Who can it be now?

      Он всё это время следил за Палермо: кто приходит к нему и к кому ходит он, что он ест и как много он пьёт, на кого смотрит и чем занимается.       Чем меньше времени оставалось до дня Икс, тем чаще к нему заходил Профессор. И было невооружённым взглядом заметно, что Палермо начинал сильно нервничать в присутствии Марселя.       Хельсинки не психолог, а тупой вояка. Конечно, он делает неправильный вывод о том, что Палермо влюблён в Марселя.       Несмотря на это, он всё равно идёт к нему.       Латинос встречает его нервной улыбкой. — Что-то случилось? Я не вовремя? — Нет, проходи. Всё в порядке.       Если сказать фразу «всё в порядке», то ничего не будет в порядке. Говоря это, Палермо не в силах укротить дрожь. Ловит на себе беспокойный взгляд здоровяка, он точно поймёт, что он дрожит не от холода, потому что в комнате душно. — Итак? — он сам подходит к нему вплотную, — будем разговоры разговаривать? Впрочем, мне понравилось.       Хельсинки, хоть и целует Палермо, думает, какой-то тот подозрительно сговорчивый сегодня. И продолжает целовать, поцелуями спускаясь к линии челюсти и шее. — Ладно. Это мне нравится больше, — Палермо понимает, что чем больше говорит, тем неувереннее и не убедительнее звучит. Хельсинки, может, и не учился в институте, но это другая область знаний, он достаточно внимательный и чуткий, чтобы понять, что что-то не так.       То, чем он занимался с шестнадцати лет, то в чём он чувствовал себя уверенно — секс. Впервые перспектива переспать заставляла его нервничать.       Он укладывает Палермо на кровать, продолжая целовать — и чувствует только привкус зубной пасты. Не тех, кого этот человек целовал прежде, или что он этим ртом делал. Главное, что здесь и сейчас он делал это с ним. — Под кроватью, — прошептал Палермо, — у самого края.       Хельсинки нащупал в коробке квадратик фольги и тюбик. — Я хотел сделать это языком. — Извини, мне не очень такое нравится.       На самом деле, Палермо просто хочет, чтобы это побыстрее случилось. — Если тебе так удобнее, пожалуйста. — И да, к чёрту пальцы. Давай сразу. — Тебе же будет больно, — заметил серб, — я не хочу делать тебе больно.       Член у него не маленький, он не просто так предупреждает. — Похуй. Больно-не больно, какая разница.       В Палермо вчера кулак засовывали, хуже ему точно уже не будет. И с чего бы кому-то заботиться о нём?       Он чувствует, как начинает рассыпаться и перестаёт контролировать происходящее.       Хельсинки останавливается, а Палермо уверяет, что всё в порядке, умоляет, чтобы тот продолжил, хотя с каждой секундой всё страшнее и страшнее. Чтобы спрятать эмоции, он привычно встаёт на четвереньки, опуская лицо, но тёплая рука гладит его по боку. — Я хотел бы видеть тебя.       Для него это особо никогда не было проблемой. Но не сейчас. Он уже потерял контроль, он не может собраться, чтобы показать, каким хладнокровным профессионалом он может быть. Но и он не видит перед собой хладнокровного профессионала, которому надо выпустить пар. Перед ним. Над ним. Человек, который любит его, которому не плевать на него, который заботится о нём и не хочет навредить. — Ты точно в порядке? — Да. С чего мне быть не в порядке?       Хм, может, с того, что Марсель его вчера чуть ли не уничтожил? Но Хельсинки этого не знает, и не должен узнать.       Хельсинки — медведь, так на сленге называют геев, обладающих определёнными внешними чертами. Но не блядское животное. Он видит, что Палермо не остановится сам. — Так не пойдёт, — шепчет он и протягивает Палермо пижамные штаны. Одевается сам, — Принести тебе чай? Или, так уж и быть, вина? — Можешь просто побыть со мной?       Нет, он не боится, что Марсель может придти. Он просто делает то, что действительно хочет делать: лежать на кровати полностью одетым, обнимать и быть обнятым, разговаривать о ерунде. — Мне нужно будет уходить? — где-то через час спросил Хельсинки. — Не знаю. Технически, «бум-бум» не было, так что часть с «чао» не обязательна.       Он не видел, улыбнулся ли ему здоровяк, но почувствовал, как тот его обнял ещё крепче.