниц. Всё. Кроме присутствия в комнате второго человека.       Пять сложенных пальцев продвинулись глубже, тогда он впился зубами в подушку, пытаясь оставаться тихим. — Расслабься, — приказал ему Марсель.       Но не сделал ничего, чтобы ему помочь. Наоборот, продолжал проталкивать руку глубже. И это уже не было так приятно. Но только он подумал об этом, как мужчина резко её убрал.       Палермо понимал, что происходит с его телом, но не хотел думать о том, как это выглядит. Он думает о том, что надо будет поменять простыни. Он думает о посторонних вещах, стараясь отвлечься от того, что будет сейчас, когда в растянутые мышцы упираются костяшки кулака. Даже со всей смазкой, что была использована, это ощущалось невыносимым, но из-за всё той же смазки, более вязкой, чем он привык использовать, кулак без сопротивления проходил глубже.       Марсель болезненно ударил его по ягодице, когда он всё-таки не смог подавить всхлип. Лучше он не сделал, но новая боль отвлекла от притупившейся старой. И почти в тот же момент с резким хлюпом кулак из него вышел, Палермо не успел сообразить, что происходит, как оказался придавленным Марселем к кровати. Пальцы наёмника вцепились ему в волосы, но вместо грубости, к которой он был морально готов, Марсель начал гладить его. И гладил до тех пор, пока не кончил.       Когда латинос нашёл в себе силы подняться, Марсель выворачивал перчатки и убирал их к себе в карман. И коль говорить теперь можно, Палермо не спрашивает, что это сейчас за хуйня была, нет, у него есть вопрос получше. — На какое животное я похож? — Ни с одним животным я бы так не поступил. — А всё же. — На ежа. Или дикобраза. Может иглы и могут отпугнуть, но не стоит забывать про мягкое брюшко.